И он запел рассеянно:
И вот Нисета,
Томна, бледна,
Среди лужайки,
Сидит одна.
Лорен не успел допеть буколический куплет, как вдруг послышался страшный шум слева от караульни. Проклятия смешивались с угрозами и воплями.
— Что там такое? — спросил Дево.
— Детский голос, — отвечал Лорен, прислушиваясь.
— В самом деле, — продолжал национальный гвардеец, — бьют какого-то мальчика. О, сюда надобно посылать только таких людей, у которых нет семьи.
— Ну, пой же! — кричал грубый пьяный голос.
И тот же голос запел, заставляя кого-то запомнить и потом повторить:
Госпожа Вето обещала
Перерезать весь Париж…
— Нет, — отвечал мальчик, — не стану петь.
— Пой, пой, тебе говорят!
И тот же голос начал снова:
Госпожа Вето обещала…
— Не стану, — твердил мальчик, — не стану, не стану!
— Ах ты мерзавец! — сказал грубый голос.
В воздухе раздался свист ремня, и мальчик протяжно застонал от боли.
— Черт возьми! — вскричал Лорен. — Подлец Симон опять бьет маленького Капета.
Иные из национальных гвардейцев пожали плечами; человека два или три попробовали улыбнуться. Дево встал.
— Я уже говорил, что отцы семейства не должны входить сюда.
Вдруг отворилась дверь, и хорошенький мальчик, преследуемый бичом своего сторожа, выбежал на двор; но едва пробежал он несколько шагов, как что-то тяжелое полетело за ним на мостовую и сильно ударило ему по ноге.
— Ай, ай, ай! — закричал мальчик.
Ноги у него подкосились, и он упал на колено.
— Принеси мне колодку, чудовище, а не то…
Мальчик встал и мотнул отрицательно головой.
— А, вот как! — закричал тот же голос. — Так погоди же, вот мы увидим, погоди!
И чеботарь Симон выскочил из своей каморки, как дикий медведь из берлоги.
— Послушай-ка! — закричал Лорен, нахмурив брови. Куда ты так бежишь, почтеннейший Симон?
— Наказать медвежонка, — отвечал чеботарь.
— А за что? — спросил Лорен.
— Как за что?
— Да, за что?
— За то, что эта дрянь не хочет ни петь, как следует доброму патриоту, ни работать, как следует доброму гражданину.
— А тебе какое дело до этого? — возразил Лорен. — Разве народ поручил тебе Капета для обучения пению?
— А ты что вмешиваешься, гражданин сержант? — сказал удивленный Симон.
— Почему я вмешиваюсь? Потому что это дело касается каждого честного человека. Бесчестно честному человеку смотреть, как бьют ребенка, и не остановить такое дело.
— Да он сын тирана!
— Да ведь он ребенок!.. Ребенок не участвовал в преступлениях отца; ребенок этот ни в чем не виноват и потому его не следует наказывать.
— А по-моему, мне его дали для того, чтобы я делал из него что мне угодно. Я хочу, чтобы он пел песню про поспожу Вето, и он будет петь.
— Но, жалкий человек, подумай, что госпожа Вето — мать этого мальчика, неужели ты захочешь, чтобы твоего сына заставили петь, что ты каналья?
— Разве я каналья? — прорычал Симон. — Ах ты аристократ проклятый!
— Нельзя ли без ругательств! — сказал Лорен. — Ведь я не Капет, и меня насильно петь не заставишь.
— Прикажу арестовать тебя…
— Арестовать, в самом деле? Попробуй-ка посадить под арест, меня, Фермопила.
— Хорошо, хорошо, посмотрим, чья возьмет… Эй, Капет, подними колодку и дошивай башмак или, черт возьми, берегись!..
Лорен страшно побледнел, стиснул зубы, сжал кулаки, шагнул вперед и сказал:
— А я говорю, что он не поднимет твою колодку, говорю, что он дошьет башмак. Слышишь, мерзавец? А! На тебе висит длинная сабля, но я боюсь ее так же, как и тебя самого! Попробуй, обнажи ее!
— Будь ты проклят! — закричал Симон, побледнев от бешенства.
В эту минуту во дворе показались две женщины; одна из них держала бумагу и подошла к часовому.
— Сержант, — закричал часовой, — вот дочь Тизона пришла повидаться с матерью!
— Тампльский совет позволил, пропусти, — сказал Лорен, не желая повернуть голову, чтобы Симон не воспользовался этим движением и не прибил мальчика.
Часовой пропустил женщин; но едва поднялись на четвертую ступеньку по мрачной лестнице, как встретили Мориса Лендэ; он шел во двор.
Наступила ночь, так что было почти невозможно различить черты их лиц.
Морис остановил их.
— Кто вы, гражданки? — спросил он. — И что вам надо?
— Я София Тизон, — отвечала одна из женщин. — Мне разрешили увидеться с матерью, и я ради этого пришла сюда.
— Да, — сказал Морис, — но позволено тебе одной, гражданка.
— Я взяла с собой приятельницу, чтобы не быть одной среди солдат.
— Это прекрасно; но приятельница не пойдет с тобой.
— Как вам угодно, гражданин, — сказала София Тизон, пожимая руку своей приятельнице, которая, прижавшись к стене, казалось, была поражена удивлением и ужасом.
— Граждане часовые, — закричал Морис, приподняв голову и обращаясь к караульным, которые расставлены были на всех этажах, — пропустите гражданку Тизон; но приятельница ее не может с ней пройти. Она подождет на лестнице. Смотрите, чтобы ее не обидели.
— Слушаем, гражданин, — отвечали часовые.
— Ступайте, — сказал Морис.
Обе женщины прошли.
Морис спустился по четырем или пяти остальным ступеням и вышел во двор.
— Что тут такое, — сказал он национальным гвардейцам, — и откуда этот шум? Крики ребенка слышны даже в передней арестанток.
— А то, — сказал Симон, который привык уже к муниципалам и решил, что Морис пришел к нему на помощь, — а то, что этот изменник, этот аристократ, этот преждебывший[2] не дает мне бить Капета.
И он указал кулаком на Лорена.
— Да, черт возьми, я не позволяю ему это делать, — сказал Лорен. — А если ты еще раз осмелишься назвать меня изменником, аристократом или преждебывшим, то я проткну тебя саблей насквозь.
— Угрозы? — вскричал Симон. — Караул! Караул!
— Я караульный, — сказал Лорен, — поэтому не зови меня. Если я только подойду к тебе, то уничтожу.
— Ко мне, гражданин муниципал, ко мне! — закричал Симон, сильно испугавшийся Лорена.
— Сержант прав, — хладнокровно отвечал муниципал, которого Симон призвал к себе на помощь. — За что ты бьешь ребенка?
— А понимаешь ли ты, за что он его бьет, Морис? За то, что ребенок не хочет петь «мадам Вето», за то, что сын не хочет оскорблять свою мать.
— Мерзавец! — сказал Морис.
— И ты так же! — отвечал Симон. — Да я, стало быть, окружен изменниками?
— Ах, мошенник, — сказал муниципал, схватив Симона за горло и вырвав у него плетку, — подумай только доказать, что Морис Лендэ изменник!
И он изо всей силы ударил чеботаря плеткой по плечу.
— Благодарю вас, сударь, — сказал ребенок, смотревший на эту сцену, — но ведь он потом выместит зло на мне.
— Поди сюда, Капет, — сказал Лорен, — поди, мое дитя. Если он еще раз тронет тебя, призови на помощь, и его накажут, этого палача. Ну, теперь ступай, маленький Капет, ступай себе.
— Зачем вы называете меня Капетом, вы, который покровительствуете мне? — сказал ребенок. — Ведь вы очень хорошо знаете, что Капет не мое имя.
— Разве это не твое имя? — сказал Лорен. — Но как же тебя зовут?
— Меня зовут Людовиком-Карлом Бурбоном. Капет имя одного из моих предков. Я знаю историю Франции, меня учил ей мой отец.
— А ты хочешь учить ребенка тачать подошвы, ребенка, которого король учил истории Франции! — воскликнул Лорен. — Полно!
— О, будь спокоен, — сказал Морис, обращаясь к ребенку, — я представлю рапорт.
— Я также, — прибавил Симон. — Я скажу, между прочим, что вместо одной женщины, получившей разрешение войти в башню, вы пропустили двух.
В эту минуту в самом деле из замка выходили две женщины. Морис подбежал к ним.
— Ну, что, гражданка, — сказал он, обращаясь к той, которая стояла ближе к нему, — виделась с матерью?
София Тизон прошла в ту же минуту между муниципалом и своей подругой.
— Да, гражданин, благодарю, — сказала она.
Морису хотелось взглянуть на подругу девушки или хоть услышать ее голос; но она была закутана в свою мантилью и, как видно, решила ни слова не говорить ему; даже показалось, будто она дрожит.
Этот страх возбудил подозрение в Морисе.
Он поспешно поднялся по лестнице и, войдя в первую комнату, увидел сквозь стеклянную дверь, что королева прятала в карман нечто вроде записки.
— Ого, — сказал он, — уж не подвели ли меня?
Он позвал своего товарища.
— Гражданин Агрикола, — сказал он, — войди к Марии-Антуанетте и не спускай с нее глаз.
— Э, разве?..
— Войди, говорю тебе, не теряя ни минуты, ни секунды.
Муниципал вошел к королеве.
— Позови жену Тизона, — сказал он одному из стражей национальной гвардии.
Через пять минут жена Тизона вбежала с веселым лицом.
— Я видела дочь.
— Где? — спросил Морис.
— Вот здесь, в передней.
— Хорошо. А дочь твоя не просила, чтобы ты ей дала возможность взглянуть на королеву?
— Нет!
— Она не входила к ней?
— Нет.
— А пока ты разговаривала с дочерью, никто не выходил из комнаты арестанток?
— Откуда мне знать?.. Я смотрела на дочь, которую не видела целых три месяца.
— Вспомни хорошенько…
— Ах, да, кажется… припоминаю.
— Что!..
— Молодая девушка выходила.
— Мария-Тереза?
— Да.
— И разговаривала с твоей дочерью?
— Нет.
— Твоя дочь ничего ей не передавала?
— Нет.
— Она ничего с полу не поднимала?
— Кто? Моя дочь?
— Нет, дочь Марии-Антуанетты?
— Нет, поднимала платок.
— Ах, несчастная! — вскрикнул Морис.
И он бросился к веревке колокола и сильно его потряс. Это был вестовой колокол.
XI. Записка
Вбежали два дежурных муниципала, за ними следовал отряд из караула.
Двери были заперты, у каждого входа поставили по два часовых.
— Что вам угодно, сударь? — спросила королева у вошедшего в ее комнату Мориса. — Я только что хотела лечь в постель, как минут пять назад гражданин муниципал (и королева указала на Агриколу) вдруг бросился в эту комнату, не сказав, что ему угодно.
— Сударыня, — сказал Морис, поклонившись, — не товарищу моему нужны вы, а мне.
— Вам, сударь? — спросила Мария-Антуанетта, глядя на Мориса, вежливое обхождение которого внушало ей некоторую признательность. — А что вам угодно?
— Чтобы вы изволили отдать записку, которую спрятали в ту минуту, как я вошел.
Старшая дочь короля и принцесса Елизавета вздрогнули. Королева очень побледнела.
— Вы ошибаетесь, сударь, — сказала она, — я ничего не прятала.
— Врешь, австриячка! — вскрикнул Агрикола.
Морис живо положил руку на плечо своего сослуживца.
— Постой, товарищ, — сказал он, — дай мне поговорить с гражданкой. Я немного разбираюсь в судейских делах.
— Так действуй. Но, черт возьми, не щади ее!
— Вы спрятали записку, гражданка, — строго произнес Морис. — Надо отдать нам эту записку.
— Да какую записку?
— Ту, которую принесла вам дочь Тизона и которую, гражданка, дочь ваша (Морис указал на юную принцессу) подняла со своим носовым платком.
Все три женщины с испугом взглянули друг на друга.
— Да это хуже всякой тирании, сударь, — произнесла королева. — Мы женщины, женщины!
— Не будем смешивать, — твердо сказал Морис. — Мы не судьи, не палачи, мы надсмотрщики, то есть ваши же сограждане, которым поручен надзор за вами. Нам дано приказание, нарушить его — значит изменить. Гражданка, пожалуйста, отдайте спрятанную вами записку.
— Господа, — с важностью отвечала королева, — если вы надсмотрщики, ищите и не давайте нам спать эту ночь, как и всегда…
— Избави нас бог поднять руку на женщин. Я пошлю доложить Коммуне, и мы дождемся ее приказаний; но только вы не ляжете в постель, а уснете в креслах, если вам угодно, а мы вас будем стеречь… Если на то пошло, начнем обыск.
— Что тут такое? — спросила жена Тизона, сунув в дверь свою голову истукана.
— А то, гражданка, что ты, подав руку измене, лишилась навсегда права видеть свою дочь.
— Видеть мою дочь!.. Что ты говоришь, гражданин? — спросила Тизон, еще не совсем понимая, почему не увидит более своей дочери.
— Я говорю, что дочь твоя приходила сюда не для свидания с тобой, а чтобы доставить записку гражданке Капет, и что она больше не вернется сюда.
— Но если ее не пустят сюда, так я ее не увижу! Нам запрещено выходить.
— На этот раз пеняй только на себя, ты сама виновата, — сказал Морис.
— О, — проворчала несчастная мать, — я виновата! Что ты говоришь, я виновата! Я отвечаю тебе, что ничего не было. О, если бы я только была уверена, что случилось что-нибудь, горе тебе, Антуанетта, ты мне за это дорого заплатишь!
— Не угрожай никому, — сказал Морис. — Лучше кротостью добейся того, что мы требуем; ты женщина и гражданка, Антуанетта, и как мать, надеюсь, сжалишься над матерью. Завтра возьмут твою дочь: завтра посадят ее в тюрьму… а там, ежели откроется что-нибудь, а ты знаешь, если захотят, так всегда откроют, твоя дочь пропала и ее подруга тоже.
Тизон, слушавшая Мориса с возрастающим ужасом, повернула мутный взгляд на королеву.
— Ты слышишь, Антуанетта? Моя дочь!.. Ты будешь причиной гибели моей дочери!
Королева, в свою очередь, казалась смущенной не от угроз, которые искрились в глазах ее тюремщицы, но от отчаяния, которое в них можно было прочесть.
— Подойдите сюда, мадам Тизон, — сказала она, — мне надо с вами поговорить.
— Ну нет! Нежности в сторону! — вскричал товарищ Мориса. — Мы здесь не лишние, черт возьми!.. При муниципалах, всегда все при муниципалах.
— Оставь их, гражданин Агрикола, — сказал Морис, наклонясь к уху этого человека, — что нам за дело, каким путем дойдет к нам истина.
— Ты прав, гражданин Морис, но…
— Выйдем за стеклянную дверь, гражданин Агрикола. Послушайте меня. Станем к ней спиной. Я уверен, что то лицо, которому мы окажем эту снисходительность, не заставит нас раскаиваться.
Королева слышала эти слова, умышленно сказанные. Она бросила молодому человеку признательный взгляд. Морис беспечно повернул голову и прошел за стеклянную дверь. Агрикола последовал за ним.
— Видел эту женщину? — сказал он Агриколе. — Она преступница, но она высокой и дивной души.
— Черт побери, как ты лихо говоришь, гражданин Морис! — отвечал Агрикола. — Любо послушать тебя и твоего друга Лорена. — А что, ведь это ты сказал какие-то стихи?
Морис улыбнулся.
В течение этого разговора сцена, которую предвидел Морис, происходила по ту сторону стеклянной двери.
Жена Тизона подошла к королеве.
— Мадам Тизон, — сказала ей последняя, — ваше отчаяние раздирает мне душу. Я не хочу лишать вас вашего детища, это слишком тяжело. Но подумайте, исполнив требование этих людей, ваша дочь не пострадает ли также?
— Делайте, что вам велят! — вскричала женщина.
— Сначала узнайте, в чем дело.
— В чем дело? — спросила тюремщица с диким любопытством.
— Ваша дочь пришла с подругой.
— Да, с такой же работницей, как она; ей не хотелось прийти одной, опасаясь солдат.
— Эта подруга отдала вашей дочери записку, которую та обронила; Мария, проходя, подняла ее. Эта бумажка, без сомнения, ничтожна, но люди неблагонамеренные могут истолковать ее по-своему. Не сказал ли ваш муниципал, что ежели захотят что найти, так отыщут?
— Дальше что? Дальше?
— Вот и все. Вы требуете, чтобы я отдала эту бумажку; вы хотите, чтобы я принесла в жертву друга. Но вместе с тем не лишу ли я вас, может быть, вашей дочери?
— Делайте, что вам велят! — кричала женщина. — Делайте, что вам велят!