Даже Кузнецкий выглядел вокруг него не как грязноватая шумная улица, а именно как тот оживленный, веселый «пуп Москвы», которым он был когда-то и о котором Ева мимолетно подумала десять минут назад.
– Так куда путь держишь, Еванжелиночка? – повторил дядя Рудик.
– Домой, – ответила она. – Я тут случайно оказалась… По делам.
– Так случайно или по делам? – переспросил Лев Александрович.
– А какая разница? – вопросом на вопрос ответила Ева.
– Да, извините, – согласился он. – Просто я как раз в Писательскую лавку направляюсь и очень не люблю выбирать книги в одиночестве. Думал, Рудик мне компанию составит, а он вот отказывается.
– Ну тебя, Лева, в задницу, – поморщился дядя Рудик. – Еще книги по нынешним временам покупать! Это ж только ты себе можешь позволить. А я напокупался уже, ставить некуда, а толку? И вообще, чукча не читатель, чукча писатель. Зачем ты меня только из буфета дернул, так хорошо сидели…
– А может, вы мне окажете честь? – предложил Горейно. – Все-таки там прекрасные бывают издания, поищете что-нибудь для пользы юных душ, а?
Ева не бывала в Книжной лавке писателей на Кузнецком уже лет сто. Дома у них была огромная библиотека, ее еще дедушка Юрий Илларионович собирал, книжными полками были сплошь увешаны все стены, и на полках стояли такие издания, которых даже Ева не открывала – по лингвистике, например. И литературоведческих книг было множество, не говоря уж о собраниях русских классиков. А запрещенные при советской власти и изданные во время перестройки книги были уже куплены. Так что пополнять библиотеку не было особенной необходимости.
Но Лев Александрович смотрел так доброжелательно, с таким неподдельным интересом, что она заколебалась.
– Я не знаю… – проговорила она. – Дело в том, что я ногу недавно подвернула, и она уже побаливать начала…
– А я на машине, – тут же сказал Горейно. – И с удовольствием доставлю вас прямо к вашему подъезду! Пойдемте, Ева, а?
– О, у Левки авто – что надо! – крутнул головой дядя Рудик. – Не «запор» занюханный. Но тут уж я не завидую, – добавил он. – Это чтоб над водкой сидеть как истукан – мерси вам в шляпу! – Он смешно изобразил ртом какой-то пукающий звук. – Уж лучше на метро как-нибудь или пешочком…
– Что ж, уговорили, Лев Александрович! – засмеялась Ева. – Пойдемте в Лавку.
Уговорить ее на такое дело было совсем нетрудно, особенно сейчас. Еве не хотелось сразу идти домой, она была взволнована разговором с Денисом и должна была успокоиться. А весь облик Льва Александровича как раз и располагал к спокойствию, это она сразу почувствовала.
– Прошу. – Он согнул руку бубликом, предлагая Еве опереться на нее. – Вы же сказали, у вас нога болит?
– Лева, Лева! – вдруг словно вспомнил что-то дядя Рудик. – Погоди… Я тут… Вернусь-ка я, пожалуй, в буфет, раз ты с Еванжелиной в Лавку идешь. – Голос у него стал слегка заискивающим. – Ты это… Не займешь на недельку… сколько-нибудь?
– Конечно, займу, Рудик, – кивнул Горейно, доставая бумажник из-за пазухи черного кашемирового пальто. – Хватит?
– Вопрос! – воскликнул повеселевший Рудик, молниеносным жестом опуская в карман деньги. – Только на недельку, старик, не больше!
– Конечно, на недельку, – кивнул Лев Александрович, и Ева увидела, как он едва заметно улыбнулся – впрочем, для Рудика и совсем незаметно. – Рад был тебя встретить в прежнем здравии. Хорошего вечера!
Ей понравилось, что он дал Рудику деньги так просто, без лишних слов и явно стараясь его не унизить. Даже жест, которым он спрятал бумажник в карман, был изящным и спокойным – впрочем, как и все остальные его жесты.
Ева взяла Льва Александровича под руку, и они пошли ко входу в Писательскую лавку, который находился в двух шагах от них.
– Нас сюда бабушка водила в детстве, – сказала Ева, входя в магазин. – С Юрой, с братом. Я, знаете, теперь понимаю, – улыбнулась она, – что бабушка вообще-то не большая книгоманка была. Но она очень в центре событий любила быть, а Лавка, говорила, место центровое. Она ведь кинокритик была, от литературного мира после дедушкиной смерти отошла, а здесь разговаривала со всеми, старых знакомых встречала – в общем, хорошо себя чувствовала. А покупала всегда только детские книжки, для нас.
Они поднялись по крутой и узкой железной лесенке на второй этаж – туда, где, собственно, и располагалась Писательская лавка. Ева вдруг поймала себя на совершенно детском ощущении. Вот точно так же они взбирались сюда с Юрой, когда были маленькие. Бабушка требовала, чтобы они непременно шли впереди нее, потому что на этой дурацкой лестнице можно убиться, а они с Юрой спорили, кому подниматься первым, и Еве казалось тогда, что она сейчас попадет на какой-то андерсеновский чердак…
– Чему вы улыбаетесь, Ева? – спросил Лев Александрович.
– Да так… Детские воспоминания, – ответила она. – На нас с Юрой вечно здешняя продавщица смотрела как на личных врагов. Она только по писательским билетам пропускала, а детей, по-моему, вообще терпеть не могла. Требовала, чтобы мы ждали у входа, а бабушка на нее бросала такой королевский взгляд и говорила: «Дети, идите за мной!»
Ева снова улыбнулась, вспомнив, как Юрка злился и ни за что не хотел проходить «из милости», и в самом деле норовил остаться за барьером, обозначенным бархатным канатом. А она послушно шла за бабушкой Эмилией, потому что любила бродить среди книг и потому что была уверена: как та говорит, так, значит, и есть, так и надо делать. К тому же Ева, в отличие от Юры, всегда немного побаивалась бабушку Эмилию.
К ее несказанному удивлению, продавщица в Лавке была та самая – худая, в металлических очках, с сухими чертами узкого лица и стальным голосом! Ева сразу узнала ее, и ей показалось даже, что та не очень-то и изменилась. Хотя сколько же лет прошло?..
Лев Александрович улыбнулся продавщице, и, к Евиному еще большему удивлению, та растянула губы в подобии приветливой улыбки.
– Здравствуйте, Валечка! – сказал Горейно. – Рад вас видеть в прежнем здравии.
– А вас давно не видно было, Лев Александрович! – ответила она. – В отъезде были?
– Да, в Европе, – кивнул Горейно. – Днями вернулся. Что новенького, Валечка?
– Да что теперь новенького? – брезгливо пожала плечами продавщица. – Теперь все больше макулатуру издают, приличные издательства разорились. Что есть – все вот оно, даже для знатоков оставить нечего! Да у них и денег-то нет теперь…
Ева уже ходила между стопками книг, которые не умещались на полках и лежали на полу, у стен. И раньше они точно так здесь лежали… Ева рассматривала книги рассеянно: снова вспомнился разговор с Денисом, и стало ни до чего.
– Ева, если обнаружите сборник русских романсов, скажите мне, хорошо? – окликнул ее Лев Александрович.
– Хорошо, – кивнула она.
Она рассматривала в основном стихи – брала в руки тонкие книжечки, пролистывала, взгляд скользил по строчкам, ни на одной не задерживаясь. Годы издания были все давние, и Ева была единственной из посетителей Лавки, кого интересовали эти сборнички…
Впрочем, и посетителей было немного. Бродили по маленькому залу какие-то чудаковатые личности, вид которых никак не наводил на мысль о «центровом» месте. Валентина сурово спрашивала у вновь входящих писательские билеты, но, видно, по привычке, потому что толпы, ломящейся в заветный магазин, как-то не наблюдалось.
Еве стало грустно, и, оставив в покое книжки, она отошла к прилавку у кассы, ожидая Горейно.
Она и сама не понимала, отчего ее вдруг охватила печаль в этом когда-то любимом, уютном магазинчике под самой крышей старого дома на Кузнецком Мосту. Конечно, разговор с Денисом… Но Ева чувствовала, что дело не только в разговоре. Эта Лавка, в которой, несмотря на обилие книг, так остро ощущалось запустение, стала печальным дополнением к разговору.
Была когда-то беленькая девочка с доверчивыми глазами, всеми любимая и всех любящая, читала хорошие книжки, бродила по этому загадочному чердаку, высматривая по углам Оле-Лукойе с волшебным зонтиком… И что? Как получилось, что все, что в ней было, что она чувствовала в себе, оказалось никому не нужным, тягостным, и поблекло постепенно, как блекнут с возрастом губы?.. И зачем тогда ей все это было дано, и что вообще дано – такое трепетное, никчемное, неуловимое?..
Горейно рассматривал книги весьма оживленно – рылся в стопках в дальнем углу, спрашивал о чем-то Валентину, залезал на стремянку, чтобы получше разглядеть, что стоит на верхних полках.
Наконец он отобрал внушительную пачку – Ева заметила, что сверху лежат последние тома собраний сочинений Гофмана и Бродского, – и тоже подошел к кассе. Ей вдруг стало неловко оттого, что сама она не проявила никакого интереса к книгам: очень уж бережно, даже как-то торжественно держал их Лев Александрович.
«Просто настроение у меня сейчас не то», – словно оправдываясь неизвестно перед кем, подумала она.
– Лев Александрович, а вы ведь тоже поэт, дядя Рудик сказал? – спросила Ева, когда они снова вышли на Кузнецкий. – Мне очень неловко, но я не читала ваших стихов…
– Ничего неловкого, – улыбнулся Горейно. – Они не были бестселлерами, я же не Евтушенко. Я с удовольствием дам вам мои книги, если будет желание ознакомиться. А стихи мои вы наверняка если не читали, то неоднократно слышали.
– Как это? – не поняла Ева.
– Да очень просто. В виде песен, – сказал он. – «Русская красавица», знаете?
– «Русская красавица»? – поразилась она. – Так это ваша песня?
– Не песня, а только стихи, – уточнил он. – Хотя написаны они были сразу для песни, на заказ. А вы находите, что стихи таким образом не пишутся?
– Н-нет, – пробормотала Ева. – Стихи, наверное, по-всякому пишутся…
Конечно, ей стало немного не по себе, когда она узнала, что Горейно – автор попсового шлягера «Русская красавица». И не потому, что стихи были им написаны по заказу. Просто эта песня казалась Еве образцом пошлости, она первое время даже морщилась, слыша ее по радио. Потом, правда, привыкла и перестала обращать внимание: «Русская красавица» стала хитом сезона, и ее исполняли раз по десять на дню. Ева даже не знала, кто ее поет – ей казалось, абсолютно все. Даже Полинка недавно мурлыкала в ванной:
Я узнал тебя с трудом, еле-еле…
Значит, здесь теперь твой дом – на панели!
Лондон, Тель-Авив, Париж, Рим, Калькутта…
Не себе принадлежишь, а кому-то!
И дальше, кажется: «Что же ты наделала, как же ты могла?»… Связать эти строчки с благородным обликом Льва Александровича было трудновато.
Наверное, все эти чувства были написаны на Евином лице. Горейно посмотрел на нее и понимающе усмехнулся. Ева тут же покраснела, заметив его взгляд.
– Не смущайтесь, Ева, – сказал он. – У вас нормальная реакция интеллигентного человека. Такой она и должна быть… Если смотреть со стороны.
– А если смотреть изнутри? – спросила Ева.
– А изнутри видится немного другая картина, – улыбнулся Лев Александрович. – Но это долгий разговор, милая Капитанская Дочка, и я с удовольствием его с вами продолжу сразу же, как только вы найдете время. А теперь пойдемте поскорее, а то у меня уже у самого нога начинает болеть, когда я думаю о вашей!
Из-за недавнего снегопада воздух был свежим, в нем чувствовались какие-то живые запахи – не только бензиновые.
Машина была припаркована совсем рядом с Лавкой. Горейно открыл заднюю дверцу, положил на сиденье стопку книг, аккуратно упакованную в плотную коричневую бумагу, потом распахнул перед Евой переднюю дверцу.
Машина была и в самом деле хорошая: вместительный серебристо-серый «Фольксваген Пассат».
– Цвет, конечно, не для Москвы, – заметил Лев Александрович, садясь за руль, – а исключительно для Германии. Помните, Захар в «Обломове» говорил презрительно: «Это ж немцы, откуда им и взять грязи?» – Он засмеялся. – Грязи там взять и в самом деле неоткуда – лично убедился.
– Вы говорили, что недавно вернулись? – спросила Ева, с наслаждением вытягивая ноги в просторном салоне.
– Да, недели две. Только что машину растаможил. Спасибо, друзья помогли, а то бы мне не справиться. Вы Шуберта любите? – поинтересовался он. – Который на воде?
Литературные ассоциации возникали в его речи постоянно, и Ева с удовольствием их угадывала – как этот намек на стихи Мандельштама.
Не дожидаясь ее ответа, он вставил в магнитолу кассету и одновременно включил печку. Музыка звучала тихо, тепло постепенно охватывало Еву. Ей хорошо было сидеть рядом с этим спокойным человеком, слушать хорошую музыку и чувствовать, как согреваются ноги.
– Вы где живете? – спросил Горейно. – Да, Рудика соседка! Значит, в писдоме на Черняховского?
– Да, – кивнула Ева. – А вам по пути?
– Почти, – кивнул он. – Я на Краснопресненской набережной живу.
Краснопресненская набережная была совсем не по пути, до Евиного дома оттуда было еще ехать и ехать, к тому же в вечерних пробках Ленинградского проспекта. Еве стало неловко, что она затрудняет человека, но Лев Александрович держался так непринужденно, что она успокоилась.
Разговаривать ей тоже не очень хотелось: и настроение было не то, и просто разморило от тепла. Наверное, она невпопад отвечала на какие-то его вопросы.
Ева подумала, что он обидится на ее невежливую рассеянность, и даже попыталась сосредоточиться. Но Горейно ничуть не обиделся – наоборот, сам замолчал, словно уловив ее настроение, и спокойно вглядывался в дорогу, то лавируя между машинами, то терпеливо ожидая в бесконечных вереницах.
– Вы меня прямо на Ленинградке высадите, Лев Александрович, у обочины, – предложила она. – Мне же там два шага до дому, зачем вам по переулкам крутиться?
– Почему же? – невозмутимо заметил он. – Там ехать тоже два шага, не беспокойтесь, Ева. И я же обещал – до подъезда, значит, так и доставлю.
Он свернул к литфондовской поликлинике и вырулил по односторонним улочкам во двор Евиного дома.
– Спасибо вам огромное, Лев Александрович! – сказала она, открывая дверцу. – Вы меня просто спасли: нога и в самом деле ужасно болела…
– Что ж, приятно, – улыбнулся он. – Не то, конечно, что нога болела, а что смог оказать вам эту маленькую услугу. Поверьте, Ева, я искренне рад нашему знакомству. Вы разрешите мне вам позвонить?
– Ну конечно, – кивнула она. – Запишите телефон.
– Взаимно, – сказал он.
Горейно записал Евин телефон в узкий кожаный блокнот и протянул ей свою визитку.
– Непременно справлюсь на днях о вашем здоровье! – произнес он на прощание.
– Боже ты мой, куда ты пропала, Ева, ну нельзя же так! – воскликнула мама, открывая дверь раньше, чем Ева достала ключи: наверное, услышала, как остановился лифт. – Нога только заживать начала, скользота какая на улице!
– Да ничего страшного, мам, – улыбнулась Ева. – Я прогуляться выходила, погода хорошая, снег… Я гуляла по Москве!
Глава 5
Надя совсем не ожидала такой встречи с Москвой.
То есть она вообще не ожидала встречи с этим неизвестным городом, никакой – ни радостной, ни грустной. Ей было ни до чего. Она даже своего выпускного вечера не ожидала, даже платье из белого шифона на атласной голубой подкладке оставило ее равнодушной…
Душу ей перевернул тот вечер в саду, и в две недели, прошедшие до выпускного, она думала только об Адаме.
Но не ехать в Москву было уже невозможно. Как объяснишь родителям, почему вдруг так резко изменились ее желания?
Да и куда ей было ехать? Адама уже не было в Киеве, он был теперь далеко, словно на другой планете… К тому же он ведь сказал, чтобы Надя не отказывалась от своих планов, пока он не добьется, чтобы она приехала к нему в Польшу…
И она собиралась в Москву с таким чувством, как будто выполняла его просьбу.
Но еще на подъезде к городу, когда ехали через дачную местность, Надю вдруг охватило странное, тревожное ощущение… Она сама не понимала, с чем оно связано. Вроде тянулись вдоль железнодорожного полотна обыкновенные дачные домики, почти такие же, как у них в Чернигове, мелькали электрички, толпились на платформах люди.
И все-таки все было другое… Какое-то мощное и совсем близкое дыхание чувствовалось во всем: и в суете людей на платформах – направленной суете, и в мелькании электричек, и даже в коротких надписях «На Москву» над расписаниями на дачных станциях.