Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.
— Гражданин Моран ненавидит меня, — сказал однажды он Женевьеве.
— Вас, — отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, — вас ненавидит Моран?
— Да, я в этом уверен.
— A за что ему вас ненавидеть?
— Угодно ли, чтобы я сказал, за что? — вскричал Морис.
— Разумеется, — ответила Женевьева.
— Извольте! За то, что…
Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.
— Я не могу вам сказать, за что, — закончил Морис, покраснев.
Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.
Женевьева улыбнулась.
— Скажите лучше, — продолжала она, — что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.
— Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, — продолжал Морис, покачав головой, — нет, это, наверное, не то.
— Так что же?
На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.
— А, добро пожаловать, — сказала Женевьева. — Вы не откажетесь быть моим кавалером?
— Куда вы едете? — спросил Морис.
— Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.
— О, — сказал восхищенный Морис, — какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!
Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.
Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.
— Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.
— К кому вы идете? — спросил Морис.
— К одной приятельнице.
— К которой я не могу вас проводить?
Женевьева покачала головой и улыбнулась.
— Невозможно, — сказала она.
Морис закусил губы.
— Хорошо, — сказал он, — я подожду.
— Что с вами? — спросила Женевьева.
— Ничего. Долго ли вы там будете?
— Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, — сказала Женевьева, — я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…
— Гражданина Морана, — живо прервал Морис.
— Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.
— Так вот почему дано мне преимущество!
— Морис, — кротко сказала Женевьева, — я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.
— Нет, нет, сударыня, — живо сказал Морис, — я к вашим услугам.
И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.
Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченное. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.
Мориса терзало желание знать, любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она сделалась постоянной мыслью его в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал — увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.
Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше; оно старается найти себе горе даже среди счастья.
Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.
— Вот я и вернулась, — сказала она. — Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.
Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.
Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.
Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.
— Что с вами? — вдруг спросил Морис. — И что так опечалило вас сегодня?
Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.
Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.
— Но вы сами, — сказала, она, — не печальнее ли обыкновенного?
— Да, — сказал Морис, — у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…
— Вы несчастливы!
— Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?
— Но чему приписываете вы эти страдания? — в замешательстве спросила Женевьева.
— Если бы я был мнительным, — с горьким смехом отвечал Морис, — то сказал бы, что у меня расстроены нервы.
— A теперь вы страдаете?
— Ужасно, — отвечал Морис.
— Поедем домой.
— Как! Уже, сударыня?
— Разумеется.
— Ах, и точно, — проговорил молодой человек, — я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.
Женевьева взглянула на него с упреком.
— О, опять? — сказала она.
— Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? — сказал Морис. — Сами виноваты.
— Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? — спросила Женевьева.
— Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.
— Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?
— Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, — пылко подхватил Морис. — Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.
Досада охватила сердце Женевьевы.
— Да, — сказала она, — идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.
— Такие друзья — сокровище, — сказал Морис, задыхаясь от ревности, — и я желал бы такого себе.
В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома Инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.
Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.
— Что вам так хочется помучить меня? — спросила она.
— A то, — сказал Морис, — что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.
— Морис! — вскрикнула Женевьева.
— О, сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.
Женевьева снова положила беленькую ручку свою на мощную руку Мориса.
— Пожалуйста, — сказала она изнеможенным голосом, — не говорите более, не говорите.
— Почему же?
— Ваш голос терзает меня.
— Так все вам не нравится во мне, даже мой голос?
— Замолчите, умоляю вас.
— Слушаюсь вас, сударыня.
И пылкий юноша провел рукой по лицу, увлажненному холодным потом.
Женевьева видела, что он в самом деле страдает. Натуры вроде Мориса подчиняются неведомым страданиям.
— Вы друг мой, Морис, — сказала Женевьева, взглянув на него с очаровательным выражением. — Друг для меня неоценимый. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла моего друга.
— О, вы недолго будете жалеть о нем! — вскричал Морис.
— Ошибаетесь, — сказала Женевьева, — я долго буду о вас сожалеть, всегда.
— Женевьева, Женевьева! — вскричал Морис. — Сжальтесь надо мной!
Женевьева вздрогнула.
В первый раз Морис произнес это имя так горячо.
— Если так, — продолжал Морис, — и вы догадались, то дайте мне все досказать вам, Женевьева, хотя бы вы убили меня одним взглядом вашим… Я слишком долго молчал… Дайте мне высказать все, Женевьева.
— Я умоляла вас, сударь, — сказала молодая женщина, — именем нашей дружбы не говорить ни слова; умоляю вас если не для себя, то хоть ради меня: ни одного слова более, ради бога, ни одного слова!!
— Дружба, дружба! О, если такова дружба, какую вы питаете ко мне и к Морану, не хочу я вашей дружбы, Женевьева! Мне нужно более, нежели быть другом!
— Довольно, — сказала мадам Диксмер с величественным жестом. — Довольно, гражданин Лендэ. Вот наша карета. Не угодно ли вам отвезти меня к мужу?
Морис дрожал от лихорадки и волнения. Когда Женевьева, чтобы дойти до своего экипажа, который находился в нескольких шагах, положила свою руку на руку Мориса, молодому человеку показалась эта рука обжигающей, как пламя. Они сели в карету, проехали весь город, но ни тот, ни другая ни слова не произнесли.
Только всю дорогу Женевьева прижимала платок к глазам.
Когда она возвратилась домой, Диксмер был занят в своем кабинете; Моран, вернувшийся из Рамбулье, переодевался. Женевьева у входа в свою комнату протянула Морису руку и сказала:
— Прощайте, Морис, вы этого сами хотели.
Морис ничего не ответил, но, подойдя к камину, над которым висела миниатюра, изображавшая Женевьеву, снял, с жаром поцеловал, прижал к сердцу, снова повесил на место и вышел.
Морис не помнил, как добрался домой. Он шел по Парижу, ничего не видя, ничего не слыша; все, что случилось с ним, казалось сном, так что он не отдавал себе отчета ни в действиях, ни в словах, ни в чувствах.
Возвращение Мориса домой было каким-то беспорядочным бегством. Он разделся без помощи своего камердинера, ни слова не ответил кухарке, показавшей приготовленный для него ужин, потом, взяв письма, которые скопились на его столе за день, перечел их, не соображая, одно за другим. Туман ревности, опьянение рассудка еще не рассеялись.
В 10 часов Морис лег в постель, сделав это так же машинально, как и все, что совершал с той минуты, как расстался с Женевьевой.
Если бы в минуты хладнокровия Морису рассказали о подобном странном поведении кого-то другого, он бы решил, что тот человек, совершивший такой отчаянный поступок, не оправданный ни осторожностью, ни доверчивостью, безумен. Сам же почувствовал только жестокий удар, нанесенный Женевьевой по его надеждам, о которых он никогда не отдавал себе отчета и на которых, как ни были они неопределенны, основывались все его мечты о счастье.
Таким образом с Морисом случилось то, что всегда бывает в подобных случаях. Оглушенный полученным ударом, он как только почувствовал себя в постели, заснул или, лучше сказать, лежал до следующего дня как бы лишенным чувств.
Его разбудил стук слуги его, отворившего двери. Он вошел по обыкновению своему, чтобы растворить окна Морисовой спальни, выходившие в сад, и чтобы принести цветы.
Цветы были очень популярны в 1793 году, и Морис очень любил их; но сегодня он даже не бросил взгляда на них и, полулежа, опустив отяжелевшую голову на руку, старался припомнить случившееся накануне.
Морис спрашивал себя и не мог объяснить причины своей тоски. Нашлась одна — это ревность к Морану, но неудачен был выбор времени ревновать к человеку, когда тот был в Рамбулье, а он сам, счастливец, — с глазу на глаз с той женщиной, которую любит, среди окружающей его роскошной природы, пробудившейся в один из первых прекрасных дней весны.
Нельзя сказать, чтобы это было из-за подозрения к тому, что могло происходить в отейльском домике, куда он провожал Женевьеву и где она пробыла более часа. Нет, беспрестанным мучением его жизни стала мысль, что Моран влюблен в Женевьеву. Странная фантазия, странное сочетание капризов! Никогда ни одно движение, ни один взгляд, ни одно слово Морана не давали повода допустить подобное предположение!
Голос камердинера вывел его из задумчивости.
— Гражданин, — сказал он, указывая на раскрытые письма, лежавшие на столе, — выбрали ли вы те, которые оставляете себе, или можно все сжечь?
— Что сжечь? — спросил Морис.
— Да письма, которые гражданин прочел вчера перед тем, как лечь спать.
Морис не помнил, прочел ли хоть одно из них.
— Жги все, — сказал он.
— А вот сегодняшние, гражданин, — сказал слуга.
И он подал пачку писем Морису, а прочтенные им накануне бросил в камин.
Морис взял конверты, почувствовал пальцами толщу сургуча, и как будто почудился знакомый запах.
Он стал перебирать письма и нашел одно, печать и почерк которого заставили его вздрогнуть.
Этот человек, столь мужественный перед лицом опасности, побледнел при одном запахе письма.
Слуга подошел, чтобы спросить, не случилось ли чего с ним, но Морис жестом приказал ему удалиться.
Морис вертел письмо и так и сяк, он предчувствовал, что в нем таится несчастье для него; он вздрогнул, как дрожат перед неизвестностью.
Однако он, собравшись с силами, вскрыл его и прочел следующее:
«Гражданин Морис!
Мы должны прервать связи, которые с вашей стороны стремятся выступить за пределы дружбы. Вы человек честный, и теперь, когда уже прошла ночь после происшедшего между нами вчера вечером, вы должны понять, что присутствие ваше сделалось невозможным в доме. Я полагаюсь на вас; придумайте какое вам угодно извинение перед моим мужем. По получении сегодня же вашего письма к Диксмеру я буду убеждена, что должна буду жалеть о друге, к несчастью, заблудшем, но которого все приличия общества не дозволяют мне принимать.
Прощайте навсегда. Женевьева.
P. S. Податель письма дожидается ответа».
Морис позвонил, камердинер явился.
— Кто принес это письмо?
— Гражданин посыльный.
— Здесь ли он?
— Здесь.
Морис не издал вздоха, не поколебался. Вскочив с постели, он сел за конторку, взял первый попавшийся ему лист бумаги (это был печатный бланк его секции) и написал:
«Гражданин Диксмер!
Я вас любил, люблю и теперь, но видеться с вами более не могу».
Морис долго думал, какую бы найти причину, по которой он не может видеться с гражданином Диксмером, и только одна пришла на ум, такая в эту эпоху пришла бы на ум любому. Итак, он продолжал:
«Носятся слухи о вашей холодности к общественным интересам. Я не хочу осуждать вас, и вы не поручали мне защищать вас. Примите мои сожаления и останьтесь уверенным, что ваши тайны будут погребены в моем сердце».
Морис не хотел даже перечитать письмо, которое написал, как сказали мы, под влиянием первой пришедшей в голову мысли. Нельзя было усомниться в том действии, которое оно должно было произвести. Диксмер, примерный патриот, как мог убедиться Морис из бесед с ним, Диксмер будет раздосадован, получив такое письмо. Жена и гражданин Моран, без сомнения, будут убеждать его сохранить спокойствие, он ничего даже не ответит, и забвение, как черный покров, ляжет на все чары прошедшего, чтобы превратить его в грустное будущее. Морис подписался, запечатал письмо, отдал его слуге, и посыльный отправился.