Приняв душ и поплавав, Кристиан садиться в шезлонг. Закутанные в полотенца и простыни, краем бассейна. Туда-сюда гуляют купальщики. Поочередно плюхаются. Баламутя воду. Некоторые останавливаются, чтобы потрепать других по колену и побеседовать. Привет, Джон, ну как ты. Рад тебя видеть. Как вообще дела. Да все хорошо. Просто отлично. А чей-то голос раздается рядом со мной.
— Простите, вы не заняты.
— Нет.
— Не возражаете, если я с вами поговорю. О, не беспокойтесь, вы можете в любую минуту попросить меня удалиться. Я заведую отделом в универмаге. Вас как зовут. Я хочу сказать, вы не против, что я вас спрашиваю. Вы можете в любую минуту попросить меня удалиться. Знаете, вы так хорошо сложены. Ничего, что я спросил ваше имя. Я не имел в виду ничего дурного.
— Я, пожалуй, предпочел бы не называть его, если вы не против.
— О, я не против. С другой стороны, какой человеку вред от того, что кто-то узнал его имя. Только имя, фамилии не надо. Я и подумал, почему бы вам его мне не назвать. Тем более, что вы можете в любую минуту попросить меня удалиться.
— А не могу ли я прямо сейчас попросить вас об этом.
— О, разумеется. Я не возражаю. Некоторым людям кажется, что они лучше других. Вот вы, например, у вас такой выговор. Ну кажется и ладно, их личное дело. А вы не могли бы сказать мне, чем вы занимаетесь.
— Я прозектор. Произвожу вскрытия, придаю лицам покойников приятное выражение и накачиваю их бальзамировочным раствором.
— Да, ну что же, приятно было познакомиться с вами. И поговорить. Теперь и не скажешь заранее, где наткнешься на человека, не принадлежащего к твоему кругу.
Джентльмен встает и уходит. В соседнем шезлонге покоится некто с головой, замотанной в полотенце, только дырочка оставлена, чтобы дышать. Рука, которую я, похоже, где-то видел, медленно приподнимает белые складки хлопковой ткани. Еще не увидев лица, слышу голос. Звучание которого я уже с легкостью узнаю. По ноткам, обличающим честность мысли и великодушное понимание. На каковое мне теперь только и остается надеяться.
— Ну знаете, Корнелиус. Вы меня допекли. Какого дьявола вы здесь делаете.
— Мистер Вайн, я все могу объяснить.
Даже то
Почему луна
Порой
Принимает
Такую форму
А вовсе
Не этакую
12
Всю следующую неделю. Умеренных ветров и температур. Каждое божье утро на нашей улице у крыльца соседнего особняка стоял мой толстолицый чокнутый друг по автобусу и парому. Выходя за пакетом молока, я видел, как он снизу вверх улыбается моему окну. И распахивая пальто. Показывает большой бело-красно-синий плакат.
ЛЮБЕЗНОСТЬ ПОДОБНА ЛЮТИКУ
Во вторник я помахал ему рукой. В серой шапчонке и длинном сером обмотанном вокруг шеи шарфе. Он, пятясь, поднялся на одну ступеньку. И с широкой ухмылкой отвел одну полу своего пальто. Показав мне три слова. А затем расхохотался и отпахнул другую полу. Как раз в этот миг девушка, за раздеванием которой я наблюдал, опасливо вышла из дому. И увидела, как я взмахом руки приветствую лозунг моего благодушного друга.
НИ ЗА ЧТО НИ ПРО ЧТО
В то утро между мной и мистером Вайном состоялась беседа, способная прочистить если не душу, то уж кишечник наверняка. После произнесенной им на краю бассейна бурной тирады, содержавшей рекомендации побриться и руки в ноги доставить мою задницу в похоронное бюро. И оставаться там, пока не уйдет последний скорбящий. И вновь прибыть ровно в девять утра. Я стоял теперь на ковре перед его столом. Пытаясь поправить дело. Хотел даже сказать, ни за что ни про что. Но взамен нервно отдал честь. И он откликнулся, вольно, Кристиан. Я расставил ноги и сцепил руки за спиной. Смущенный пехотинец, если не военный моряк. И не снеся предварявшего выволочку молчания, необдуманно выпалил.
— Ради бога, мистер Вайн, я понимаю, что действительно это заслужил.
— Действительно это что.
— Ну, наверное, чтобы вы на меня наорали.
— А вы полагаете, что я этим и ограничусь.
— Возможно, я заслужил и худшее. Мне нечем оправдать мое вчерашнее поведение. Я сам не понимаю, почему я не пришел на работу.
— Зато я понимаю. Вы всю ночь прокувыркались с миссис Соурпюсс.
— Нет, мистер Вайн, ну что вы. Какое ужасное обвинение. На самом деле, я до полуночи катался на пароме, до Стэйтен-Айленда и обратно. И даже взял с собой похоронное руководство. Изучал его по дороге. Меня продуло и утром я паршиво себя почувствовал.
— Ах, паршиво. Ничего, сейчас вам станет еще паршивей. Поскольку я точно знаю, где вы были. Поскольку эта белобрысая шлюха, миссис Соурпюсс, распорядилась, чтобы за мной последили. А это означает, что мне пришлось распорядиться, чтобы последили за ней. И должен вам заметить. Мне это не совсем нравится. Слышите. Мне это не нравится.
— О'кей, мистер Вайн, вы меня уложили на обе лопатки. Но я так вам скажу. Я был глубоко потрясен. Когда она сказала мне, что позволила себе подобный поступок. Я действительно испытал потрясение.
— Какого черта с вами происходит, Кристиан. Неужели вы собственной выгоды понять не способны. Или просить вас вовремя приходить на работу, означает просить слишком многого.
— Нет, мистер Вайн.
— Тогда с какой стати вы стараетесь вывести меня из себя. Я слышал, что вы говорили человеку у плавательного бассейна. Тому, кто работает у меня, говорить подобного не пристало. Черт возьми, не понимаю, зачем я это делаю. Но я намерен дать вам еще один. Вы слышите, один. Последний шанс. И если вы снова оступитесь. Больше у нас с вами подобных дружеских бесед не будет.
— Спасибо, мистер Вайн. Спасибо. Нет, правда, большое спасибо.
— Не нужны мне ваши спасибо. Просто идите и подготовьте покой номер два. Я хочу, чтобы вы дважды проверили в нем каждый дюйм, все должно быть в полном порядке. Особая расстановка цветов. Гробы со стеклянными крышками. Освещение, туалетная комната, все. У нас сегодня выставляется для прощания парный гроб. Впервые в Нью-Йорке.
— Неужели.
— Да. Двое усопших. Мистер и миссис Дженкинс. На ее цветочном панно выложено «Эсме», а на панно мужа «Путси». Если бы вы серьезно относились к работе, вы бы не пропустили фотографию, занимавшую всю первую страницу «Дейли Экспресс». На их домик в Астории рухнул огромный вяз.
— Господи, ужас какой.
— Я получил конфиденциальные сведения. Отправился прямо туда. Это рядышком с газовым заводом фирмы «Консолидейтед Эдисон». На котором работал мистер Дженкинс. Просто везение и, разумеется, желание быть на высоте. Ее дочери пришлась по вкусу моя идея. Они были любящей четой. Тридцать лет счастливой жизни в тех местах. В их истории присутствует трагический оттенок — они так любили дерево, росшее рядом с их очаровательным домиком, а оно-то и придавило обоих прямо в постели.
— Мне как-то даже в голову не приходит более ужасных проявлений стихийных сил. Их, должно быть, раздавило в лепешку.
— Поясничную часть и грудную клетку. Лица почти не пострадали. Плевральную полость нам пришлось восстанавливать. Тут есть своего рода мораль, Кристиан. Впрочем, не знаю. Такого рода напасти повергают меня в изумление. Даже то, что выпестывает человек, способно его погубить. Но по большей части совершаемые в этом городе убийства представляют собой акты непосредственного осуществления правосудия. В девяноста девяти процентах случаев люди просто-напросто получают воздаяние за собственную грубость. Вот в чем причина убийств, Кристиан. В невежливости. И может быть, мне следует рассказать вам кое-что. Всего через несколько дней после погребения вашей жены. Я случайной увидел вас. Помогающим крупной и полной цветной женщине пройти с покупками через дверь. А потом вы еще постояли, держа дверь открытой. Люди проходили через нее один за другим. И никто даже не кивнул вам и не сказал спасибо. Но вы все равно держали ее. Как человек, слишком воспитанный, чтобы захлопнуть дверь перед чьим-то лицом. Мне не хотелось навязывать вам свое общество, иначе я непременно подошел бы, чтобы пожать вашу руку.
— Я что-то ничего такого не помню, мистер Вайн. Вы уверены, что это был я.
— Это были вы. У меня почти безупречная память на лица, живые и мертвые. И кстати о лицах. Эти ваши снимки в гробу уже принесли значительные результаты. Директор Рочестерского бюро сказал, что ему еще не приходилось видеть подобного классического благородства, присущего одновременно и гробу, и усопшему. Со времени публикации рекламы заказы у нас возросли на пятьдесят процентов.
— Что же, я очень этому рад, мистер Вайн.
— Говорю вам, Кристиан, здесь у нас перед вами открывается очень почтенное будущее.
Вайн поводит плечами и шеей. Тугие сверкающие белизной манжеты рубашки. Булавка с жемчужиной в черном шелковом галстуке с маленькими пурпурными стрелами Спортивного клуба. Он совсем недавно подстригся. Кладет поверх стола вытянутые руки. Складывает ладони, скрещивает наманикюренные пальцы. Наклоняется вперед. Голос торжественен и мягок.
— Кристиан, я прихожу сюда в такое же утро, как это. В мир и молчание. К музыке и мечтам. К людям и их печалям. Они обступают меня. Как будто собственная моя смерть день за днем дарует мне утешение. Сердца скорбящих раскрываются, чтобы принять в себя горе. Пока тело покоится здесь. Жизнь ушла из него. Иногда — загубленная ненасытной женой. Мое же утешение в том, чтобы вернуть разрушенному лицу что-то от его детской невинности, от грез и упований. Разгладить оставленные тревогами борозды. Старческие морщины вкруг глаз. Порою я в них вижу детей. И мне не раз случалось плакать над ними. Печаль — это уединенный сад. Обнесенный высокими каменными стенами. И я никогда не покину его.
— Я понимаю вас, мистер Вайн.
— Не думаю, Кристиан. Но хочу, чтобы поняли. И чтобы когда-нибудь вы отдали этому служению всего себя целиком.
— Наверное, вас бы порадовало, если бы я поработал в студии.
— Да, Кристиан, разумеется.
— Я бы, пожалуй, попробовал. Если мне позволят сделать все самому. С моим собственным усопшим.
— Я предоставлю вам такую возможность.
— О'кей, мистер Вайн.
— Да, кстати, Кристиан, я и не знал, что вы член Спортивного клуба.
— Я получил членство за достижения в боксе. Когда учился в школе.
— Вы боксируете.
— Да, сэр.
— Что ж, я был бы не прочь иногда поспаринговаться с вами, Кристиан. Я тоже немного боксировал, когда служил на флоте.
— В любое время, сэр.
— При условии, хоть мне и не хочется портить вам настроение, что это будет не то время, за которое я вам плачу. Вы обладаете множеством дарований, Кристиан. Все, о чем я вас прошу. И это не так уж много. Просто будьте на высоте. Сможете.
— Да, сэр. Смогу. Я в этом уверен.
— Хорошо.
В среду хоронили чету усопших, вышибленных на тот свет огромным вязом. Фриц, чьи черные волосы разделял посередине пробор, отдавал мне приказы таким тоном, точно боялся, что в один прекрасный день я могу отнять у него работу. Сотрясался от кашля, в легких его что-то ухало. Готовая реклама похоронных услуг. Давясь, зашелся над крылом лимузина, то еще утешение для членов семьи. А я, прежде чем отчалить в Асторию, прокрался в кабинет мисс Мускус, намереваясь стянуть у нее несколько бумажных носовых платков. Там она меня и застукала. Подкралась в своем коричневом платье почти вплотную. Персиковая кожа ее покраснела до помидорных тонов. Она недавно выщипала брови, чтобы придать лицу нечто египетское. На шее бусы из поддельного жемчуга. У меня в кулаке ком бумажных салфеток, у нее — карандаш, которым она в меня ткнула. Отчего мгновенно вздулась спереди пола пиджака. Вздутие, впрочем, опало, как только она открыла рот.
— Вы позволили себе отвратительно грязную шутку.
— О чем вы говорите, мисс Мускус.
— Вы знаете, о чем. Я не доносчица, но если вы собираетесь все отрицать, да еще воруя у меня носовые платки, я немедленно отправлюсь к мистеру Вайну. И вы знаете, чем это кончится.
— Ну хорошо. Это сделал я.
— Зачем. Все, что я хочу знать. Зачем.
— Понятия не имею. Вроде как дал вам благословение. Рукою почившего представителя шоу-бизнеса. Просто подвернулась его рука. Я решил, что это вас позабавит.
— По-вашему, это забавно. Вот, значит, какие у вас представления.
— Понимаете, мисс Мускус, тут у нас как-то все мрачновато.
— Когда я обо всем рассказала моему другу. Он до того разъярился, что хотел прийти сюда и избить вас.
— Мисс Мускус, вы лучше предупредите вашего друга, что я умею постоять за себя.
— Он прошел отборочные соревнования в турнире «Золотая перчатка».
— Мне все равно, что он там прошел. Отсюда он вылетит. Прямо сквозь стену.
— Батюшки, какой вы грозный.
— Совершенно верно, когда нужно, я грозный.
— Знаете, после того что вы себе позволили, мне стало казаться, будто я вам совсем не нравлюсь. И между прочим, могли бы попросить разрешения, прежде чем брать мои носовые платки.
— Вы не правы, мисс Мускус, вы очень мне нравитесь. И я извиняюсь, я как-то не подумал, что вы обидитесь, если я позаимствую платок-другой.
— Вам, наверное, в тот раз показалось, что на мне чересчур облегающее платье.
— О нет. У вас чрезвычайно волнующая фигура.
— Вы и вправду так думаете.
— Да.
— Ну ладно, будем считать, что мы друг друга поняли. Но я хочу, чтобы вы сию же минуту поклялись, что никогда больше ничего такого не сделаете.
— Клянусь.
Парные похороны привлекли массу фоторепортеров. Когда мы наконец закрыли большой гроб, приглашенные похоронных дел мастера изучили особое воздухо— и водонепроницаемое уплотнение в середине его сдвоенной крышки. Стрекотали камеры, сияли лампы. У себя в кабинете Кларенс разносил напитки, улыбаясь и радуясь комплиментам коллег. Даже мисс Мускус вцепилась мне в руку и сказала — как волнующе, правда. Пальцы ее мгновенье помедлили. Мы глядели друг другу в глаза. Она сказала, мистер Вайн непременно достигнет самой вершины. И мы оба пойдем рядом с ним, и никакие ужасные устарелые строительные нормы, никакие пожарные и санитарные правила, которыми они изводят его, не смогут нас остановить.
В ту триумфальную среду особенно мощно-мошоночный Кристиан склонился к мисс Мускус. Опершись ладонями о ее стол и вытянув шею, чтобы чмокнуть ее в носик. Она закрыла глаза и потянулась к нему губами. И разумеется в ту же секунду появился хрипатый Фриц. И мигом услал меня назад в битком набитый покой Эсме и Путси Дженкинсов. Чья дочь лезла из кожи вон, стараясь продать кому-нибудь историю своей жизни. Сверкали вспышки. Из других покоев лезли пронырливые скорбящие. Пахло какой-то гадостью. Вайн, смущенно склонив голову, обозревал всю эту полезную в рекламном отношении суматоху. И в конце концов, подняв ладони, сказал, довольно.
К трем часам мы уже готовы были отъехать. Обмен рукопожатиями с почетными гостями. Какой-то репортер даже спросил мое имя. Мы были маленькой, счастливой, уверенно выходящей вперед командой. Я все время пил холодную воду. И то и дело бегал пописать, от нервов. И вдруг оказалось, что рядом со мной стоит Кларенс. Оба журчим. Сказал, вот если бы одновременно загибалось побольше мужей и жен. Можно было бы надписывать, как на полотенцах или халатах, «он» и «она».
В три ноль пять снаружи взревели полицейские мотоциклы. Лимузины чинной чередой покатили по улице, сворачивая под эстакадой железной дороги. Даже сторож стоящего через улицу склада выволок наружу стул, чтобы сидя полюбоваться зрелищем. А у массивной краснокирпичной стены этого самого склада одиноко стоял. Ожидая, когда я выйду. Толстолицый. С обычной ухмылкой распахнувший пальто. Чтобы показать мне новый плакат.
УМАЛИТЕСЬ И ДОБРОДЕТЕЛЬСТВУЙТЕ, БЛУДОДЕИ
Солнце, садясь, отбрасывает на восток длинные тени. Вереница автомобилей пересекает мост Куинсборо. Сигарообразный клочок земли в водах Ист-ривер. Остров Благоденствия. Вон в то здание можно въехать на грузовике и лифт опустит тебя прямо на остров. Там множество всяких больниц. Благотворительных и исправительных заведений. Богаделен. Для престарелых, слепых и хроников. Для нервных больных. И для обреченных на смерть. А раньше тут располагался живописный свиной выгон.