— Вы долго жили в Америке? И почему вы туда уехали?
— Я жил там три года. Нас, группу ученых-ракетчиков, гайдаровский министр послал в служебную командировку для оказания помощи американцам в каких-то космических делах. Институт наш закрыли, уникальное оборудование распродали, а мы оказались за бортом. Я в то время руководил лабораторией, был уже доктором наук и успешно налаживал особо важный проект. Полгода не получал зарплаты, родители страдали от безденежья,— я, конечно, принял приглашение, а там меня засадили за секретную программу по компьютерным операциям. Американцы — ушлый народ, они умеют смотреть далеко вперед; налаживали космические войны, а для этого им надо двинуть компьютерные дела. Вот я и двигал их, но главные секреты своих открытий оставлял у себя, припрятывал для России. Ну, если рассказывать все подробности — долгая история! Дружки мои Кахарский и Фихштейн кое-что прознали о моих достижениях и стали уговаривать меня работать с ними. Достали нужные документы, организовали побег из Америки. Они скоро и сами приедут в Россию. Г оворят, что сейчас здесь у нас создаются для них еще лучшие условия, чем в Америке. Там у них схвачена не вся полиция, а здесь, говорят, и милиция у них в кармане. Ну, вот я и здесь. Едва сошел с самолета, попал в объятия к Старроку. Говорю вам, а сам думаю: «А зачем я ей все это рассказываю?.. Она — человек Старрока и завтра же все ему передаст».
Он замолчал и склонил над коленями свою тяжелую, густо заросшую льняными волосами голову. С северо-запада на лес надвинулась туча, и ночь помрачнела до чернильной темноты. Спутники уж и не видели друг друга, а лишь угадывали силуэты.
— Темень-то какая, а?.. Хоть глаз коли. Поди ведь страшно вам?
— Нет, нисколечко.
— Ой ли! Так я вам и поверил. Я ведь для вас совсем незнакомый человек. А, может, и не человек вовсе, а чудовище. Недаром же зарос весь, как обезьяна.
— Не застращаете. Не боюсь я вас.
— Ишь, слово какое: не застращаете. Откуда знаете? Чай в деревне жили.
— Нет, не жила в деревне. Читала много.
— Так совсем меня не боитесь? Вдруг насильник какой. Или убийца?
— А вам не стыдно... пугать меня?..
— Стыдно. Не буду больше. Не буду. Простите. Вот такой я — пустой и глупый, как барабан. И зря вы со своим Старроком в меня вцепились. Теперь-то уж, видите, наверное, что никакой я не гений. И уж, конечно, не компьютерный волшебник. Кое-чего смыслю в них, в этих маленьких машинках. Но кое-что — и только. А вы тут черт-те чего забрали в голову. Вот оставлю вас с носом — будете знать. Нашли кому поверить: Сене Фихштейну да Мише Кахарскому. Это они Старроку все наплели. Кахарский и Фихштейн. Да это и не люди совсем — жулье мелкое. Не работают нигде и ни к чему не способны. Живут на стипендию Льва Толстого — чудака нашего, русского. Я бы о нем сказал: с придурью был старик, да нельзя, Толстой ведь! О нем Ленин вон как написал: «Зеркало русской революции». А какое же это зеркало, если он в революции главного действующего лица не увидел — еврея. И во всех своих романах и рассказах еврея в упор не замечал. Выходит, слеп он был, или глуп, или бесчестен.
— Толстой-то в свое время самым умным писателем на планете числился.
— Именно, числился. В наше время и Солженицына многие таковым числят. А в Америке его мерзавцем называют, потому как Родину свою и народ русский грязью мажет. Толстой не мазал, но зато евреев любил. И женат был на еврейке. А однажды письмо в защиту евреев написал. Но тут же опомнился и помчался на лошади в Тулу на почту. Там письмо-то еще не успели отправить, так он и забрал его. Вон ведь какую глупость чуть не отмочил! Глупый он человек, хотя и очень умный.
— Как же это так: глупый и умный одновременно?
— А это бывает — и частенько. В народе их называют: умный дурак. В ученом мире таких много. От природы-то он дурак, а в чем-то одном талант гения имеет. Вот и чудит такой человек: одно слово скажет умное, другое — глупое. Как Толстой наш. Убеждал каждого: злу не противьтесь, и если вам врезали в одно ухо, подставляйте другое. Видел я таких. Между прочим, и сам на такого похож. В политике ни бельмеса не смыслю, а в компьютерном деле кое-что успел. Бородатый, как я, Карл Маркс, неглупый еврей, такое явление профессиональным кретинизмом называл. Так вот я про своих дружков Сеню и Мишу и говорю: толстовскую стипендию они получают. Есть там такая. Пятьсот долларов в месяц каждому приезжающему из России еврею платят. Это зарплата нашего президента. Пять лет они ее получают. На нее и живут. Ишь ведь как Бог пометил нашего умника, Толстого: все его труды после смерти евреям достались. Это как изобретатель динамита Нобель. Он свои деньги большим ученым за великие открытия завещал, а того не подумал, кто распределять его денежки будет. А они, как и следовало ожидать, в еврейские руки попали. Вот и лепят они его премии одним евреям: Солженицыну дали, питерскому поэту Бродскому тож. А вы раскройте их книги, посмотрите, как они написаны. Черный квадрат Малевича — и не больше! Ну, вот — наговорил вам целый короб глупостей, а вы, чай, меня слушаете и думаете: хакер он и есть хакер. Ну, так вы скажите же мне: что происходит в вашей милиции, если вы, майор, готовы работать против своего генерала?..
Тучи свалились за горизонт, и небо, обрадовавшись, засияло. Звезды, точно глазки маленьких зверят, опустились к лесу, весело заглядывали собеседникам в лицо. Катя не торопилась ехать на дачу к Петру Трофимовичу,— неудобно ночью будить писателя. Думала так: пусть Артур приедет на дачу первым, а тогда и они подоспеют. Объясняла Г реху:
— Три года вас не было в России — это целая вечность. У нас война, но война особая; такой войны русская история еще не знала. Пушки молчат, у русских даже нет автоматов Калашникова. Ночью, под шум речей новых властителей, противник вытащил из банков главное оружие: деньги. Русские люди и по сей день не понимают, что же с ними происходит? И только самые умные и прозорливые проснулись, скликают друг друга, собираются в отряды, создают ополчение. Русские отряды теперь везде — есть они и в милиции. Старрок — власть, но конкретные операции выполняют русские люди. Он хотя и натаскивает в наше отделение кавказцев, но большинство-то пока остается за русскими. А если русские окажутся и в меньшинстве — все равно за нами будет победа; во-первых, потому что мы славяне и наш дух еще никому не удавалось сломить, а во-вторых, еще и потому, что сила не в количестве людей, а в правде.
Грех в раздумье заговорил:
— А если бы у вас было много денег — как у Березовского и Черномырдина — что бы вы с ними делали?
— Употребить на пользу деньги — это тоже проблема. Сейчас, как мне думается, деньги нужны на создание отрядов сопротивления. Россия у черты гражданской войны, нам без большой драки не обойтись: нужно создавать народную армию.
— Но в России пока еще есть армия.
— Эта армия управляется лампасниками; так у нас называют генералов. Им платят много денег, и они подобострастно смотрят в рот властителям. Командиры нужны народные, молодые, отважные. Вот этим-то командирам я бы и отдала деньги. Но почему вы меня об этом спрашиваете?
— А так, для своего праздного любопытства. Я с детства мечтал иметь много денег, но они мне никогда не давались. В Штатах я три года работал над проблемой так называемых «компьютерных взломов» — там такие работы поставлены на уровень государственной задачи. И я всех дальше продвинулся в этом деле. Мне даже удалось три-четыре раза «пощипать» банковские вклады, но я никому об этом не сказал. И только вездесущие два иудея Кахарский и Фихштейн каким-то невообразимым чудом пронюхали про мои операции и решили, что я уже могу крушить любые банки и перебрасывать деньги на любые адреса. Подозреваю, что они об этом насвистели и Старроку и распалили его аппетиты. Я свои работы думаю продолжать и здесь, на Радиоэлектронном заводе, где меня ждут друзья, но я очень боюсь, как бы результатами моих усилий, если они будут, не воспользовались чужеродные силы.
И потом в глубоком раздумье и как-то мечтательно продолжал:
— Мне лично деньги не нужны. Почти не нужны. Мои родители и два брата живут на Дону в Волгоградской области. Я им послал из Штатов приличную сумму, но много-то и им не нужно. А я бы хотел вернуть украденные у России деньги и отдать их обворованным людям. Мечта недостижимая, но я посвящаю ей свою жизнь.
— Ваши слова похожи на фантастику, но я вам верю. И могу сказать: деньги — это то, что у нас отняли. А в наше время деньги, пожалуй, посильнее атомных бомб. Бомбы-то не пустишь в дело, а деньгами пали по любому врагу. Против денег силы нет. Они валят с ног любого чиновника. Недаром один еврейский мудрец говорил: дайте мне деньги — и мне не важно будет, какое в стране правительство. За деньги я куплю любого министра.
— Хотел бы я делать деньги, а?.. И не печатать их на станке, а этак тихонечко зачерпывать пригоршнями в одном банке и передавать их хорошим людям. Наладил бы я насос и качал бы и качал! А?.. Вы согласны мне помогать? Без помощника в таком деле не обойтись.
— Спасибо за доверие, но только я боюсь, что часть денежек прилипнет и к моим рукам. Я ведь фабрикант и для развития дела мне нужны средства. Не боитесь?
— А чего же мне бояться? Нужны деньги, включай насос. Давай ему побольше оборотов.
— Ну, если так.
Катя подумала: «Казался глупым, а вон какая умница!» Она была уверена, что насос для перекачки денег он уже наладил, но из осторожности не говорит об этом. Так или иначе, но ей льстило доверие Греха. Впереди, на ее только что начавшемся жизненном пути, засветилась мечта, которой можно посвятить все силы. И она постарается быть полезной этому, как теперь думала, необыкновенному человеку.
— Ладно. А теперь я вам предлагаю поехать к писателю- фронтовику. Он здесь живет недалеко, и я его хорошо знаю.
— На чем же мы поедем?
— А вон шоссе. Остановим машину, и через полчаса будем на месте.
Прямиком через лес они направились к шоссе.
В этот ночной предутренний час машины из Москвы на Сергиев Посад и Александров были редки и шли они с большой скоростью. На голосовавшую парочку не обращали внимание. Грех сказал:
— В Америке от такой парочки, вылезшей ночью из леса, шарахались бы, как от чумы. У вас, думаю, к нам относятся не лучше. Я вижу вон там вдалеке огни — пойдемте пешком.
И они пошли. И шли час, или даже больше, наконец, Катя поняла, что это и есть окраины Сергиева Посада. Не доходя до них километра два, они свернули налево и по проселочной дороге пошли к дачному поселку.
Рассвет еще не начинался; наоборот небо вновь затянуло тучами, и темень сгустилась еще сильнее, чем в лесу. Катя, взявшая на себя роль проводника, была лишь один раз в этом поселке, да и то приезжала на машине и теперь решительно не знала, где они находятся. Помнила два ориентира: с одной стороны писательской дачи кладбище, с другой — недавно построенную церковь. Но где они, эти ориентиры, понять не могла. Шли наобум, наконец увидели дачу со светящимся во втором этаже большим окном. «Уж не дом ли Петра Трофимовича?» А когда подошли ближе, увидели машину и возле нее человека.
— Артур! — закричала Катя и радостно к нему подбежала.
— Я только что подъехал.
— А свет во втором этаже? Ты разбудил дедушку?
— Да, он уже поднялся. И был рад, что я к нему приехал. Я ведь не появлялся здесь несколько дней.
Катя подвела Артура к Греху.
— Вот наш гость из Америки.
— Я знаю,— сказал Артур и протянул руку.
Повернулся к Кате:
— Предполагал, что он окажется под вашим крылышком.
А Катя, недовольная, спросила:
— Откуда? Кто тебе сказал? О нем знает один лишь Старрок.
Прошли в кабинет хозяина. Катя начала с извинений:
— Вторгаемся к вам, да еще в такую рань. Мне, право, очень неудобно.
— Напрасно извиняетесь: вы с Артуром люди служивые, и если уж вам понадобилась моя крыша — значит, неспроста. А я из тех, кто может и в ополчение записаться, и в партизанский отряд вступить.
Стали знакомиться. Грех почтительно наклонил голову, представился:
— Я Олег Г аврилович Каратаев, потомственный донской казак.
Петр Трофимович обрадовался:
— Я тоже с Дона,— и скажу вам, что земляков узнаю по многим приметам, только нам свойственным. Вот, например, глаза: мои и ваши, незабудковые,— такие на моей родине у многих, а если тамбовских взять или саратовских — там уже глаза зеленые, как у кошек. И заметьте: это только у мужчин. Женщины — иное дело; они в наших краях разные, у них одной общей приметы я не заметил. Ну, да ладно: я сварил кофе, рассаживайтесь, пожалуйста, угощайтесь.
Катя показала на кресло, стоящее рядом с креслом хозяина.
— Олег Гаврилович, садитесь сюда. А как вас в Америке называли? Там ведь многие лицуют имена, Иван назовется Жаном, Джоном, Иоганом, а отчество и совсем забудут.
— Да, мне там приходилось прятаться. И меня прятали, и я прятался. Делом-то я там занимался секретным: темнил, напускал туману. Теперь я на Родине, и мне ни к чему шкура хамелеона.
Майор Катя давала знать, что она все поняла и одобряет своевременный маневр американского гостя. Думала она о том, что хорошо бы для начала разместить его на даче Петра Трофимовича. Как она уже теперь понимала, Старрок будет в точности выполнять все условия Каратаева; генерал, конечно же, не захочет отпускать такое сокровище. Ведь отдай он его в руки Федеральной службы безопасности — и не видать ему этого бородатого волшебника. На него набросятся акулы, с какими он, Старрок, не может совладать, он и руку на них поднять не посмеет. Сомнут и вышвырнут, а то еще и уничтожат.
Петр Трофимович вопросов лишних не задавал, он человек деликатный и обыкновенно в беседах с незнакомыми людьми в длинные прения не пускался. По привычке писателя и умного человека он больше любил слушать, чем говорить. Здесь же, как он уже успел понять, перед ним был человек необычный, важный, и Артур вместе с его начальницей майором Катей выполняли какую-то служебную операцию. Артур, еще перед началом кофепития, успел шепнуть деду: «Дедушка, позволь этому парню пожить у нас на даче. Для меня это очень важно». И дед ответил: «Хорошо. Поселяй его в своей комнате и пусть живет».
Беседа не клеилась; все стеснялись и не знали, о чем говорить. Катя не удивилась, увидев тут хакера совсем другим, чем был он там, на даче Старрока. Генерала он не уважал, знал ему цену и в отношениях с ним чувствовал себя хозяином положения, потому и позволял себе балагурить и даже вышучивать собеседников. Может быть, он этой своей тактикой расставлял по местам действующих лиц, давал понять, что хозяин там он и просит всех помнить об этом. Здесь же он сидел рядом с человеком, который был независим и имел высшее положение в обществе. Писатель, если он пользуется успехом в народе, не имеет себе равных ни по чину, ни по положению. В юриспруденции есть такая формула: авторитет власти и власть авторитета. В свое время Лев Толстой не имел никакого чина, но власть его авторитета была выше, чем власть царя Николая. Недаром же говорят: «Поэт в России больше, чем поэт». И, может быть, всего этого не знали Катя и Олег Гаврилович, но чутьем они понимали масштаб личности хозяина дачи.
Напряженность, царившую за столом, разрядил Петр Трофимович:
— Ну, ладно, ребята,— сказал он, поднимаясь из-за стола,— вы тут располагайтесь, а я пойду в лес погуляю. Заодно и подумаю на досуге. Мне, знаете ли, приходится общаться с персонажами лежащей вон на столе и ожидающей своего окончания книги. А персонажи — народ прихотливый, они тишину любят. И чаще всего являются ко мне на прогулках по лесу.
Взял стоящую у камина суковатую палку, подаренную ему живущим здесь же в поселке писателем Шевцовым, и пошел к выходу. У калитки он встретил Халифа; тот разглядывал машину, пытался узнать, кто приехал к соседям. А Трофимыч, завидев его, поднял палку:
— Аркадий! Ты за кем шпионишь?
— Трофимыч, не делай из меня идиота. И какой я тебе шпион? Машина шла по улице, и я проснулся. Долго лежал и не мог заснуть. И решил узнать, кто это в такую рань едет по улице и не дает мне спать.