– Готов поклясться! Не будь я Роже Леруа! - азартно кричал Роже.
Увидев Альбера, Луиза принужденно кивнула, поплотнее запахнула полы кимоно и ушла. Роже с неудовольствием посмотрел на приятеля.
– Сейчас я тебе подогрею шоколад, - сказал он ворчливо. - Сидите там, наверху, как проклятые, а бедная девочка скучает. И за все должен отвечать Роже Леруа!
– Действительно, тяжелая для тебя нагрузка - болтать с хорошенькой женщиной! - засмеялся Альбер.
– Ну, надо же как-то помочь малютке! Она и так измучилась, а тут еще волнуется за своего красавчика из редакции. Что я, по-твоему, должен делать?
– Ты что, нуждаешься в моих советах по этому поводу?! - Альбер изобразил крайнюю степень удивления.
– Без тебя справлюсь, ясно, - ухмыльнулся Роже, наливая шоколад в чашку. - Вот, и еще пускай профессор съест кусок бисквита… Эх, если б не этот долговязый Раймон…
– Ты, по-моему, совсем забываешь, что Луиза - жена профессора, - огорченно сказал Альбер. - Как-то нехорошо все это выглядит…
– Да иди ты! - Роже повернул его за плечи к двери, сунул в руки поднос.
– Я тебе вот что скажу: у такого мужа всякий порядочный парень просто обязан отбить жену.
– Почему? - серьезно спросил Альбер.
– А вот потому. Я ж тебе говорил, какое у меня правило: не оставлять женщину без защиты. Понял?
И Роже подтолкнул его к двери.
Профессор Лоран покорно отложил рукопись, выпил шоколад, проглотил микстуру и лег на спину, закрыв глаза. Через некоторое время он начал дышать ровнее и глубже, лицо его стало спокойным.
В открытую форточку пахнуло ветром, листки рукописи с легким шелестом разлетелись по полу. Альбер, осторожно двигаясь, стал подбирать их, складывать по порядку. «Первая, вторая… ага, вот где третья… теперь подряд: десятая, одиннадцатая, двенадцатая… где же четвертая? Нет, это седьмая…»
На одной странице он запнулся. Он уже не мог оторваться:
«Меня окружает хаос света и теней, неясных форм и линий, бесконечное разнообразие цветов. Это неприятно и утомляет. Я пробую понять, что это такое. (Так примерно я ощущал окружающее тогда, в первые дни после того, как получил зрение. Сейчас мне трудно полностью воссоздать свои тогдашние ощущения: они хаотичны, смутны и лишены ощутимой логики. Главное - они не выражались в словах, и потому особенно трудно уловить и передать их.)»
Альбер опустился на стул, продолжая читать. Что-то заставило его поднять глаза, он встретил взгляд профессора Лорана и, мучительно покраснев, выронил листок.
– Ничего, читайте, это интересно, - безучастно сказал профессор Лоран и снова закрыл глаза.
Альбер, приложив руки к горящим щекам, с минуту смотрел на него: он, по-видимому, заснул. «В самом деле, ведь это научные записи, что тут такого, - сказал он себе. - Плохо только, что я заранее не спросил разрешения…»
Но, прочитав еще десяток-другой страниц, он понял смысл загадочных предупреждений Мишеля: «Я записывал все подряд». По мере того как мозг Мишеля получал все больше информации от внешней среды, его способность анализировать возрастала. Это, должно быть, отчасти походило на ощущения грудного ребенка - конечно, лишь отчасти, потому что мозг Мишеля к тому времени, к которому относилось начало записей, был неизмеримо более развит, чем мозг новорожденного, а вместе с тем он вначале не имел зрения, да и слух, по-видимому, получил не сразу. Было необычайно интересно следить по этим педантичным записям, как постепенно познается мир - очень ограниченный, тесный, но полный неисчерпаемого разнообразия для того, кто впервые начинает слышать, видеть, говорить, потом медленно и неуверенно передвигаться.
И вот, по мере того как сознание Мишеля развивалось, по мере того как он, оставаясь еще неподвижным и безгласным, стал многое понимать, в записях начали появляться такие фразы, читая которые Альбер смущенно поглядывал на профессора Лорана - может быть, это ему не следовало читать… Но тот спал, а материал был слишком необычайным, и Альбер, поколебавшись, продолжал читать:
«Сегодня близко от меня разговаривали двое. Я знаю, как их зовут. Высоким звучным голосом говорит Мадлен. У Клода голос ниже, глуше, он мне приятней. (Я тогда еще не понимал разницы между полами. И ничего не понимал из их разговора. Это - чисто механическое запоминание и воспроизведение. Когда звуки удалялись, я переставал их воспринимать. Поэтому я помню только разговоры, происходившие вблизи от меня.) Мадлен и Клод, очевидно, смотрят на меня, я их вижу плохо, как смутные цветовые пятна. Клод говорит: "Анри и Жюльен напрасно занимаются этим. Даже если можно вырастить вполне нормальный мозг отдельно от всего организма, которым он призван управлять, то как можно присоединить его потом к чужой нервной системе, и без того жестоко травмированной? Как восстановить нервные пути? Да и главное - ведь в нервной системе необратимые изменения начинаются уже через три-четыре минуты после наступления клинической смерти. Какой же смысл проделывать сложнейшую операцию, если она заранее обречена на неуспех?" Голос Мадлен: "Все-таки это чудо, то, что они делают. Но, по-моему, у них какие-то другие цели, не те, что у всех нас". Клод: "Мне тоже иногда так кажется. А ты не пробовала спросить?" Мадлен: "Я ведь почти не вижу Анри за последнее время. Он часто остается на ночь здесь вместе с Сент-Ивом, а утром, когда он приходит, я уже тороплюсь в клинику… И вообще мы мало говорим". Клод: "Я многого не понимаю в тебе, Мадлен… Если все это так…" Мадлен: "Не стоит об этом говорить. У нас у всех общая цель. И лучше всего пока молча работать… Посмотри, ведь по размерам это уже мозг взрослого человека. И большой вдобавок". Клод: "Неполноценный. Мозг, почти не имеющий рецепторов, лишенный речи и движения, с неразвитой обратной афферентацией, - разве это мозг? Годовалый ребенок, еле научившийся ходить и лепечущий первые слова, - бог перед этой неподвижной немой нервной тканью. Нет, это нелепая затея, Мадлен, и наш долг - убедить Анри и Жюльена бросить свою сепаратную линию. Они ведь стали манкировать общими опытами, это уже всем заметно".
На следующих страницах опять несколько раз воспроизводились разговоры Мадлен и Клода. «Мадлен - это, должно быть, жена профессора Лорана, - думал Альбер. - Ведь Раймон говорил, что жена его оставила. Жюльен - это, конечно, Сент-Ив. Кто такой Клод? Вот опять они разговаривают: очевидно, наедине. Перед этим - общий разговор о блестящей операции пересадки печени».
«Клод говорит громче обычного: "Это, наконец, нелепо! Если Анри не хочет работать с нами, пускай прямо скажет! Но так дальше нельзя!" Мадлен: "Я думаю, ты несколько преувеличиваешь. Анри продолжает интересоваться общими делами лаборатории. Но у него странный и очень трудный характер. Потом - он ведь не хирург, и его наша блестящая операция не так радует, как нас с тобой. Мы - практики и радуемся, что спасли еще одного человека. А для него это - лишь случайно удавшийся опыт, который вовсе не доказывает, что мы научились побеждать биологическую несовместимость. Он ответил тебе грубо, нелепо, я очень огорчилась. Но кто знает, может быть, он видит…" Клод: "Ничего он не видит, уверяю тебя, ему ни до чего нет дела. Если б кто-нибудь из нас внезапно умер, даже ты, его по-настоящему взволновало бы одно: не удастся ли тут же, на месте, вскрыть череп и посмотреть еще теплый мозг!" Пауза. Голос Мадлен, тихо: "Ты несправедлив к Анри. Он целиком поглощен наукой, это правда, он позабыл обо всем, но не нам его за это порицать…" Клод: "Разве ученый, даже самый гениальный, имеет право не быть человеком?" Мадлен: "Не знаю, Клод. Но он находится в таком страшном, сверхчеловеческом напряжении. Он просто не может ни о чем думать. Для него существуют только опыты. И Жюльен…" Клод: "Еще бы! Без Жюльена ему с этим не справиться! Но человеческое обаяние Жюльена Сент-Ива для него не существует, уверяю тебя. И, если понадобится, он с легким сердцем пожертвует своим товарищем". Мадлен: "Ты жесток и несправедлив". Клод: "А ты? Что тебя с ним связывает? Ну, что?" Мадлен: "На такие вопросы трудно ответить. Мы прожили с Анри семь лет. Мы были счастливы. Так легко этого не забудешь. И ты не должен торопить меня. Мы не дети".
Альбер отложил листы. Ему стало стыдно. Надо было остановиться раньше, но кто знал…
– Все равно… - Профессор Лоран заговорил так неожиданно, что Альбер вздрогнул. - Все равно вы это узнали бы… да и какая разница…
Он протянул руку к листам. Альбер почему-то впервые заметил, как изменились эти сильные, прекрасно вылепленные руки: кожа стала желтоватой, как воск, пальцы исхудали так, что на них четко проступали суставы. Альбер с тревогой подумал, что диагнозу Мишеля, пожалуй, доверять не стоит. Он взял профессора Лорана за руку: пульс был очень слабый и неровный.
– Я понимаю, что сюда нельзя вызывать врача, - сказал Альбер. - Но если мы снесем вас вниз и достанем такси?
– Думаю, что в этом пока нет необходимости. - Профессор Лоран быстро поглядел на него. - А почему вы вдруг об этом заговорили?
– Мне не нравится ваш вид. И пульс плохой.
– Надо, по-видимому, отлежаться. Перенапряжение плюс Сиаль-5 слишком долго и слишком часто. Мишель прав! Я исчерпал все свои резервы… - Впервые на лице профессора Лорана выразился страх. - Я совершенно не представляю себе, что было бы, если б не вы…
Он долго молчал, закрыв глаза. Лицо его подергивалось.
– Я попробую опять уснуть, - сказал он. - Вы не сидите около меня, я стал невозможным эгоистом. И вообще, как мне кажется, я позволил себе расклеиться именно потому, что появились вы трое и есть на кого положиться… Идите, Дюкло, спасибо за все.
– Мне пора сменять… - Альбер чуть не сказал: Раймона - и прикусил язык.
Зайдя за ширму, он шепотом спросил Раймона:
– Вы не знаете, где сейчас первая жена профессора?
– Она вышла замуж за профессора Демаре, главного хирурга той клиники, где она работает. Она тоже хирург.
– Понятно! - задумчиво сказал Альбер и уселся у изголовья кушетки.
Раймон потянулся, зевнул.
– Я пойду прогуляюсь, - заявил он. - Хоть полчасика, ладно?
– Конечно, - сказал Альбер рассеянно, глядя куда-то на стенку. - Полчасика…
Раймон засмеялся. Чудак Альбер ему нравился. «Если б не этот чертов проныра Роже, мы бы прекрасно поладили», - думал он, спускаясь по лестнице.
У Луизы сидел Роже. Раймон сделал безразличное лицо.
– Как ваше здоровье? - спросил он, с подчеркнутой вежливостью целуя ее легкие, холодные пальцы.
Луиза несмело улыбнулась и посмотрела на него широко раскрытыми сияющими глазами. Роже начал насвистывать какую-то залихватскую мелодию и спрыгнул с подоконника.
– Ну, я пойду, - сказал он, смерив Раймона своим насмешливым взглядом.
– Не понимаю, какое удовольствие вы можете находить в его обществе, - довольно сухо заметил Раймон. - Именно вы…
– Именно я… - печально и кротко сказала Луиза. - Я всегда одна. А Роже очень добрый и веселый. Я знаю, он вам не нравится: Но у него золотое сердце.
Раймон задумался. Он сам не понимал, что с ним делается. Он как будто не очень тосковал по Луизе, сидя там, наверху, около этого кретина Поля. Когда он сказал Альберу, что хочет пойти прогуляться, ему и в самом деле больше всего хотелось на часок вырваться из этого мрачного дома, подышать свежим воздухом, а заодно позвонить шефу. Но его сейчас же потянуло к Луизе, и возле нее он испытывал и нежность, и ревность, и такое душевное смятение, какого ему раньше не доводилось испытывать. «Что же делать? - опять и опять думал он, целуя пальцы Луизы. - Вот уж не ожидал, что со мной может случиться такая история…» Раймон еще не думал о браке, но в принципе предполагал, что женится когда-нибудь на девушке из хорошей семьи… Конечно, девушка должна быть хорошенькой, живой, неглупой… да и приданое не помешало бы. Но влюбиться в чужую жену, да еще в таких обстоятельствах… просто черт знает что! «Ну хорошо, а если Луиза все-таки согласится разойтись с мужем, ты в самом деле хотел бы жениться на ней?» У Раймона сердце екнуло, когда он задал себе этот вопрос. Жениться? В двадцать пять лет, на своей ровеснице, женщине исстрадавшейся, измученной, может быть, тяжело больной… Кто знает, как долго на ней будут отзываться все эти переживания…
– Раймон, - словно угадав его мысли, тихо сказала Луиза. - Когда вы со мной, мне так хорошо… Я слишком устала, чтоб думать о завтрашнем дне, а сегодня я счастлива… почти счастлива, несмотря на все… Я так благодарна вам…
Раймон чуть не расплакался - впервые с тех пор, как стал взрослым. Он не смог ничего сказать, лишь снова поцеловал руку Луизы.
– Вот что: я хочу повидаться с Луизой, - сказал Пейронель (Раймон слышал в трубке его тяжелое, астматическое дыхание). - Скажите, чтоб завтра в двенадцать дня она ждала меня в сквере на площади Шопена.
– Я передам, - сказал Раймон. - Как получились фотографии?
– Превосходно! - шумно дыша, ответил Пейронель. - Вы молодец. Это все похоже на страшную сказку… Кстати, сделайте несколько снимков профессора Лорана. Жаль, что нельзя снять вас, например, когда вы беседуете с Мишелем… это было бы здорово!
Раймон сам уже думал об этом, но на помощь Альбера нечего было и рассчитывать. Все дело погубишь, если к нему обратиться…
– Как у вас с деньгами? - спросил Пейронель. - Зайдите в редакцию завтра или послезавтра, когда удастся: я вам выпишу деньги.
Раймон медленно шагал по зеленым чистым улицам Пасси, украшенным именами писателей, художников и композиторов всех времен и народов. Тут по-дружески встречались Грез и Дега, Рафаэль и Роден, Петрарка и Леконт де Лиль, Диккенс и Марсель Пруст… Раймон шел и усмехался, поглядывая на таблички: вот он свернул с улицы Лафонтена по улице Милле на улицу Теофиля Готье, потом прошел по улице Жорж Занд и, пересекши авеню Моцарта, попал на улицу Генриха Гейне.
Он вспомнил, как в прошлом году, ища приятеля, который поселился неподалеку от кладбища Отейль, попал в путаницу кривых переулков с именами Буало, Расина, Корнеля, Вольтера, Мольера и, озадаченный этим скоплением великих, не сразу вспомнил, под чьей же сенью обитает чудак приятель: Корнеля или Расина…
Что-то смутно беспокоило его, пока он лениво шагал, засунув руки в карманы своей серой куртки. Куртка была сильно поношена, но все же сохраняла элегантный вид. Он нарочно выбирал что-нибудь попроще и победнее, когда шел к профессору Лорану: ведь он провинциал, да еще и безработный. Но Роже все считает чересчур шикарным - и эту куртку, и плащ, совсем обыкновенный дождевик, и туфли, и, уж конечно, то, что он, Раймон, носит нейлоновые рубашки. «Но тут уж дудки, так далеко я не собираюсь заходить в маскировке: рубашка у меня должна быть чистой, а этого можно добиться только с нейлоном - выстирал под краном и опять надел… Впрочем, что удивительного, ведь Роже и Альбер - самые настоящие безработные, без всякой маскировки… От них до сих пор несет ночлежками, людским потом, пылью, дождем… черт знает чем. Нет, это мне только кажется, ведь они сразу начали мыться и чиститься, как попали под крышу, а Роже чистоплотен, как кошка, и к тому же из кожи вон лезет, чтоб понравиться Луизе… Да, Луиза… Что она скажет завтра Пейронелю? Женщины все-таки народ ненадежный, даже самые лучшие из них…»
Теперь Раймон понял, что беспокоило его все время после разговора с Пейронелем. «Да, запутанный узел… Но что она может, в сущности, сказать обо мне плохого? Решительно ничего… Однако если Луиза признается Пейронелю, что любит меня, и старик, со свойственной ему энергией, начнет устраивать счастье своей любимицы… От Пейронеля не отвертишься… Да, но и это, если подумать, не так плохо: мощная поддержка обеспечена, пока жив Пейронель, ну, а Луиза… что ж, ведь я ее люблю, не так ли?»
Он повернул назад. На авеню Моцарта ему загородила дорогу тоненькая элегантная девушка с густой копной черных волос.
– Не узнаешь?
– Узнаю, Нинетт, - улыбаясь, сказал Раймон. - Ты что же, район переменила?
– Нет, я тут случайно. Свободен?
– К сожалению, занят. Да ты и без меня заработаешь достаточно. Выглядишь как звезда Голливуда.
Раймон смотрел на Нинетт с удовольствием: она и в самом деле выглядела шикарно и была совсем молода. Неплохо бы после всей этой адской кухни профессора Лорана провести вечер с такой красоткой… и деньги есть. Да нет, куда там! Раймон вздохнул.