Морис выбрал лучший из букетов, это был тот самый, который подала цветочница.
Он состоял из двадцати пунцовых гвоздик острого, приятного запаха. Среди них красовалась одна — огромной величины.
— Возьми, — сказал Морис торговке, бросив ей пятифранковую ассигнацию, — возьми — это тебе.
— Спасибо, мой пригожий муниципал, — сказала цветочница. — Пять раз спасибо.
И она обратилась к другой паре граждан в надежде, что день, так хорошо начатый, будет благоприятным. Во время этой сцены, продолжавшейся несколько секунд, Моран, чуть стоя на ногах, потирал лоб, а Женевьева, бледная, вся дрожала; она взяла букет, поданный ей Морисом, и поднесла к лицу не столько для того, чтобы насладиться благоуханием, сколько для того, чтобы скрыть свое смущение.
Дальнейший путь продолжался в веселом расположении духа, по крайней мере, со стороны Мориса. Веселость Женевьевы была явно натянутая. Что касается Морана, то веселость его проглядывала странным образом, то есть подавленным вздохом, громким смехом и шутками всякого рода насчет прохожих.
В девять часов прибыли в Тампль. Сантер окликал муниципалов.
— Я здесь, — сказал Морис, поручая Женевьеву надзору Морана.
— А, добро пожаловать! — сказал Сантер, протягивая руку молодому человеку.
Морис остерегался не взять руки. Дружба Сантера в это время была весьма значительная вещь.
Женевьева невольно вздрогнула, а Моран побледнел.
— Кто эта прекрасная гражданка? — спросил Сантер. — И зачем она пришла сюда?
— Это жена доброго гражданина Диксмера; не может быть, чтобы ты не знал этого достойного патриота, гражданин генерал!
— Да, да, — сказал Сантер, — хозяин кожевни, капитан егерского легиона Виктора.
— Именно.
— Дельно, дельно. Она и впрямь прехорошенькая. А что это за мартышка ведет ее под руку?
— Это гражданин Моран, компаньон ее мужа, егерь роты Диксмера.
Сантер приблизился к Женевьеве.
— Добрый день, гражданка! — сказал он.
Женевьева принужденно молвила:
— Здравствуйте, гражданин генерал, — и невольно улыбнулась.
Сантеру приятно польстила улыбка и титул.
— Зачем пожаловала сюда прекрасная патриотка? продолжал Сантер.
— Гражданка, — подхватил Морис, — никогда не видала пленницы Тампля и желала бы взглянуть на нее.
— Да, — сказал Сантер, — прежде чем… — и он сделал рукой ужасный жест.
— Вот именно, — холодно промолвил Морис.
— Хорошо, — сказал Сантер, — старайся только, чтобы те не видали, как они войдут в башню. Это будет дурной пример. Впрочем, я полностью полагаюсь на тебя.
Сантер снова дружески пожал руку Мориса и, с покровительственным видом кивнув Женевьеве, отправился к другим по своей должности занятиям.
После довольно значительных эволюций гренадер и егерей, после передвижений орудий, грохот которых мог вселить в окрестностях спасительный страх, Морис взял опять Женевьеву под руку и, сопутствуемый Мораном, приблизился к посту, у ворот которого Лорен, надрываясь, выкрикивал команды своему батальону.
— Ага! — вскрикнул он. — Вот и Морис, да еще, поди ж ты, с какой-то недурненькой женщиной. Ужели эта пташка пожелает соперничать с моей Богиней Разума? Ежели так, пропала моя Артемиза!
— Ну что ж, гражданин адъютант? — сказал капитан.
— И вправду. Слушай! — скомандовал Лорен. — Правое плечо вперед! Здорово, Морис! Скорым шагом марш!
Барабаны ударили, роты разошлись по караулам, и, когда все заняли свои места, Лорен подошел к ним.
Морис представил Лорена Женевьеве и Морану.
Потом начались объяснения.
— Да, да, понимаю, — сказал Лорен. — Ты желаешь, чтобы гражданин и гражданка смогли войти в башню, это вещь возможная. Я только расставлю часовых и предупрежу их, чтобы они пропустили тебя и твоих приятелей.
Минут десять спустя Женевьева и Моран вошли за тремя муниципалами и заняли места за стеклянной перегородкой.
XXI. Красная гвоздика
Королева только что встала. Чувствуя себя два или три дня нездоровой, она сделала усилие и, чтобы дать возможность своей дочери немного подышать воздухом, спросила дозволения прогуляться на террасе, в чем не было ей отказа.
К тому же ее побуждала другая причина. Однажды, правда, случай единственный, она с высоты башни увидела дофина в саду, но первый же знак, которым обменялись сын и мать, Симон заметил и в ту же минуту заставил ребенка воротиться домой.
Но что до того! Она видела, и этого уже было много. Правда, бедный малютка-пленник был бледен и очень изменился. К тому же он был одет, как ребенок простого звания — в карманьолку и грубое нижнее платье; но ему оставили длинные, белокурые кудри, украшавшие его, как лучезарным венцом.
Если бы она могла еще раз увидеть, какое это было бы торжество для материнского сердца!
К тому же было еще другое.
— Сестрица, — сказала принцесса Елизавета, — вы знаете, что мы нашли в коридоре пучок соломы, всунутый в угол стены. По нашим сигналам это значит: принять меры осторожности и то еще, что друг близок к нам.
— Это правда, — отвечала королева, взирая на свою сестру и дочь с состраданием и стараясь ободриться, чтобы не отчаяться в их спасении.
Исполнив обязанности по службе, Морис тем более был хозяином в Тампльской башне, что случай назначил его быть дежурным днем, а муниципалов Агриколу и Мерсеваля ночью.
Сменившиеся муниципалы ушли, оставив свой отчет в совете Тампля.
— А что, гражданин муниципал, — сказала жена Тизона, кланяясь Морису, — вы привели с собой кой-кого, чтобы взглянуть на наших горлиц? Одна только я осуждена не видеть мою бедную Элоизу.
— Это мои друзья, которые еще никогда не видывали вдовы Капета.
— Так им очень хорошо будет стать за стеклянной дзерью.
— Разумеется, — сказал Моран.
— Только мы будем похожи на тех безжалостных любопытных, — сказала Женевьева, — которые приходят наслаждаться страданиями пленников.
— Что бы вам поставить на дороге в башне ваших друзей! Она там прогуливается сегодня с сестрой и дочерью. Ей оставили дочь, тогда как у меня, которая ни в чем не виновата, отняли мою. О аристократы! Что бы они ни делали, вечно будет им снисхождение, гражданин Морис!
— Но у нее отняли сына! — отвечал последний.
— Ах, если б я имела сына, — проговорила тюремщица, — я думаю, что менее скорбела бы о дочери.
В это время Женевьева несколько раз обменялась взглядом с Мораном.
— Друг мой, — сказала молодая женщина Морису, — гражданка права. Если бы вы могли каким-нибудь образом поставить меня на пути Марии-Антуанетты, мне бы не так неловко было смотреть на нее отсюда. Мне кажется, что глядеть подобным образом на людей унизительно и для них, и для нас.
— Добрая Женевьева, — сказал Морис, — как вы всегда деликатны.
— Да, черт возьми, гражданка, — вскричал один из товарищей Мориса, объедавшийся в передней комнате хлебом и сосисками, — если бы вам довелось сидеть в тюрьме, а вдова Капета полюбопытствовала вас видеть, она бы не была так разборчива, чтобы отказать себе в этой прихоти.
Женевьева, движением быстрее молнии, повернулась к Морану, чтобы прочесть в его глазах, какое действие произвела на него эта выходка. Действительно, Моран вздрогнул; странный свет, как бы фосфорический, сверкнул в его глазах. Судороги мгновенно свели его кулаки, но все это было так быстро, что осталось незамеченным.
— Как зовут этого муниципала? — спросила она у Мориса.
— Это гражданин Мерсеваль, — отвечал молодой человек. Потом прибавил, как бы извиняясь за его грубость: — Каменотес.
Мерсеваль, услыхав это, покосился на Мориса.
— Ну! Ну! — сказала жена Тизона. — Доканчивай скорей свою сосиску и полбутылки вина, пора убрать.
— Это не вина австриячки, ежели я завтракаю в эти часы, — проворчал муниципал. — Если бы в ее власти было заставить убить меня 10 августа, она бы сделала это; зато в тот день, в который она чихнет в мешок, я буду в первых рядах, как прикованный к своему месту.
Моран побледнел, как мертвый.
— Пойдемте, пойдемте, гражданин Морис, — сказала Женевьева, — пойдемте туда, куда вы хотели нас вести; здесь, мне кажется, я как будто сама в заключении, мне душно.
Морис повел Морана и Женевьеву; часовые, предупрежденные Лореном, пропустили их беспрепятственно.
Он поставил их в маленькое углубление верхнего этажа, так, что в то время, когда королева, принцесса Елизавета и дочь королевы должны были подняться на галерею, августейшие заключенные непременно прошли бы мимо них.
Так как прогулка назначена была на десять часов и оставалось только несколько минут до этого времени, то Морис не только не оставил друзей своих, но еще, чтобы и малейшее подозрение не пало на это предприятие, хотя не совсем правильное, встретив гражданина Агриколу, взял его с собой.
Пробило десять часов.
— Отворите! — крикнул голос снизу. Морис узнал его — это был голос генерала Сантера.
В ту же минуту караульные бросились к ружьям, заперли решетки, часовые зарядили свои ружья. Тогда по всей башне раздались звуки железа и шагов, которые сильно подействовали на Морана и Женевьеву, ибо Морис заметил, как они побледнели.
— Сколько предосторожностей, чтобы уберечь трех женщин! — проговорила Женевьева.
— Да, — сказал Моран, стараясь улыбнуться. — Если бы те, которые замышляют освободить их, были на нашем месте и видели бы то, что мы видим, то это отняло бы у них охоту.
— И точно, — прибавила Женевьева, — я начинаю думать, что они не спасутся.
— И я на это не надеюсь, — отвечал Морис.
С этими словами он наклонился к решетке лестницы.
— Тише, — сказал он, — вот заключенные.
— Назовите мне их, — проговорила Женевьева, — ведь я никого не знаю.
— Первые две, что идут по лестнице, — это сестра и дочь Капета. Последняя, впереди которой бежит собачка, Мария-Антуанетта.
Женевьева сделала шаг вперед. Моран, напротив, вместо того чтобы смотреть, прижался к стене.
Его губы были бледней камней башни.
Женевьева в своем белом платье и со своими прекрасными, светлыми глазами походила на ангела, ожидающего пленниц, чтобы осенить горестный путь их и мимоходом освежить сердце мгновенной радостью.
Принцесса Елизавета и дочь королевы прошли, бросив взгляд удивления на пришельцев; нет сомнения, первой пришла мысль, что это были те, которые подали им знак, ибо она живо повернулась к своей спутнице и, пожимая ей руку, уронила платок свой, как бы желая тем предупредить королеву.
— Сестрица, — сказала она, — я, кажется, уронила свой платок.
И она продолжала подниматься по лестнице с юной принцессой.
Королева, тяжелое дыхание и легкий, сухой кашель которой показывали, что она нездорова, нагнулась, чтобы поднять платок, упавший к ногам ее, но собачка проворнее ее схватила его и пустилась с ним к принцессе Елизавете. Королева продолжала подниматься и после нескольких ступеней очутилась против Женевьевы, Морана и молодого муниципала.
— Ах, цветы! — сказала она. — Как давно я их не видала! Какой приятный запах, и как вы счастливы, сударыня, что у вас такие цветы!
При этом скорбном возгласе Женевьева протянула руку, чтобы предложить букет королеве. Тогда Мария-Антуанетта взглянула на нее, и легкий румянец показался на ее поблекшем челе.
Но привычным движением, плодом дисциплины, Морис наклонился, чтобы остановить руку Женевьевы.
Тогда королева осталась в нерешимости, и, смотря на Мориса, она увидела в нем того молодого муниципала, который имел привычку выражаться твердо, сохраняя между тем уважение.
— Это запрещено, сударь? — спросила она.
— Нет, нет, сударыня, — сказал Морис. — Женевьева, вы можете предложить ваш букет.
— О, благодарю вас, сударь! — вскричала королева.
И поклонясь Женевьеве с приветливой грациозностью, Мария-Антуанетта протянула свою тощую руку и без разбора вынула из букета один цветок.
— Возьмите их все, сударыня, возьмите, — застенчиво произнесла Женевьева.
— Нет, — сказала королева с улыбкой, — этот букет, может быть, достался вам от любимой вами особы, и я не хочу вас лишать его.
Женевьева покраснела, и этот румянец заставил улыбнуться королеву.
— Ну, ну, гражданка Капет, — сказал Агрикола, — двигайся!
Королева поклонилась и продолжала путь свой, но прежде, нежели скрыться с глаз, она еще раз обернулась и произнесла:
— Какой чудный запах от этой гвоздики и какая миленькая женщина!
— Она не видала меня, — проговорил Моран, который почти на коленях стоял в углу коридора и в самом деле не был замечен королевой.
— Но вы ее хорошо видели, не правда ли, Моран, не так ли, Женевьева? — сказал Морис, вдвойне счастливый, что угодил друзьям своим и доставил ничтожное удовольствие несчастной заключенной.
— О, да, да, — сказала Женевьева, — я ее очень хорошо видела и если бы еще сто лет прожила, то так же видела бы ее, как теперь.
— А как вы ее находите?
— Прекрасной.
— А вы, Моран?
Моран всплеснул руками, ни слова не отвечая.
— Скажите, — тихо и с усмешкой сказал Морис, обращаясь к Женевьеве, — уж не в королеву ли влюблен Моран?
Женевьева вздрогнула, но тут же оправилась:
— Да, признаюсь, — отвечала она с улыбкой, — и в самом деле на то похоже.
— Что же вы мне ничего не говорите, Моран, как вы нашли королеву? — настоятельно повторил Морис.
— Я нашел ее весьма бледной.
Морис взял Женевьеву под руку и сошел с ней на двор. На темной лестнице показалось ему, будто Женевьева поцеловала у него руку.
— Это что значит, Женевьева? — спросил Морис.
— Это значит, Морис, что ради одного моего каприза вы рисковали вашей головой.
— О, вот уж преувеличение, Женевьева, — сказал Морис. — Вы знаете, не признательности жажду я от вас, а другого чувства.
Женевьева слегка пожала его руку.
Моран следовал за ними нетвердыми шагами.
Пришли во двор. Лорен осмотрел двух посетителей к выпустил их из Тампля.
Перед расставанием Женевьева взяла с Мориса слово прийти на другой день к обеду на старую улицу Сен-Жак.
XXII. Цензор Симон
Морис возвратился к своему посту. Сердце его было полно неизъяснимого блаженства. Он застал жену Тизона плачущей.
— Ты что еще, мать моя? — спросил он.
— То, что я взбешена! — сказала тюремщица.
— А за что?
— За то, что все несправедливо для бедных людей на этом свете!
— В чем, однако?..
— Вы богаты, вы, гражданин, приходите сюда на один только день; и вам дозволяется принимать хорошеньких женщин, которые подносят букеты цветов австриячке; а я безвыходно торчу в голубятнике, и мне запрещают видеть мою бедную Софью!
Морис взял ее руку и всунул в нее десятифранковую ассигнацию.
— На, возьми это, добрая Тизон, — сказал он ей, — возьми это и ободрись. Э, боже мой! Австриячка не вечно же будет жить!
— Ассигнация в десять франков, — сказала Тизон, — это похвально с вашей стороны; но я лучше бы взяла ту бумажку, которая служила для завивки волос моей бедной дочери.
Она только что сказала эти слова, как поднимавшийся по лестнице Симон услыхал их и увидел, что тюремщица совала в карман ассигнацию, которую дал ей Морис.
Расскажем, в каком расположении духа был Симон.
Симон пришел со двора, где встретил Лорена. Между этими двумя людьми была какая-то ненависть.
Эта ненависть не столько была возбуждена той сценой, которая уже известна нашим читателям, сколько различием состояний, этим вечным источником раздора, истолкование которого так просто.
Симон был безобразен, Лорен красив; Симон был неопрятен, Лорен надушен; Симон был неистовый республиканец, с варварскими чувствами; Лорен был пылкий патриот, который всем жертвовал для своей отчизны; если бы пришлось состязаться, Симон инстинктивно чувствовал, что кулак щеголя Лорена, как равно и Мориса, наказал бы его не хуже всякого поденщика.
Симон, увидев Лорена, вдруг остановился и побледнел.