Свисток. Лязгнули, чокнувшись, буфера, и все, кто стоял на перроне, вместе со станционными постройками медленно поплыли назад. И вот тогда стало немножко грустно. До свиданья, родные! До свиданья, знакомые деревеньки, небогатые, неказистые, но дорогие до слез! До свиданья!..
Настенька бежит, старается не отстать от вагона, в который только что взобрался Селиван. Оглянется или не оглянется?
Оглушенный шумом и гамом, Селиван не оглянулся, не помахал на прощание фуражкой. Но, оказывается, в суете разрешается забыть о чем угодно, но только не об этом. Эх, Селиван, Селиван!..
— Отойдите от двери!
Громоздкин, которого сержант — старший по вагону — назначил своим заместителем, а точнее — помощником, сразу же приступил к исполнению прямых служебных обязанностей, будто не было всего лишь пять минут назад проводов, будто не звучали в его сердце самые дорогие на свете слова: «Буду ждать». Он вытащил из кармана пиджака лист, не спеша развернул и начал:
— Агафонов!
— Я.
— Сыч!
— Я.
— Рябов!
— Здесь! — испуганно и радостно крикнул Петенька.
— Не «здесь», а «я» нужно отвечать. Как вас учили? — грозно поправил Селиван и, выдержав необходимую в подобных случаях паузу — надо же, чтобы все убедились в его начальнической власти! — продолжал перекличку.
Сержант, снисходительно улыбаясь, наблюдал, с каким ревностным усердием распоряжался новобранцами его боевой помощник. А Громоздкий выкрикивал все новые и новые имена. Это была их первая вечерняя поверка — эшелон все дальше и дальше убегал от солнца, а солнце медленно уплывало на запад, в противоположную сторону, и только какой-то его лучик играл еще на паровозной трубе.
Покончив с поверкой, Селиван приступил к распределению обязанностей: кого назначил водоносом, кого истопником, кого дежурным по пищеблоку, — он так и сказал: пищеблоку, опять-таки подчеркнув свою осведомленность в делах воинских. Товарищи удивлялись: когда и от кого успел он узнать всю эту армейскую терминологию? Не иначе как от батьки-фронтовика да от своих старших товарищей-односельчан: многие из них уже побывали на военной службе в мирный период. В последний год парни один за другим приходили из армии в запас, или, как говорилось прежде, в долгосрочный отпуск, и все в высоких чинах — от ефрейтора до старшины включительно. Рассказывая о службе, они щедро пересыпали свою речь чисто военными словечками, а у Селивана захватывало дух и сладко ныло под ложечкой. И он думал, вожделенно глядя на нагрудные знаки парней: «Когда же я? Когда же до меня дойдет очередь? Хоть бы скорее!..»
И вот свершилось: Селиван Громоздкин едет служить в армию. Слышите, едет!
3
Пищеблоком служил длинный пульмановский вагон, в котором свободно расположилась зеленая, армейского образца кухня. Петенька Рябов еще с самого утра приметил его, справедливо полагая, что в их долгом странствии не раз придется наведываться с котелками к этому вагону. Но сейчас Громоздкин отвел для приятеля не шибко завидную роль истопника, сопроводив свое распоряжение длиннейшим инструктажем. Цель инструктажа заключалась не столько в том, чтобы Рябов не очень путался в своих нехитрых, в сущности, обязанностях, сколько в желании Селивана убедить дружка, что ему, как близкому товарищу, он, Громоздкий, поручает едва ли не самое ответственное дело.
— Ну, теперь ты понял? — спросил он Петеньку.
— Понял, понял! — не выдержал тот. — Подумаешь, премудрость какая — шуровать железную печку!
— Для кого — плевое дело, а для тебя — премудрость. Тебя, чай, мать и к этому не приучила. Ну, коли понял, значит, хорошо! — спокойно заключил довольный Селиван и принялся за инструктирование следующего.
Так началось для ребят путешествие в неведомый для них новый мир.
Ранним утром Селиван Громоздкин зычным голосом возглашал подъем. Новобранцы соскакивали — правда, не очень-то торопливо — с дощатых нар, с грохотом откатывали по железному ролику тяжелую дверь теплушки, и перед ними проплывали незнакомые города, селения, поля, леса и перелески. А паровоз мчится, оглашая время от времени окрестность громким, немного сипловатым свистом, торопится куда-то.
«Куда-то, куда-то, куда-то», — стучат на стыках колеса. И новички спрашивают друг друга, спрашивают самих себя, спрашивают настойчиво и нетерпеливо: «Куда же?» Десятки дорог, десятки самых, казалось бы, точных прогнозов — и ничего определенного. Тем же жгучим вопросом донимали начальника эшелона (Селиван возглавлял делегацию к нему), но тот лишь хитро жмурился, называл ближайший пункт, который, если бы новобранцы того пожелали, все равно нельзя было бы миновать. Но потом оказывалось, что в этом самом «ближайшем пункте» они останавливаются ровно настолько, чтобы паровоз смог у водонапорной колонки остудить свое горячее, уставшее тело.
В одном приволжском городе их высадили. Высадили ночью. И именно потому, что это произошло ночью, в кромешной тьме, Селиван решил, что приехали. Об этом он «по секрету» поведал Петеньке Рябову, предупредив:
— Поди, знаешь, что бывает за разглашение военной тайны?
— Слышал, не маленький, — обиделся Петенька. Но не успел Громоздкин отойти от него, Рябов «по секрету» сообщил Агафонову, тот таким же порядком — Сычу, Сыч, почесав свою большую круглую голову, шепнул следующему — и пошло. Сам ревнитель военной тайны Селиван тем временем поднимался в пульмановский вагон, чтобы, под строжайшим секретом конечно, сообщить повару и тем самым расположить его к себе и получить некую привилегию в смысле котлового довольствия. Короче говоря, за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут выдуманная Селиваном Громоздкиным «тайна» перестала быть таковой, сделавшись достоянием всего эшелона.
Оказалось, однако, к большому конфузу Селивана, что эшелон выгрузили для того, чтобы помыть новобранцев в бане, пропарить одежду — на всякий пожарный случай.
— Трепач, — коротко заметил по адресу Громоздкина Ванька Сыч, которому больше, чем кому бы то ни было, хотелось остановиться в этом городе: тут у него жили родственники, и Ванька уже прикидывал, как он, заручившись первой в его службе увольнительной запиской, нагрянет к ним в солдатской форме, молодец молодцом. И вдруг от этих планов надо отказываться. — Трепач, — повторил он еще злее, да так, чтобы обязательно услышал Громоздкин.
— Ну, ты… пучеглазый, полегче! — отозвался тот откуда-то из темноты. — Забыл, с кем разговариваешь?
Селиван был зол. И оттого, что не сбылись его пророчества, и оттого, что в бане во время пропарки одежды забыл в кармане спичку и прожег большую дыру в костюме, в том самом костюме, который обещал прислать отцу (пиджак был еще совсем новый), а еще больше оттого, что так безнадежно рухнул его замысел укрепить свой авторитет в глазах товарищей и особенно повара, с которым хотелось упрочить «деловые» связи.
Между тем паровоз рвет своей могучей грудью встречные пространства. Теперь на станциях новобранцы часто видят людей в военной форме, больше с сержантскими полосками на погонах. Ребятам не нужно было объяснять, куда едут эти люди: все отчетливо написано на их сияющих, лукавых физиономиях, как бы говорящих новичкам: «А ну давай, давай, хлопцы, жми, поторапливайся! Мы свое отслужили, теперь и ваш черед пришел».
Позади остался знаменитый горный хребет, разделяющий великий материк на две части света.
Селиван Громоздкий, окончательно освоившийся с обязанностями помощника старшего по вагону, где-то раздобыл карту, и новобранцы, тыкаясь друг в друга лбами, сгрудились над ней все с той же единственной целью: угадать — куда же?
— Видать по всему, Владивосток! — объявил наконец Громоздкин категорическим тоном. Он уже забыл о своих неприятностях в связи с неудачным прогнозом в приволжском городе. Не знал в ту минуту отчаянный прорицатель, не знали и его товарищи, что Владивосток в сравнении с той землей, где им суждено было нести свою службу, покажется не таким уже отдаленным от Центральной России городом.
Вот осталось позади и песенное озеро, мимо которого когда-то трясся в коляске больной Чехов; вот и Хабаровск позади, а конца пути не видно. Порою новобранцам просто не верилось, что едут они все еще по своей земле, — так непередаваемо обширны ее размеры. Иногда становилось грустно: «Неужели еще можно вернуться в родную деревеньку из этакой дали?» Грусть, однако, быстро сменялась горделивым чувством: все это — наше, и тут живут все те же русские люди, и, если везут меня так далеко, стало быть, я тут нужен, значит, без меня нельзя обойтись, значит, страна хочет, чтобы я, Селиван Громоздкий, девятнадцатилетний малый, до которого не было никому большого дела всего лишь десяток дней тому назад, стоял с ружьем в далеком холодном краю, потому что край этот наш и его надо беречь.
— Что размечтался, командир? — Петенька Рябов больно ущипнул Селивана за бок. Тот вздрогнул от неожиданности.
— Тю ты… сдурел?
— Дай закурить.
— Что?! — Селиван от удивления раскрыл рот. — Да ты же не куришь! А ежели узнает твоя мама?
— Далеко теперь мама… — Острый носишко Петеньки дрогнул, поморщился.
— Ну что ж. На, закуривай.
4
Во Владивостоке они покинули эшелон и пересели на большой пароход. Плыли еще много дней, а потом туманным утром их высадили на берег, и вот только тогда новобранцы поняли, что приехали!
— Эхма! — вырвалось из груди Селивана, когда он обнял беспокойным взором неласковую землицу. — Вот это да! — И Громоздкин сокрушенно свистнул.
— А здесь… здесь есть люди? — спросил Петенька, тоскливо глянув на товарищей.
— Тут небось не то что людей — волков нет, — угрюмо выдавил из себя Агафонов. — Так-то вот, товарищи Робинзоны!
— Да-а-а, ничего себе — приехали! — протяжно пропел кто-то из новичков и так глубоко и чистосердечно вздохнул, что все расхохотались, хотя, говоря честно, ребятам было вовсе не до смеху: пустынный берег, отсутствие в пределах видимости всего того, что напоминает жизнь, и, наконец, стужа, успевшая стать хозяйкой в здешних местах, что-то не очень веселили оробевшие вдруг души новобранцев. Ребята как-то вовсе забыли то, что знали из учебника географии, забыли, что где-то тут должен быть большой, известный всей стране город и многочисленные рыбачьи поселки, а также кочевья и поселения местных народов. Новички и не заметили, как перед ними выросла фигура с погонами пехотного старшины и грозно возгласила:
— Слухай мою команду! В две шеренги становись! — И старшина вытянул руку, показывая, в какую сторону новобранцы должны были построиться.
С грехом пополам встали, ждут. Ждет чего-то и старшина, не спуская с присмиревших ребят своих сердитых, серых, под цвет этой холодной земли, глаз. Селиван Громоздкин успел все же шепнуть Петеньке Рябову:
— Значит, правда, пехота…
То, что их зачислили в пехоту, новобранцы узнали еще в своем городе, перед самой отправкой эшелона. Но вот, оказывается, Селиван на что-то еще надеялся.
— Говорят, специально для тебя сухопутные линкоры изобрели, — съязвил Петенька, но тут же пожалел об этом: судя по виду, его приятель был далеко не в добром расположении духа. «Эх, моряк, моряк!» — Рябову хотелось как-то ободрить дружка, но он сразу не нашелся, а старшина не спускал с ребят своих холодных глаз. Шепот ребят был услышан, потому что сразу же раздалось суровое:
— Разговорчики!
Измусоленный в долгой дороге список перекочевал в руки старшины. Удостоверившись, что все новобранцы налицо, старшина повел их от берега в студеный, пугающий своей неизвестностью мир. Шли по хрусткому, недавно выпавшему снежку; из него, едва достигая колен новобранцев, кое-где торчали карликовые березы — о них, помнится, Селиван рассказывал на экзамене по географии не то в четвертом, не то в пятом классе. И говорить о них тогда было куда приятнее, чем шагать сейчас по земле, на которой растут эти чахлые, озябшие деревца, где под тонким покровом снега скрывается олений мох, или ягель, как его называют в учебниках…
— Шире шаг! — время от времени командовал старшина и почему-то все чаще стал посматривать на часы. — Шире шаг!
Шли более часа. И не заметили даже, как из тумана показались и двинулись навстречу длинные строения, издали похожие на колхозные сараи.
— Должно, казармы, — предположил Селиван.
— Нет, наверное, орудийный парк, — сказал Петенька.
— Казармы, какой там тебе парк! — поддержал Громоздкина Иван Сыч.
— Отставить разговоры!
И это было кстати, потому что говорили ребята не то, что думали, — говорили для того только, чтобы хоть чем-нибудь заглушить в себе все нарастающее чувство смутной тревоги, а от ненужных слов она не только не убавлялась, а, напротив, овладевала новичками все больше и больше. Вскоре они уже ясно увидели, что подходят к казармам — длинным деревянным баракам, окруженным невысоким забором. У ворот старшина остановил строй, а сам скрылся в будке контрольно-пропускного пункта. Через минуту он вышел, да не один: вслед за ним показался сержант, очевидно, помощник дежурного по КПП. Он с улыбкой человека, вдосталь хлебнувшего солдатской жизни, посмотрел на новичков и не спеша пошел открывать ворота. И в его глазах новобранцы увидели ту самую лукавинку, которая была во взглядах демобилизованных — там, на железнодорожных станциях.
Сперва ребят подвели к маленькому сарайчику, куда они сложили свои пожитки. Затем старшина впервые объявил им:
— Перво-наперво пойдем в баню помоемся, потом — завтрак. Для начала вы будете в карантине. Это уж точно. А потом…
Петенька Рябов уже не слышал, что будет «потом». Его напугало неласковое слово «карантин»: Петенькина мать нередко употребляла это слово, и всегда с тревогой — она была у него сельским врачом. «Зачем же… именно в карантин? Разве мы больные?» — думал он, тревожно озираясь. А вскоре оказалось, что сообщение старшины больше, чем Петеньку, напугало Селивана Громоздкина. Ему было совершенно непонятно, зачем это его, вполне здорового парня, ничем никогда не болевшего, отправлять в карантин. Свое недоумение он высказал Ивану Сычу, но тот лишь сверкнул на него зеленым глазом и ничего не ответил. Тогда Селиван обратился к Добудьке — так звали, как выяснилось позже, старшину. На вопрос Громоздкина тот бросил категорическое:
— Приказ есть приказ.
Он высказал эту формулу с такой гипнотизирующей определенностью, что уже ни у кого не оставалось сомнений в железной необходимости пребывания в карантине.
— Понятно… — только и пробормотал Селиван, с уважением и страхом глядя на Добудьку.
Не ведал Громоздкин, что уже на следующее утро старшина облечет эту формулу в совершенно конкретный образ действий.
5
Баня — длинный барак с запотевшими стенами — стояла в полукилометре от казарм и, по-видимому, последнее время топилась чаще обычного: прибывало пополнение, и всех надо было «обработать», как выразился Добудько. Первым принялся за новичков, еще в предбаннике, парикмахер, бойкий малый с ефрейторской лычкой на помятых погонах. Обидное это словцо — «обработать» — как нельзя лучше подходило к той операции, которую парикмахер производил с головами ребят. В минуту он очищал их «под нуль», и хлопцы делались странно похожими друг на друга.
Селиван Громоздкин, как помощник старшего по вагону и знаток воинских порядков, подставил свою вихрастую голову под машинку парикмахера раньше всех: уж больно хотелось ему поскорее включиться в жизнь, которая хоть и отличалась от флотской, но все же рисовалась ему как цепь героических подвигов: ловля шпионов, бои с вражескими диверсантами-парашютистами, спасение товарищей командиров, которых Селиван приготовился прикрывать своей грудью от неприятельской пули, форсирование бурных рек и горных стремнин, головокружительные марш-броски и, как итог всего этого, набор всевозможнейших знаков и значков на Селивановой гимнастерке — свидетельство его несомненной воинской доблести.
С меньшей охотой расстался с прической Иван Сыч: ему просто жаль было своих роскошных кудрей. И уж совсем не хотелось стричься Петеньке Рябову. Он под разными предлогами оттягивал время, будто надеялся вовсе избежать ефрейторской обработки. Однако делал он это зря — уж лучше все сразу! Наконец настал и его черед. Минуты через две он вошел в парную смешной, даже, пожалуй, немножко жалкий. Громоздкий не мог удержаться от хохота: