– Нет, у меня все в порядке, – покачал он головой и снял пробку с графина. – Да я и не был сегодня на работе, суббота же… Вышел утром в киоск за газетами, приятеля встретил у метро, Марата Сердобского. Они соседями нашими когда-то были в Кратове, каждое лето дачу рядом снимали. Он в университете учился, на химфаке, потом в Академию наук распределился. Такой талантливый был парень, Ева, ты себе представить не можешь!
Валентин Юрьевич одним глотком, не морщась, выпил водку.
– Папа, ты почему не закусываешь? – сказала Ева. – Там же грибы есть маринованные. Подожди, я принесу!
– Не надо. – Отец придержал ее за руку. – Водка же мягкая, можно не закусывать. Маратик, говорю, талантливый был такой, что даже не верилось. Докторскую в тридцать лет защитил, представляешь? Помню, отмечали когда – все про Нобелевскую говорили…
– И что? – спросила Ева. – Что же с ним теперь?
– В том-то все и дело, – невесело усмехнулся Валентин Юрьевич. – А теперь он в таком состоянии, что не Нобелевскую впору давать, а от депрессии лечить. Работать, говорит, не с кем: две трети института на Западе давно, а кто остался – те в лабораториях только числятся, а по сути, в бизнесе крутятся. Жить-то надо… Сидят одни несчастные женщины, которым просто податься больше некуда. Выгнать жалко, да и зачем? Как будто на их место очередь стоит… – Черные отцовские глаза блестели глубоко и печально. – Спасибо грантам американским, а то вообще загнулись бы уже… Но это ж стыд и позор! – Он даже по столу пристукнул ладонью – так, что упала, тихо звякнув, рюмка. – Наша наука живет за счет импортной благотворительности! Во всем мире гранты получают, конечно, но разве так используют? Марат говорит, у них завлаб подает на грант, на себя получает, а потом выплачивает всем понемножку вместо зарплаты. Хороша наука!
Еве давно уже не приходилось видеть отца в таком подавленном состоянии. Да вообще-то и никогда не приходилось…
– Но ты же тоже, папа, – сказала она, чтобы что-нибудь сказать, – ты же тоже с Америкой работаешь. Заказы у вас, контракты… Ты же как-то смог! Сам говорил, что, как только идеология душить перестала…
Она сказала это, чтобы как-то его подбодрить, но едва ли ей это удалось.
– Я смог! – усмехнулся Валентин Юрьевич. – Да, я смог… Но у нас просто специфика такая была, понимаешь? Надо было только освободиться от излишней секретности – и можно было не сомневаться, что мы нарасхват будем. Ведь это бесценный опыт – то, чем мы занимаемся, после Чернобыля особенно… Хорош бы я был, если б его не использовал! Ну и что мне теперь, радоваться жизни? А остальным что делать – тем, которые на пятьдесят лет вперед работают? Да что там на пятьдесят! Думаешь, кто на сегодняшний день работает, тем по заслугам воздается? Юркиного однокурсника недавно встретил – тоже случайно, на улице. Я его, правду сказать, по имени не помню, он сам поздоровался, лицо знакомое… В Бакулевском работает, кардиолог, а в свободное время ездит котов кастрировать у «новых русских», чтоб семье с голоду не сдохнуть. Это как?! Какое у него свободное время, у хирурга, я же помню, как Юрка… Да ему бы поспать лишний час, а не…
Наверное, водка подействовала: отец не заканчивал фразы, говорил сбивчиво и вертел в руках пустую рюмку. Ева осторожно попыталась отодвинуть графин подальше, но, заметив ее жест, Валентин Юрьевич придвинул его снова.
– Да ты не волнуйся, – сказал он, и в голосе его мелькнула усталость. – Не волнуйся, Евочка, не сопьюсь я с этой водки… – Улыбка медленно, словно сквозь тучу, пробивалась в его глазах – та самая, немного исподлобья, которую Ева так любила. – Да и некогда особенно спиваться, – добавил он, уже сквозь улыбку. – Завтра в Кратово поедем, не сегодня уже, конечно… Хочешь с нами?
– Нет, – покачала головой Ева. – Я, наверное, к Галочке завтра пойду, нам там надо кое-что… Я разогрею суп, папа, – сказала она. – Скоро мама придет.
– Да, надо закусить все-таки, – смущенно кивнул отец. – Ты ей не говори, ладно?
– Да не будет она тебя ругать, – улыбнулась его смущению Ева. – Не бойся, алкоголик милый, она тебя любит, ругать не будет!
У Дениса давно уже был телефон, но Ева так и не решилась ему позвонить, прежде чем ехать в Крылатское. Да и что она сказала бы по телефону – что хочет с ним увидеться? А вдруг он ответил бы, что они увидятся завтра в школе? И ведь действительно так оно и есть…
Она ехала к нему, и сердце у нее колотилось так, что к концу пути, уже у подъезда, Ева остановилась на минуту, чтобы дать утихнуть сердцу.
Она даже обрадовалась, что лифт не работает: теперь ее смятенный вид и прерывистое дыхание можно было объяснить тем, что поднималась пешком на девятый этаж.
Все-таки она помедлила еще мгновение, уже поднеся руку к звонку, потом наконец позвонила. За дверью было тихо, а громкий голос, доносившийся оттуда, сменился музыкой. Это было просто радио, ну да, он же часто забывал выключить радио на кухне…
Ева позвонила еще раз, еще – пока окончательно не убедилась в том, что приехала напрасно.
«Ну и правильно, – подумала она. – Никогда я не ездила к нему без предупреждения, и не надо было, потому так и получилось… Не надо делать то, что тебе несвойственно!»
Ева медленно пошла вниз. На лестнице не горела лампочка, и она спускалась в кромешной темноте. Что ж, надо просто идти к автобусу, потом к метро, потом долго ехать по голубой линии… До боли изученный маршрут!
Ева вдруг поняла, что с недавних пор – если можно было считать «недавней порой» их последние встречи – она всегда проходила этот путь одна: Денис даже не провожал ее до метро, как делал это раньше. Правда, и уходила она не поздно, еще было светло, волноваться не о чем…
«Да он же, наверное, на параплане летает! – вдруг мелькнуло у нее в голове, когда она уже подошла к автобусной остановке. – Ну конечно, он же сам говорил недавно Олегу, что каждые выходные теперь летает, как же я забыла!»
Ева так обрадовалась своей неожиданной догадке, как будто именно она должна была принести ей счастье. Она отошла от бровки тротуара, пропуская людей к подъехавшему автобусу, двери захлопнулись перед ней… И, словно боясь передумать, Ева быстро пошла в сторону улицы Крылатские Холмы, где, она знала, летали парапланеристы.
Их видно было даже отсюда, от Денисова дома. Вглядываясь в разноцветные дугообразные купола, парящие в сером небе над откосом глубокого оврага, Ева вдруг подумала: «А может, лучше бы мне было не догадаться, где он…»
Но она тут же отогнала эту никчемную мысль и ускорила шаг.
Куполов было несколько, все они были друг на друга похожи, несмотря на свою разноцветность, и Ева напрасно всматривалась в них, стоя над оврагом и глядя вниз по склону.
Ей показалось было, что один из парящих в воздухе людей и есть Денис, но глаза у нее слезились от ветра, которого она совсем не чувствовала, пока шла между домами, и надо было подойти поближе, чтобы узнать Дениса наверняка.
Оглядевшись, Ева увидела довольно широкую и пологую тропинку, ведущую со склона, и пошла по ней вниз, то и дело скользя на влажной глине. Сапоги у нее были удобные, без каблуков – легкие такие, мягкие осенние сапожки, привезенные папой из Германии вместе с забытым у Дениса зонтиком.
«Хорошо, что снега нет, – подумала Ева, спускаясь. – Все-таки круто здесь, так и голову можно сломать».
Она просто так подумала – «голову сломать», мысленно произнесла эти слова, не осознавая их истинное значение. Но тут же представила, что Денис, может быть, летает сейчас над этим скользким склоном, и завиток на его затылке… Еве стало страшно, и еще быстрее, почти бегом, хватаясь за какие-то кусты, она устремилась вниз.
Конечно, он был здесь! Только не под тем ярко-синим куполом, под которым ей сразу померещилась его фигура, а совсем под другим, пестрым, похожим расцветкой на бабочку-махаона. Ева уже довольно долго спускалась по тропинке, так и не видя Дениса, потом наконец обернулась – и тут же заметила его.
Оказывается, он еще только собирался прыгать: может быть, пришел недавно, а может, это был уже не первый его прыжок. И он был совсем близко – Ева даже лицо его видела снизу, стоя под откосом, даже родинка почудилась ей в правом уголке его губ…
То ли оттого, что день был такой же пасмурный, как тогда, в Крыму, то ли по другой какой-нибудь причине, – ей вдруг показалось, что ничего не было… Не было всех нелепостей этих лет, и его равнодушия не было, и их невстреч, и безразличия в его голосе – ничего! Только те минуты, когда он целовал ее в тумане, и потом – когда она впервые почувствовала жар его тела в темноте и когда он рассказывал ей о раскопках и предках и ласково гладил ее голову, лежащую на его плече… Все минуты, когда им так хорошо было вдвоем, что невозможным казалось разомкнуть объятия!
Ева смотрела, как медленно, долго, словно в кино, двигаются его ноги к обрыву, как отрывается он наконец от земли, взмывает в небо и летит. Летит над нею, летит мимо нее, улетает от нее, подхваченный легким ветром, – над землей, к Гребному каналу, к далеко и тускло поблескивающей Москве-реке…
Они должны расстаться, это неизбежно, не судьба их свела! Ева и сама не понимала, почему почувствовала это так ясно, глядя, как трепещет, парусом натягивается параплан над Денисовой головой, – как будто им предстояло расстаться прямо сейчас. Боль от этого неожиданного осознания неизбежности была такой острой, что Ева остановилась прямо посередине склона.
Бабочка-параплан невысоко парил над землей, но дотянуться до него было невозможно.
И вдруг ей показалось, что параплан складывается, схлопывается. Как будто он и правда был бабочкой и решил сложить крылья от усталости! Ева не могла понять, что же с ним случилось, почему, – только смотрела застывшими глазами, как складывается яркий купол, мгновенно становится темным в безразличном небе – и человек, висящий под куполом, камнем летит вниз…
В глазах у нее потемнело, все тело содрогнулось, как будто от удара о землю, она не поняла – закричала ли, закрыв глаза, или сразу побежала вниз по склону.
Напрасно она думала, что успела далеко спуститься в овраг: теперь ей казалось, будто она бежит так долго, что за это время можно умереть, воскреснуть и умереть снова. Кусты то и дело закрывали от нее Дениса, упавшего где-то ниже, и Ева думала, что в эти-то минуты он и умрет – как раз в эти, когда скрывается от нее за голыми ветками кустов… То есть она не думала, это невозможно было назвать мыслями – то, что с нею происходило.
Она бежала вниз, проклиная тропинку за множество извивов и ненужных, бессмысленных поворотов, и видела только сложившийся параплан на сырой земле и скорчившуюся человеческую фигуру рядом со смятым куполом…
Поскользнувшись на бегу, она подвернула ногу, упала плашмя, тут же вскочила и побежала дальше – уже напрямик, через кусты, не замечая, что все пальто у нее вымазано грязью, и руки тоже, и нога болит при каждом шаге…
Задыхаясь, она остановилась наконец рядом с упавшим парапланом.
Оказывается, Денис не лежал, а сидел на корточках, наклонившись над стропами параплана, которые показались Еве спутанными, но для него, наверное, были расположены в каком-то понятном порядке.
Что он просто сидит на корточках и распутывает стропы, она поняла еще прежде, чем разглядела все это подробно. По тому облегчению поняла, которое испытала, наконец добежав до него!..
Он был жив, и ничего не было сейчас важнее, и все было забыто, что мучило ее полчаса назад: эти глупые мысли о расставании, о судьбе… Какая может быть другая судьба, кроме той, что связана с ним – с его перемазанным грязью, сердитым, любимым лицом, и глубокой царапиной на щеке, и красными от холода пальцами, распутывающими эти дурацкие стропы!..
Тяжело дыша, обхватив себя за плечи руками, словно это должно было остановить ее на бегу, Ева выговорила:
– Ты живой… Диня, ты же живой!
И, присев рядом с ним, заплакала, уткнувшись лбом в его залепленное глиной плечо.
Слезы лились таким потоком, что Еве показалось, будто он не иссякнет никогда. Неизвестно, сколько она плакала бы, прижимаясь лицом к грязному рукаву Денисовой куртки, если бы не почувствовала вдруг, что он отдергивает руку.
– Ты что тут делаешь? – услышала она его голос. – Е-мое, да откуда ты тут-то взялась, а?!
Ева подняла глаза. Лицо Дениса было теперь совсем рядом с ее лицом, и вот так, вблизи, оно показалось ей широким от гнева.
– Я… – произнесла было она, но Денис, кажется, не ждал от нее ответа.
– Что ты тут Анну Каренину с Вронским разыгрываешь? – медленно, сквозь зубы выговорил он. – Не мешай ты мне, не мешай ты мне жить! – Голос его сорвался. – Сколько я буду с тобой нянчиться, надоело мне все это хуже горькой редьки!
– Но я думала, ты… – побелевшими губами прошептала Ева. – Я только потому, что думала, что ты…
– Да живой я, что мне сделается? – выкрикнул он. – И что это меняет, можешь ты мне сказать?! Ну, считай, что я разбился насмерть, и отстань ты от меня наконец! Не мешай мне!
Может быть, последней своей фразой он хотел только сказать, чтобы она не мешала ему распутывать эти стропы, – Денис снова склонился над ними, как будто Евы и не было рядом. Но все, что он сказал, до последнего слова, зазвенело в ее ушах жутким колокольным гулом, в котором умолкли все другие звуки…
Медленно поднявшись, по-прежнему не чувствуя ни боли в ноге, ни холодной грязи на руках, Ева пошла вверх по откосу.
Часть 2
Глава 1
Надя не помнила, с каких пор перестала думать о своей семейной жизни.
Вернее, она не помнила, с каких пор семья сделалась ее жизнью настолько, что думать о ней как-то отдельно стало уже просто невозможно. Нормальный человек не думает ведь, как он дышит… Может быть, даже день какой-то был, в который это произошло. Даже наверняка был – Надя помнила все дни, в которые происходили главные события в ее жизни. Точно помнила даже числа, не то что месяц или год.
Но вот с каких пор это вошло в нее по-настоящему, как вдох – Валя, дети, и что она его жена, мать его детей, – этого Надя вспомнить не могла, как ни старалась.
Правда, она и сама не понимала, зачем так уж старается это вспомнить и почему именно теперь.
Юра уехал давно, она уже привыкла думать о нем как о далеко живущем взрослом сыне. И, может быть, это было лучше, чем видеть его рядом с собою в Москве, но в том тщательно скрываемом отчаянии, в котором он находился после развода с Соной…
Полинка поступила все-таки в Строгановское, хотя Надя до последней минуты не верила, что это произойдет. Даже потихоньку от своей шебутной младшей дочки сходила туда, когда закончились экзамены, и сама посмотрела списки.
Валя работал как обычно – с тем ровным и непреклонным усилием, которое всегда было ему присуще. Его неприятности и трудности не выходили за рамки таких забот, из которых и должна состоять жизнь, чтобы не застыть в мертвом оцепенении.
Конечно, Ева… Но Ева тревожила ее всегда, Надя никогда не была спокойна за нее, и это тоже не могло быть какой-то новой причиной для того, чтобы вдруг начать оглядываться на свою жизнь.
«А может, просто возраст, – подумала она, перепрыгивая через лужу у одной из ведущих во двор арок – прямо под симоновской мемориальной доской. – Даже скорее всего просто возраст…»
Но тоже – ей шел пятьдесят первый год, для матери троих взрослых детей это был совсем не тот возраст, в котором можно считать себя старой и подводить итоги семейной жизни.
Да Надя еще и выглядела моложе своих лет. Та странная и выразительная удлиненность черт, из-за которой в юности она казалась серьезнее, чем была на самом деле, – в зрелые годы сделала весь ее облик на редкость гармоничным.
«Бог ты мой, о чем я думаю, – одернула она себя, уже открывая дверь квартиры. – Нашла себе заботу!»
Она ходила в аптеку за лекарством для Евы и вообще-то думала больше всего о том, давать или не давать дочери выписанные невропатологом таблетки. Надя еще в аптеке распечатала маленькую коробочку, достала аннотацию. Она читала про апатию и реактивную депрессию и в душе все-таки не верила: неужели все это происходит с ее самым беззащитным ребенком, и неужели это настолько не может пройти само собою, что нужно принимать лекарство?