Первая дверь вела в коридор. Он был совершенно темный, и три узницы могли скрыть свое волнение. Впереди бежал маленький Блек, но, добежав до второй двери, той, от которой Мария-Антуанетта старалась отвратить взор, верное животное уткнулось мордой в гвозди с широкими шляпками и после жалобного лая испустило продолжительный стон. Королева поскорее прошла, будучи не в силах отогнать собачку, и искала стену, чтобы прислониться.
Королева сделала еще несколько шагов, но потом ноги изменили ей, и она вынуждена была остановиться. Сестра и дочь приблизились к ней, и с минуту три женщины стояли неподвижно, образуя из себя печальную группу; мать прижалась лицом к голове дочери.
Блек подбежал к своей хозяйке.
— Ну, что же, идет она или нет? — раздался чей-то голос.
— Сейчас, — отвечал муниципал, который оставался стоять из уважения к этой горечи, величественной в своей простоте.
— Пройдем, — сказала королева и пошла по лестнице.
Когда заключенные спустились по винтовой лестнице, напротив последней двери, над которой солнечный свет прочертил широкие золотые полосы, барабан пробил дробь, призывавшую стражу, потом воцарилась тишина, вызванная любопытством, и тяжелая дверь лениво отворилась, повернувшись на скрипучих петлях.
У тумбы, смежной с этой дверью, сидела или, вернее, лежала на земле женщина. Это была Тизон, которую королева не видала целые сутки, что и вчера вечером и сегодня утром немного ее удивляло.
Королева увидела дневной свет, деревья, сад и по ту сторону барьера глаза ее с жадностью искали маленькую харчевню, где, без сомнения, дожидались ее друзья, как вдруг при шуме ее шагов Тизон раздвинула руки, и королева увидела бледное и расстроенное лицо под начинавшими седеть волосами.
Перемена была так разительна, что королева остолбенела от изумления.
Тогда с медлительностью, свойственной людям, у которых уже нет рассудка, старуха стала на колени перед дверью и загородила дорогу Марии-Антуанетте.
— Чего хотите вы, милая? — спросила королева.
— Он сказал, чтобы вы меня простили.
— Кто такой? — спросила королева.
— А человек в плаще, — отвечала Тизон.
Королева с удивлением взглянула на дочь и на принцессу Елизавету.
— Ладно, ладно, — сказал муниципал, — пропусти вдову Капет. Ей позволено гулять в саду.
— Знаю, — отвечала старуха, — оттого-то я и пришла сюда… Я должна была просить у нее прощения; а меня не пускали наверх, я и дождалась здесь.
— Отчего же не пустили вас наверх? — спросила королева.
Тизон расхохоталась.
— Они думают, что я сумасшедшая!
Королева посмотрела на нее и действительно увидела в блуждающих глазах несчастной странный отблеск, смутный свет, свидетельствующий об отсутствии мысли.
— Боже мой! Что с вами случилось, бедняжка?
— Что случилось!.. Так вы не знаете?.. Нет, вы очень хорошо знаете… потому что за вас осудили ее…
— Кого?
— Элоизу!
— Вашу дочь?
— Да, ее… мою бедную дочь!
— Осудили!.. Кто же? Как? За что?
— Потому что она продала букет…
— Какой букет?
— А гвоздику-то… Однако ж ведь она не цветочница, — продолжала Тизон, как будто собираясь с мыслями. — Как же могла она продать букет?
Королева вздрогнула. Невидимая нить связала эту сцену с теперешним ее положением; она понимала, что не должна терять времени на бесполезные разговоры.
— Пропустите меня, милая, — сказала она, — прошу вас, вы расскажете мне после.
— Нет, сейчас; вы должны меня простить; я должна помочь вашему бегству, чтоб он спас мою дочь.
Королева побледнела, как смерть.
— Боже мой! — прошептала она, обращая глаза к небу.
И потом сказала муниципалу:
— Потрудитесь, милостивый государь, удалить эту женщину; вы видите, что она помешана.
— Ну, ну, старая, долой! — крикнул муниципал.
Но старуха Тизон ухватилась за стену.
— Нет, пусть она простит меня, чтоб он спас мою дочь!
— Да кто такой?
— Человек в плаще.
— Сестра, — сказала принцесса Елизавета, — утешьте ее несколькими словами.
— О, с удовольствием, — отвечала королева. — В самом деле, это будет короче.
И потом обратилась к старухе:
— Чего же хотите вы, моя милая? Скажите.
— Я хочу, чтоб вы простили мне все дерзости, которые я наговорила вам, все доносы, и чтобы вы, увидев человека в плаще, приказали ему спасти мою дочь… потому что он сделает все, что вы захотите.
— Я, право, не понимаю, что это за человек в плаще, — отвечала королева, — но если вам для успокоения совести необходимо получить от меня прощение за обиды, которые, как говорите, вы нанесли мне, — о, я прощаю вас от души, бедная женщина, и пусть простят меня так же точно все те, кого я обидела.
— О, — вскричала Тизон с непередаваемым выражением радости. — Он спасет мою дочь, если вы меня простите! Дайте вашу руку, сударыня, вашу руку!
Королева, ничего не понимая, подала ей руку. Тизон схватила ее и прижала к губам.
В эту минуту на улице Тампль раздался хриплый голос глашатая:
«Суд и решение над заговорщицей девицей Элоизой Тизон, приговоренной к смерти!»
Лишь только слова эти коснулись ушей старухи Тизон, лицо ее расстроилось, она привстала на одно колено и раскинула руки, заслоняя путь королеве.
— Боже мой, — прошептала Мария-Антуанетта, не пропустившая ни слова из ужасного объявления.
— Приговорена к смерти! — вскричала мать. — Моя дочь осуждена!.. Элоиза моя погибла!.. Значит, он не спас ее! Значит, не мог спасти!.. Значит, поздно!.. А, а!
— Бедняжка, верьте, что мне вас искренне жаль, — сказала королева.
— Тебе, — закричала Тизон, и глаза у нее налились кровью. — Тебе!.. Ты жалеешь меня! Никогда! Никогда!
— Вы ошибаетесь; я жалею вас от всего сердца… Но дайте мне пройти.
— Пропустить тебя!.. — И Тизон залилась смехом. — Нет, нет! Я позволяла тебе бежать, потому что он обещал спасти мою дочь, если я попрошу у тебя прощения и дам тебе бежать; но теперь моя дочь осуждена, моя дочь умрет — и ты не убежишь!..
— Господа, помогите! — закричала королева. — Боже мой! Боже мой! Вы видите, что эта женщина сумасшедшая.
— Нет, я не сумасшедшая; знаю, что говорю!.. — кричала Тизон. — Тут действительно был заговор… Симон открыл его… Моя дочь, моя бедная дочь продала букет… Она призналась перед судом… Букет гвоздики… в нем были бумажки…
— Милая, бога ради… — проговорила королева.
На улице снова послышался крик:
«Суд и решение над Элоизой Тизон, приговоренной к смерти за заговор!»
— Слышишь? — простонала безумная, около которой сгруппировалась национальная стража: — Слышишь? Приговорена к смерти! Это ты, ты убиваешь мою дочь, слышишь ли! Ты, австрийское племя!
— Господа, бога ради, если вы не хотите избавить меня от этой безумной, — сказала королева, — то, по крайней мере, позвольте мне возвратиться наверх… Я не могу сносить упреков этой женщины; как бы ни были они несправедливы — от них разрывается мое сердце.
И королева отвернулась, рыдая.
— Да, да, плачь, притворщица! — кричала помешанная. — Дорого стоит ей твой букет… И то сказала: она должна была ожидать этого… так умирают все, кто только служил тебе. Ты приносишь несчастье, австрийское отродье; убили твоих друзей, твоего мужа, твоих защитников, наконец, убивают мою дочь!.. Когда же ты расплатишься, чтобы никто не погибал за тебя?..
И несчастная горланила, сопровождая свои слова угрожающими жестами.
Королева закрыла лицо руками.
— Несчастная, — проговорила принцесса Елизавета, — ты забыла, что говоришь королеве.
— Королеве!.. Она!.. Королева? — повторила Тизон, в которой бешенство возрастало с каждой минутой. — Если она королева, то пускай запретит палачам убивать мою дочь!.. Пускай велит помиловать мою бедную Элоизу!.. Короли милуют!.. Полно! Возврати мне дочь, и я буду признавать тебя за королеву… А до тех пор ты женщина… и женщина, которая вносит в дом несчастье!
— О, пощадите, пощадите! — вскричала Мария-Антуанетта. — Вы видите мое горе, видите мои слезы!
И Мария-Антуанетта пыталась прорваться мимо, чтобы не видеть как ужасно беснуется Тизон.
— Нет, не уйдешь! — горланила старуха. — Не убежишь, мадам Вето!.. Все знаю, человек в плаще все рассказал мне!.. Ты хочешь соединиться с пруссаками… Но не убежишь, — продолжала Тизон, ухватив королеву за платье. — Не позволю бежать! Стой, мадам Вето! Граждане, сюда!.. Морис!
И помешанная, с растрепанными седыми волосами, багровым лицом и налившимися кровью глазами, упала навзничь, разорвав в клочки платье, за которое ухватилась.
Королева, перепуганная, но по крайней мере избавленная от безумной, хотела было бежать в сад, как вдруг ужасный крик, смешанный с лаем и сопровождаемый странным шумом, вывел из оцепенения национальную стражу, которая окружала Марию-Антуанетту, привлеченная описанной сценой.
— К оружию! Измена! — кричал человек, которого королева по голосу приняла за сапожника Симона.
Возле этого человека, охранявшего с саблей в руке дверь харчевни, неистово лаял Блек.
— Сюда! Весь караул! — кричал Симон. — Нам изменили… Верните мадам Вето!
Прибежал офицер. Симон поговорил с ним, сверкая глазами, и указал на харчевню. Офицер закричал: «Караул!»
— Блек! Блек! — крикнула королева, сделав шаг вперед.
Но собака не отвечала и продолжала лаять во все горло.
Национальная стража сбежалась с оружием и бросилась к харчевне, а муниципалы схватили королеву, ее сестру и дочь и втолкнули в дверь, которая тотчас захлопнулась за ними.
— Готовь ружья! — закричали муниципалы караульным.
И раздался стук заряжаемых ружей.
— Там, там… под люком! — кричал Симон. — Я видел, как шевелился люк… Я уверен!.. Собака не участвовала в заговоре и лаяла на заговорщиков… Они, верно, в погребе! Слышите, все еще лает!..
Действительно, Блек, воодушевленный криком Симона, залаял пуще прежнего.
Офицер схватил кольцо люка. Два здоровых гренадера, видя, что он не в силах его приподнять, начали помогать ему, но безуспешно.
— Дело ясное, снизу держат, — сказал Симон. — Пали, друзья мои! Прямо в люк, так и стреляй сквозь доску!
— Эй, вы! — кричала Плюмо. — Перебьете бутылки.
— Пали! Пали! — повторял Симон.
— Замолчи, горлан! — сказал офицер. — Принеси топор, будем ломать доски. Взвод, готовься! И как откроем люк, стрелять туда.
Стук доски и сотрясение показали национальной страже, что внизу пока произошло движение. Вскоре из-под земли послышался шум, как будто задвигают железную решетку.
— Смелей, — сказал офицер прибежавшим саперам.
Топором разрубили доски; двадцать ружейных дул опустились к отверстию, которое расширялось с каждой секундой.
Но в отверстии не видно было ни души.
Офицер зажег факел и бросил в погреб; погреб был пустой.
Приподняли люк, и на этот раз он уступил без всякого сопротивления.
— За мной! — крикнул офицер, кинувшись по ступеням.
— Вперед! — кричала национальная стража, бросившись вслед за офицером.
— А, вот как, почтеннейшая Плюмо? Ты отдала свой подвал аристократам? — сказал Симон. — Ну, ладно!..
Проломили стену. На влажной земле были следы, и по направлению к улице Кордери показался проход фута в три шириной и около шести в вышину, похожий на колено траншеи.
Офицер влез в это отверстие, решив преследовать противников хоть в недра земли. Но едва сделал три-четыре шага, как был остановлен железной решеткой.
— Стой! — сказал он тем, которые толкали его сзади. — Дальше нельзя — загорожено наглухо!..
— Что там, посмотрим! — сказали муниципалы, которые уже успели запереть узницу и прибежали разнюхать новости.
— Что? Да тут целый заговор! — отвечал офицер, выползая из подземного хода. — Аристократы хотели похитить королеву во время прогулки, и, вероятно, у нее был с ними сговор.
— Черт побери! — вскричал муниципал. — Бежать сейчас же за гражданином Сантером и предупредить Коммуну.
— Солдаты, — сказал офицер, — оставайтесь в этом погребе и стреляйте во всякого, кто сунет сюда нос.
И, отдав этот приказ, офицер вышел наверх, чтобы составить рапорт.
— Ага! — кричал Симон, потирая руки. — Ага! Пускай теперь называют меня сумасшедшим! Пускай попробуют!.. Блек, Блек! О, да ты настоящий патриот… Блек спас республику… Поди сюда, Блек, поди ко мне!..
И мерзавец, приласкав бедную собаку, дал ей такого пинка ногой, что животное отлетело на двадцать шагов.
— О, как я люблю тебя, Блек! — сказал он. — По твоей милости отрубят голову твоей хозяйке. Подойди сюда, Блек, подойди!
Но на этот раз Блек завизжал и бросился к тюрьме.
XXVII. Франт
Прошло часа два после того, как совершились описанные нами события.
Лорен прохаживался в комнате Мориса, а тем временем Сцевола чистил в прихожей сапоги своего господина; но для удобства разговора дверь оставалась растворенной, и Лорен, шагая взад и вперед, останавливался перед ней и обращался с вопросами к слуге.
— И ты говоришь, Сцевола, что господин твой уехал сегодня утром?
— Ну, да, утром!..
— А когда он обычно уезжает?
— Минут десять раньше, минут десять позже, как случится.
— А ты не видал его с тех пор?
— Нет, гражданин.
Лорен молча раза три или четыре прошелся по комнате и опять остановился.
— А как ушел он, с саблей?
— Разумеется, он всегда ходит на службу с саблей.
— А уверен ты, что он ушел на службу?
— По крайней мере, так он сказал.
— В таком случае я пойду к нему, — сказал Лорен. — Если мы разминемся, скажи, что я был и вернусь.
— Постойте, — сказал Сцевола.
— Что такое?
— Я слышу его шаги на лестнице.
— Право?
— Будьте уверены.
И почти в то же мгновение дверь отворилась и вошел Морис.
Лорен быстро взглянул на него и, видя, что в нем нет ничего необыкновенного, сказал:
— Наконец-то!.. Я жду тебя битых два часа.
— Тем лучше, — с улыбкой отвечал Морис, — ты успел за это время наделать двустиший или четверостиший.
— Ах, любезный Морис, — произнес импровизатор, — я перестал сочинять.
— Двустишья и четверостишья?
— Да.
— Ого! Значит, скоро конец света?
— Морис, друг мой, я скучаю…
— Ты скучаешь?
— Я несчастен.
— Ты несчастен?
— Что делать! Упреки совести.
— Упреки совести?
— Да, да, — сказал Лорен. — Или ты, или она — середины не было. Ты или она… Ты знаешь, я не колебался. Но видишь ли, Артемиза в отчаянии: это была ее подруга.
— Бедная девушка!
— И так как Артемиза дала мне ее адрес…
— Гораздо лучше бы ты сделал, если б дал всему идти своим чередом.
— И значит, вместо нее теперь ты был бы приговорен к смерти? Умное рассуждение! А еще я приходил к тебе советоваться.
— Все равно говори, в чем дело?
— Понимаешь ли, мне хотелось предпринять что-нибудь, чтобы ее спасти. Если б я дал или получил за нее порядочного пинка, право, кажется, мне было бы легче.
— Да ты с ума сошел, Лорен, — сказал Морис, пожимая плечами.
— Как ты думаешь: не вступиться ли за нее перед революционным трибуналом?
— Теперь уже поздно. Она осуждена.
— Право, — сказал Лорен, — противно видеть, что губишь такую девушку.
— Тем более противно, что мое избавление повлекло ее смерть. Но знаешь, Лорен, мы можем сколь-нибудь утешиться мыслью, что она была заговорщица.
— Да кто же в наше время не заговорщик во Франции?.. Бедная женщина!
— Однако же не слишком жалей, мой друг, и, главное, не жалей вслух, а не то и нас потащат вместе с нею. Поверь, что и мы не слишком отстранены от обвинения в соучастии. Не дальше как сегодня капитан егерей Сен-Ле назвал меня жирондистом, и я принужден был ударить его саблей в доказательство, что он ошибается.
— Так вот отчего ты и возвратился так поздно?
— Именно.
— А почему не предупредил меня?
— Потому что в таких делах ты не годишься: тут надо было покончить сию же минуту, чтобы не начался шум. Мы взяли каждый, что было у нас под рукой.