Бондарь сорвал травинку, азартно захватил ее крепкими лошадиными зубами. Хрустело совсем близко. Само собой, отличника боевой и политической подготовки увидеть он не рассчитывал, давно таких не встречал. Брел или очередной «самоходчик», или часовой затосковавший на своем участке и пробирающийся в гости к соседу.
В караул набирали всех, а по постам расставляли молодняк. Случалось, не меняли пару дней. Дедсоставу, кайфовавшему в караулке, было не до них. На такой случай молодые хранили в укромном месте НЗ: сухари, картошку, сигареты, спички. Забитые и забытые салаги наслаждались свободой. Пекли картошку в углях, чай кипятили в кружке, спали вдосталь, положив под себя автомат.
Именно на курево и рассчитывал сейчас Бондарь, не окажется у бойца в кармане, пошлет галопом за НЗ.
Вздрогнула крайняя елка, сбив с себя бисеринки воды. Бондарь сплюнул зеленую горечь, встал, крякнул в кулак.
— Красноармеец, бля! — рявкнул пропитым командирским голосом. И осекся, увидев вышедшего из-за елки.
Их разделяла только умятая гусеницами дорога. Бондарь ошарашенно таращил глаза, в горле застрял ком.
Человек к их части не имел никакого отношения. Широкоплечий, поджарый, в темном камуфляже и заляпанным темными разводами лицом, на голове зеленый платок, как у тех отморозков в Чечне. И взгляд тот же, волчий. Спецназ — его ни с кем не спутать. Человек чуть подал грудь вперед, уравновешивая тяжесть зеленого цилиндра, притороченного к спине. От неожиданности чуть присел на ногах, да так и застыл, как встревоженный зверь.
Ветки раздвинулись, на опушку вышел еще один, точная копия первого, только пониже ростом. И тоже с грузом.
Бондарь глупо усмехнулся. Ветки ельника дрогнули, словно вспорхнула птица. Что-то сверкнуло в воздухе, жужжа, перелетело через дорогу и воткнулось в грудь прапора. Удар вышел таким сильным, что его отбросило в траву.
Бондарь ощерился от боли, хотел закричать, но, опустив глаза, увидел черную рукоять, торчащую из груди, и протяжно, со всхлипом выдохнул. Под сердцем сделалось горячо и тяжко. Он боялся пошевелиться, лишь ртом ловил воздух.
Чавкнула земля, потом зашелестела приминаемая ногами трава. Пока шаги приближались, Бондарь вдруг отчетливо понял, что было у гадов за спиной.
В то утро груз привезли такие же отморозки. Глаза пустые, руки хваткие, с набитыми костяшками на кулаках. Вагон подогнали из Бологого, караул у них был свой, сами же сопроводили груз к тринадцатому складу. Майор Еремин матерился сквозь зубы, кляня приехавших и их груз, но старший среди прибывших только посмотрел, и Еремин сразу заткнулся. Двенадцать ящиков заложили в глубокий склад на самый нижний ярус.
Бондарь даже вспомнил название этих цилиндров, похожих на обычные армейские термоса, — изделие «Капкан». По пьянке Еремин обмолвился, что одним таким «термосом» можно запросто поднять на воздух все Бологое, а привезли не в спецвагоне, а просто так, как железо обычное, и вообще на хрена это сюда приволокли, и так рваться есть чему. Лепетал он спьяну всегда много чего, всего не упомнишь. А вот сейчас вспомнилось.
И еще Бондарь вспомнил, что уже с месяц на тринадцатом складе из-за замыкания отключили сигнализацию. Пробило провод, а где, никто искать не стал.
Он застонал от боли и бессилия, но тут на глаза упала тень. А потом обрушилась темнота…
Лилит
Она плечом прижала трубку к уху, подхватив соскользнувшее покрывало. В этот момент их соединили.
— Хан? Это я. Проблемы-были?-Лилит прикусила губку, выслушав ответ. Ерунда, до понедельника никто не хватится, а после будет поздно. Встретимся в восемь. Пока.
Лилит бросила трубку. Повела плечами, с наслаждением ощутив прикосновение шелка. Сладко улыбнулась, прищурившись на солнечный зайчик, игравший на шпиле университета.
— А ты смотришься, — раздался за спиной голос Нины. — Обнаженная в черно— белом. Давно Муромскому не позировала? Он говорил, что портрет твой писал. Или опять наврал? Зная его, уверена, что обнаженку малевал.
Подошла вплотную, обдав ароматом духов.
— На кого наша девочка загляделась? Ого, вот это экземпляр!
Лилит всмотрелась в идущего под деревьями мужчину. Отметила прямую осанку, сдержанную гармоничность движений. Он не шел, не шагал, а именно двигался, как движутся животные, плавно и достойно. Из знакомых Лилит только Хан обладал такой же уникальной способностью переходить от замедленной плавности к летучей стремительности, обычный мордобой в исполнении Хана превращался в завораживающий танец. Хан научил и ее видеть звериное в человеке.
Рядом с левой ногой человека трусил кудлатый кавказец, пес время от времени поднимал морду, пытаясь посмотреть в лицо хозяину. Казалось, они ведут неспешный разговор на только им понятном языке.
— «Он выходит под лунный свет, и голубоглазый волк Фенфир ложится у его ног, орел падет с небес и садится ему на плечо. Его губы не умеют улыбаться, глаза его холодны, как подземные воды, у него квадратные зрачки Дваждырожденного, и ты не увидишь в них своего отраженья», — прошептала Лилит. Она не знала, откуда пришли эти слова. Последнее время такое случалось все чаще.
— Опять бредишь! — мягко, как врач больного, укорила Нина.
— С чего ты взяла?
— Девочка моя, в магию можно играть, но главное — не заиграться.
— В отличие от тебя, Нинон, я серьезно.
— Вот это меня и беспокоит.
Лилит коротко хохотнула, спустила с плеч покрывало.
— Посмотри на меня! — Она подняла руку, уткнув палец в стекло. — Я хочу, чтобы ты посмотрел на меня! — Голос сделался низким, грудным. — Рогатый бог Гернуннос, я прошу тебя, пусть не будет ни сна, ни утешения, ни удовольствия, пока сердце и тело не будут повернуты ко мне у того, кто сейчас поднимет на меня взгляд. Смотри на меня, человек!
Человек остановился. Лилит почувствовала на щеке прерывистое дыхание Нины.
Дикая Охота
Максимов остановился. Еще раз прислушался к себе. Волна враждебности, накатившая неизвестно откуда, прошла насквозь, оставив в теле тревожное эхо. Словно ветром качнуло колокол.
Посмотрел на пса. Тот тоже напрягся, прижав подрезанные уши.
Двор был тих и пуст. Лишь шелестела листва, потревоженная заблудившимся между домами ветерком.
Он не мог ошибиться, ощущение притаившейся опасности не спутать ни с чем.
Медленно поднял взгляд. В окне второго этажа стояла женщина, завернутая в бело-черное. Секунда — и она пропала.
Глава четвертая. КРЕСТ ИНКВИЗИТОРА
Дикая Охота
Литераторы погубят Россию. Кто не верит, пусть откроет соответствующий том полного собрания сочинений Ленина и посмотрит его анкету. В графе «профессия» вождь мирового пролетариата скромно указал — литератор. Николай Второй в той же графе прямо написал — «хозяин земли русской». И накаркал. Литератор расстрелял императора, отобрал землю и ввел интернационализм.
Сталин умел учиться на чужих ошибках, знал, что от этих инженеров вредителей человеческих душ вся зараза и идет. По сути своей профессии идеологические диверсанты они чистой воды. Думают, копаются в архивах, кропают что-то, бумагу переводят, а потом вдруг: «Не могу молчать!» И все, гад, норовит пасть жертвой, на худой конец — подставить просиженный зад под царские розги. Короче, хлопотно с ними. Народ они нервный, легко и много пьющий, капризный, завистливый и склочный. Это гения видно сразу, а с остальными как быть, нельзя же совсем без книг в самой читающей стране! Как ни делил Сталин их на заслуженных и талантливых да ни стравливал первых со вторыми, как ни охаживал кнутом и ни поощрял пряником, но одолеть литераторов не смог, махнул сухой рукой и изрек: «Работайтэ с этыми, у мэня другых нэт». А на нет — и суда нет.
С судами, действительно, палку старались не перегибать. Зачем делать из рифмоплета великомученика? Кого надо, свои сами харчили, только брызги летели. Так к заслуженным и талантливым прибавлялись запрещенные.
Не всех власть любила, но всех лелеяла. Потому что нет среды более информационно насыщенной, чем пишущая, танцующая и рисующая братия. На каждый талант приходится по тысяче поклонников. Дружить с «людьми творчества» престижно и милицейскому генералу, и вору в законе, и секретному авиаконструктору, и леснику. Связи в этой среде немыслимые, как лабиринт Минотавра, неизвестно куда выведут. Здесь все всё знают, обо всем имеют мнение и обо всем судят-рядят, особо не таясь. Информации в этом отстойнике души и мыслей — море, черпают из него все спецслужбы, отечественные и импортные. И выходит, что кто не агент, тот невольный информатор. Традиция добрая, стыдиться нечего. Сам Тургенев резидентом русской разведки в Париже трудился, пока «Отцов и детей» сочинял, факт, как говорится, широко известный в узких кругах. А ведь дворянин, и талант несомненный. Что уж тем, кто, кроме подписки о сотрудничестве и пары мелких доносов, ничего путного не написал, рожу кривить?
Максимов встал с продавленного дивана, до хруста потянулся. Мысли, что лезли в голову, были странными, ему несвойственными. Так и должно было быть. Квартира чужая, и мысли здесь — чужие.
Максимов был уверен, что жилище Инквизитора обыскивали профессионалы, и не стал играть в пинкертона. Бросил сумку в угол, осмотрелся: кухня, санузел, комната. Лег на диван, закрыл глаза, постарался хоть нанемного заснуть. Он называл этот метод «наспать место». Пока работает сознание, оно невольно фильтрует информацию сквозь прошлый опыт, хочешь или нет, а вывод будет с известной погрешностью. Во сне или полудреме вся информация, видимая и невидимая, что накопилось в помещении, впитывается всеми органами чувств так полно и чисто, что сознание, ограниченное опытом и знанием, в эту полноту и безошибочность никогда не поверит.
Итак, Инквизитор был литератором. Вольная профессия: свобода мыслей, времени и передвижения. Идеальная «крыша» и легенда. Профессиональное право снимать, накапливать, обрабатывать информацию. И использовать в своих интересах. Интересы Инквизитора простирались, если верить книжным полкам, от средневековых поэтов до классиков детектива. Последнее объяснимо, если учесть, что в любом детективе на поверку оказывается лишь десять процентов вымысла, остальное — факты, сценарии операций, дешифровка чужих тайн. Книги на полках стояли в ряд, вне зависимости от языков, на которых они были написаны, очевидно, проблем с переводом у Инквизитора не было.
Имя его Максимову ничего не говорило, как, очевидно, большинству читающей публики. Инквизитор был «широко известен в узких кругах» почитателей средневековой поэзии, издал несколько сборников переводов, вел семинары в Институте культуры… И все. Никакой связи с рангом и функцией в Ордене не обнаружить, даже если усиленно копать. Правда, и Даниэль Дефо — шеф британской разведки — «Гулливера» накропал, сколько ни читай, никогда не догадаешься, кем был автор. Навигатор упомянул, что Инквизитор был одним из лучших в своем деле. Надо верить, если за ним закрепили Москву, второй по эзотерическому значению город после Питера. Знания и особый талант в герметических науках открыли перед Инквизитором двери во многие салоны, клубы и ложи. Он сумел поставить себя в положение «почетного члена» и «высокого гостя»: везде заседал, но нигде не председательствовал, везде присутствовал, но нигде не состоял в членах.
Максимов посмотрел на фотографию в рамке над рабочим столом. Мужчина, полуобняв молодую женщину, улыбался прямо в объектив. Зачесанные назад волосы открывали его высокий лоб с глубокой, как шрам, вертикальной морщиной у переносья. Темные глаза, пытливый, здоровый взгляд, без мути и сумасшедшинки. Правильные черты лица. Ничего особенного. Ничего от Инквизитора — исследователя запредельного и следователя по сверхсекретным делам тайных организаций.
«Фотография пятилетней давности», — пояснил Максимову Сильвестр, открывший своим ключом квартиру. Он же сказал, что это «мастерская», здесь Инквизитор только работал, правда, иногда проводил целые недели. Женщина с фотографии не потревожит, четвертый год нет ее в стране. В подробности вдаваться не стал. Гарантировал, что с участковым и соседями проблем не будет. Инквизитор имел обыкновение отдавать ключи от «мастерской» друзьям. С остальными придется разбираться по обстоятельствам.
— Ну и что ты на это скажешь, Конвой? — Максимов обратился к псу, заглянувшему в комнату.
Пес свесил голову набок, шумно задышал, высунув язык.
— Правильно, молчи — сойдешь за умного. — Максимов хлопнул по бедру, пес радостно вильнул хвостом, подошел, уткнулся носом в ладонь. — Так, образина, марш на кухню. Сидишь тихо и не мешаешь работать.
Пес тяжко вздохнул, с тоской посмотрел на диван.
— Даже не думай! — предостерег его Максимов, слегка шлепнув по загривку.
Конвой потрусил из комнаты, а Максимов сел за стол.
На нем, по словам Сильвестра, все осталось, как было при Инквизиторе, Утром тот выключил компьютер, сложил в папку бумаги и вышел. С тех пор его никто не видел.
Максимов посмотрел на часы. Полдень. Открыл папку, взял первый лист.
Восемь часов вечера. На город заходила гроза, за окном быстро темнело. В окно тянуло сыростью, близким дождем.
Максимов откинулся в кресле, потер уставшие глаза.
Восемь часов непрерывной работы в жестком режиме, сорок минут «мозгового штурма»: документ из папки, поиск ссылок в книгах и компьютерном архиве, пять минут интенсивной физической нагрузки: двадцать приседаний, двадцать наклонов, сто отжиманий от пола, сто подъемов ног лежа, десять минут неподвижности, раскинув руки на полу, пока в теле не останется напряжения, и опять — «мозговой штурм». И так восемь раз, восемь попыток взять штурмом лабиринт знаний, в котором свободно ориентировался Инквизитор.
Максимов вышел на кухню, насыпал корм в миску Конвоя, сам сел на угловой диванчик. Нехотя отхлебнул кофе, несчетную чашку за день.
Его мозг был натренирован обрабатывать невероятный объем информации, а тело привычно к предельным нагрузкам. Но сейчас он ощущал себя старателем, перемывшим тонны песка ради одной золотой крупинки. Только не было ее, лоток пуст. В одном лишь убедился Максимов: Инквизитор взял след и пошел по нему. Как он это сделал, осталось загадкой. Восстановить ход рассуждений Инквизитора не представлялось возможным. Ни одна машина не в состоянии просчитать, что послужило спусковым крючком, вызвавшим к жизни рой образов и поток ассоциаций, что бередило душу, пока сама собой не легла последняя строчка: «…как дай Вам Бог любимой быть другим». Творчество — это единственное, что не смог механизировать человек, логическому анализу оно не поддается.
Максимов закурил, вернулся в комнату. Как остывшие угли, переворошил листы в папке. Пусто, мертво. Всего двадцать страниц, разрозненные заметки; потребовалось восемь часов, чтобы приблизительно представить, какой объем информации связан с ними, а чтобы собрать и пережить то, что задействовал из своей памяти Инквизитор, на это нужна еще одна жизнь. Ее у Максимова не было.
Устало плюхнулся в кресло. Желтая бумажка на панели монитора резала глаз. Отлепил, в который раз за день прочитал: «Все близко. Если я хочу найти, достаточно представить, и оно само ко мне приходит». Почерк Инквизитора.
— Надо думать, тебе это удалось. Только оказалось слишком близко. Максимов прилепил бумажку на место.
Запустил компьютер. Пока шла загрузка, отметил, что квартира действительно была «мастерской»: ничего лишнего, ничего отвлекающего, неизбежный телевизор, уменьшенный до. предельной миниатюрности, сослан на кухню. На стеллаже с лазерными дисками не нашел ни одной записи новомодных громыхалок, только классика и этническая музыка. Говорят, что ученые в средние века, как и всякие ремесленники, занимались своими опытами в жилых домах. Лишь алхимики сочли за благо удаляться подальше от невинных родственников. Знали, тонкие превращения, что творились в их ретортах и душе, могли натворить бед посерьезнее, чем юбка, прожженная кислотой, и ослепившая глаза вспышка магния. Инквизитор был из того же проклятого племени, знал, что за попытку проникнуть в заповедное приходится платить и одиночество не просто необходимое условие, а суровый закон.