— Что это? — теперь в окно смотрим уже не только мы с Борисом. Народ скорее изумлен, чем напуган. Хотя есть и те, кто пытается сказать, что это война, что это монстры из-за темных гор сдвигают границу. Их обрывают, над ними смеются.
Мне не смешно совсем.
— Яся, что это? — шепчу вампирше. — Ты что-нибудь чувствуешь?
— Летние домики, — отвечает она еле слышно. — Летние домики… Надо уезжать, надо немедленно уезжать…
— Кто это сделал? Это люди или?..
— Или. Тех людей больше нет. Города тоже.
— Города? — ужасаюсь я.
— А ты правда думала, что то, что они сделали, сойдет им с рук? — в голосе обычно мягкой вампирши вдруг звучат такие убийственно-холодные нотки, что я невольно вспоминаю, кто ее воспитывал. — Не жаль! Никого! Ни одного! — она начинает дышать слишком глубоко и часто.
— Яся, Яся, пожалуйста, не надо, успокойся, — обнимаю ее, прижимаюсь к ней, пытаясь загасить ее вспышку.
Она обнимает в ответ, гладит по волосам.
— Только тебя хочу спасти. Тебя и ребенка… Надо ехать, Лара. Надо немедленно уезжать. Нельзя, чтоб тебя нашли, нельзя… Иначе все зря…
— Сейчас? — бросаю взгляд за окно. — Там, вроде, все затихло. Куда мы поедем ночью? Может, все же дождемся утра?
Она долго слушает что-то, далеко за пределами этой квартиры.
— Хорошо, дождемся утра.
Глава 8
Она все же уснула, напившись вновь лишь моей крови. А я, очнувшись от забытья, и утолив извечную жажду водой из-под крана, так и не смогла заставить себя снова лечь. Взяла чистый картон из тех, что остались невостребованными на мастер-классе, коробку пастели и устроилась на кухне, среди гор грязной посуды и пустых бутылок.
В гостиной спали те, кто по окончанию вечеринки уже просто не смог никуда уйти. Или кому, как и нам, идти было некуда. Самые счастливые на диване, остальные попросту на полу. Нас с Яськой, как самых «маленьких и наивных», Борис уложил в спальне рядом с женой, уступив свое место. Смертельно обиженный Ясиным пренебрежением Вашуков к тому моменту уже мирно похрапывал под столом в кабинете, куда уполз лелеять свои вселенские обиды на исходе пьянки.
Все спали. И только я рисовала. Нет, совсем не стул, превратившийся в космическую ракету. Но черное-черное солнце и хрупкую белую фигурку на его фоне. Изломанную фигурку, с оборванными нитями сил, с окровавленными крыльями, брошенными у ног. С потоками крови, заливающими низ картины и рваной сетью кровеносных сосудов по всему ее фону. А фоном — серы тени. Безобразные, уродливые. И далекие вспышки багрового зарева… Лишь два цвета использовала — красный и черный, другие не могла, не ощущала, не видела. И белый был лишь отсутствием цвета, куском первозданного пространства, этим цветом еще не испачканного. Критически малым куском пространства…
Шлепая босыми ногами, на кухню забрел Борис. С опухшим мятым лицом, одетый исключительно в широченные семейные трусы, над резинкой которых угрожающе нависало внушительное брюхо. После двух лет любования идеально стройными и вечно молодыми вампирскими фигурами зрелище для меня оказалось… невероятно впечатляющим, даже после вчерашней пьянки.
Алиханов меж тем нашел стакан, показавшийся ему чище других, налил себе воды из под крана и долго с удовольствием пил, словно его тоже полночи вампиры кусали.
— Рисуешь? — напившись, взглянул на меня. — Все спят, а ты рисуешь…
Покачиваясь, подошел, встал за плечом.
— А знаешь, я это у тебя куплю, — заявил через какое-то время, насмотревшись на мои художества. — Это сильная вещь, здесь рисунок, возможно, страдает, тебе бы учиться… Но эмоции… Просто бьют наповал. Как, знаешь… Как она пела вчера!.. Как она пела… — Борис тяжело опускается на табурет. — Так что, продашь?
— Отдам. Мне ее все равно с собой не забрать. Да и едва ли эти каракули хоть чего-то стоят.
И уж точно они не стоят дороже оказанного нам в этом доме гостеприимства. Даже с учетом того, что его здесь оказывают всем, и того, что Яське так и не удалось пригубить ни капли чьей либо крови. Зато удалось отдохнуть. Выспаться, вымыться, приодеться. А вот, кстати, об одежде:
— Но если бы у вашей жены нашлась какая-нибудь старая, ненужная куртка… или плащ для моей сестры. Нам надо ехать, а ей совсем не в чем выйти на улицу.
— Да не проблема, я скажу Ирише, она подберет. А куда вы собираетесь ехать?
— Не знаю, куда билеты на вокзале будут. В какой-нибудь крупный город подальше… поближе к центру. Может, в столицу. Хочу попробовать поступить в художественное училище. Возьмут, как думаете?
— В столице? Едва ли, там желающих много, конкурс большой… У меня в Питере есть знакомые, хочешь, дам тебе адрес, может, что посоветуют.
Киваю. В моем положении глупо отказываться. Хотя художественное училище — это не серьезно. Мне нужна работа, надо снимать жилье, на что-то жить… И еще вопрос, удастся ли мне получить обещанный Лехой паспорт.
За паспортом отправилась одна, не дожидаясь, пока проснется Ясмина. Если вдруг… то хоть ее не найдут. Но опасалась я напрасно. Пухлый конверт мне отдали без проблем, попросив передавать привет Лехе… Я осторожно спросила, не слышали ли они, что там грохотало вчера за городом. Но они то ли не знали, то ли не сочли нужным делиться с незнакомой девчонкой. И явно были не в курсе, что Леха мог быть именно там.
Распрощавшись и убрав подальше конверт с деньгами, внимательно изучила полученный паспорт. Фотография была неплоха. А вот звали меня отныне Мария. Мария Николаевна Кулешова… А картину я Борису подписала как Лариса А. Ладно, будем считать, что это мой творческий псевдоним. Что с такой фамилией (спасибо, Леша) неудивительно. Датой рождения было указано пятое февраля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года… С местными датами я еще путалась, поэтому подошла к киоску, торговавшему газетами, перепроверила… Пересчитала. Улыбнулась. Уж если детка, то во всем. Мне еще и лет теперь девятнадцать.
Когда вернулась к Алихановым, народ большей частью проснулся и активно занимался самолечением. Понятно, что в самом классическом варианте, допивая то, что не допили вчера. Но мое появление незамеченным не осталось.
— Крошка, да ты растешь на глазах!
— Лариса, где твои косы?
— Остались в парикмахерской, — пожимаю плечами. — У вас за них, оказывается, деньги дают.
— Да какие там деньги, девочка, у тебя были такие шикарные волосы, — сокрушалась Ирина. — А ты променяла их на эту вульгарную стрижку с диким начесом! Своими руками себя состарила. Тебе ж теперь лет двадцать дать можно!
Ясмина, в миг моего возвращения что-то выяснявшая опять с Вашуковым, заинтересованно подошла, ловко огибая стоящих и сидящих людей и перешагивая разбросанные по полу бутылки. Провела рукой по моим волосам, оценивая их длину и структуру. И обняла, прижимая меня к себе.
— Глупая, — нежно шепнула на ухо, — уже вечером они вновь станут гладкими и начнут расти.
— Ну хоть до вечера я могу побыть модной девочкой? — чуть улыбаюсь я. — К тому же вечером никто из них меня уже не увидит.
— Прости меня, — вдруг совершенно расстраивается Яська. — Я бы так хотела тебя от этого избавить… Прости…
Уезжаем мы с Вашуковым, вызвавшимся подбросить нас до вокзала на собственной машине. Сам он вместе с приятелем направляется в Казань, где его ждут очередные веселые друзья, потом в его списке еще пара городов… Только подъехав к вокзалу, узнаю, что это теперь, оказывается, и наш список. Ясмина намерена ехать с ним.
— Яся, но он же пьет, не просыхая. Зачем? — не могу понять ее я.
— Зато у него дом на берегу моря. Хочу еще раз услышать шум волн. Проснуться под их рокот. Пожалуйста, Лара. Если нам не понравится, мы уедем.
До дома «у самого моря» мы добирались неделю, совершив за это время увлекательнейшую экскурсию по самым пьяным квартирам страны. За эту неделю на свет родилась «модная молодая художница Лариса», чьих работ, правда, никто не видел, но которая, наслушавшись в свое время Алиханова, могла довольно свободно рассуждать о последних тенденциях современной живописи, с самым серьезным видом развивая модные в этих кругах концепции «свободы от чего-нибудь». Под этим же соусом я подавала обществу и свою «свободу от мяса», выучив правильное слово «вегетарианство» и словосочетание «учение тибетских монахов», так и не озаботившись, правда, выяснить, кто же это, собственно, такие и чему они на самом деле учат. Но народ глотал.
Тем более речь свою я до безобразия перегружала всеми сленговыми словечками, которые только в состоянии была запомнить, красилась едва ли не ярче тех девиц, которых так осудила в первый вечер, носила модную блестящую блузку с огромными плечами (и пусть она была у меня единственная, кто ж знал?). И научилась бороться с естественным видом своих волос не хуже парикмахера. Они, правда, каждую ночь отрастали. Но, очнувшись после Яськиного укуса, я упорно мочила их, заплетала на остаток ночи в мельчайшие косички, поутру расплетала, начесывала, заливала лаком. Грива с каждым днем получалась все внушительнее. Ну так тем моднее, тем больше я «своя»…
Потому что на самом деле меня, как и Яську, гнал страх. Я так и не поняла толком, что же случилось там, близ опасной Границы. В газеты ничего не попало, кроме невнятных статей о повышенной солнечной активности, повлиявшей на активность аномальной зоны, «в результате чего произошел стихийный выброс энергетических сгустков, приведший в ряде районов к лесным пожарам»… А мне она снилась, эта самая «аномальная активность». Граница, полыхающая красным. Искрящаяся молниями, испускающая временами небольшие огненные протуберанцы, от которых и в самом деле загоралась сухая трава или деревья… Яська сказала, что так бывает. Вернее, так можно сделать, это режим устрашения, от которого один шаг до боевого — когда границу просто двинут вперед на несколько километров, выжигая все, что войдет в зону движения.
— Но ведь не двинут? Не двинули? — в ужасе переспрашивала я. — Все же затихло тогда и больше… Ведь были бы слухи…
— Я не знаю. Я ничего не знаю, Лара. Нам просто надо исчезнуть, раствориться, уехать как можно дальше…
В ее вечной отныне тьме… Я не знаю, что она видела, и видела ли, она не делилась. А мне снился Анхен. Каждую ночь, и от этих снов я просыпалась в ужасе, и хваталась за расческу, пытаясь этим долгим монотонным занятием успокоить расшатанные нервы. Потому что сны были разные, чаще путанные и невнятные, но во всех них он был безумно, бесконечно зол.
Чаще всего он виделся мне в ангаре. Том самом, в котором держали Яську. Ангар был изувечен взрывами и пожаром, но все равно узнаваем. Анхен стоял на коленях возле натянутой серебрянки, замерев, плотно сомкнув веки. На почтительном расстоянии от него — около десятка вампиров. Они опоздали. Они все — опоздали. Здесь никого уже нет. Тишина. Следы копоти. Искореженные груды какого-то железа. И в этой застывшей тишине он очень медленно открывает глаза. Черные-черные, без единого проблеска мысли. Там плещется только боль. И ненависть. Бесконечная ненависть.
И эта ненависть взрывается огнем, расходясь безумным огненным смерчем от его фигуры. И еще одна волна, и еще… Рушатся остатки перекрытий, вампиры едва успевают прикрыться от чудовищного огня щитом… А огонь все летит и летит, исходя из его неподвижной фигуры. Во все стороны, превращая в пылающий костер город, окрестности. Наполняя воздух запахом гари и криками ужаса и боли. Снова и снова, еще и еще, дальше и дальше… Каждую ночь. Раз за разом. Анхен и огонь. Анхен, ненависть и огонь…
И я не знала, правда ли это, или же только мои страхи. Мне только хотелось навсегда потеряться и уже никогда не найтись. Если бы не Яська. Если бы только не моя Яська.
Она больше не пела. И почти ничего не говорила. Просто позволяла Вашукову обнимать себя, демонстрировать обществу в качестве возлюбленной музы и защищать от попыток напоить, накормить и разговорить. И мечтала о море. И шептала ему порой:
— Я устала, Паш. От людей, от запахов, от шума. Отвези нас к морю. Ты обещал.
— Да-да, — кивал он. — Конечно, душа моя. Все, что ты хочешь. Вот только заедем еще в одно место — и все.
И через неделю — действительно, все. Мы въехали в его город, и остановились прямо на набережной. И воздух здесь был таким удивительно чистым, и до самого горизонта — море.
Оно было бесконечно синим и бесконечно теплым, хотя местные утверждали, что вода еще слишком холодная, что бы купаться. Но Яське было все равно, она купалась. А я сидела на теплом песке, подставив лицо ласковому ветру, вдыхала свежий аромат моря, чуть сладковатый запах цветущих южных деревьев, и понимала, что никуда больше не хочу. Накаталась. Здесь было тихо, красиво, бескрайнее море шумело у ног. И Яська впервые так явно обрадовалась. Хоть чему-то.
Здесь и останемся. Осталось найти, где именно.
«Дом у моря», так вдохновенно рекламируемый Вашуковым, оказался просто лодочным сараем, переоборудованным под мастерскую. Там же он и жил, в малюсенькой комнатке, выгороженной им из общего пространства. И хотя море, как он и рассказывал, начиналось прямо за входной дверью, даже речи о том, чтобы поселиться у него, идти не могло. Впрочем, к тому моменту я уже устала от него так, что, кажется, и в одном дворце бы с ним жить отказалась. У Ясмины отношения с ним складывались еще более непросто.
Он был влюблен. Он звал ее своей музой и был готов ради нее на любой подвиг. Ну, там, руку осколками порезать или в бетонную стену головой с разбега. А она не ценила. Сказала просто: «три дня не пей — и я твоей буду». Но он не мог не пить — везде ж наливали…
Так что Ясю рай в лодочном шалаше тоже совсем не заинтересовал. Павел, как у него водится, шумно обиделся. Но, когда понял, что мы не на пару дней, а хотели бы остаться в его городе надолго, отвел нас «к бабке», которая сдавала комнаты приезжающим.
«Бабка» оказалась его троюродной теткой, жила она в небольшом частном доме на окраине городка. И даже практически на самом берегу. С тем только небольшим уточнением, что берег был здесь высокий, обрывистый. Мест, где можно было бы спуститься к воде, без риска сломать себе шею, рядом практически не было. А до ближайшего пляжа надо было идти километра три. Зато, как объяснил нам Вашуков, здесь даже летом тихо и малолюдно, комната стоит значительно дешевле, чем в центре, а до его мастерской всего пара шагов.
Мастерская (или, согласно документам, сарай для лодок) тоже как выяснилось, принадлежала тетке, пустившей туда художника уже после смерти мужа. Поскольку жить с родителями, имевшими, по его словам, неплохую квартиру в блочной многоэтажке, Павел не желал, а купить собственную квартиру не мог, не те доходы. Это там, в шумных и пьяных компаниях «неформальной» молодежи он был модным художником, имеющим своих поклонников и подражателей. Здесь же он числился художником-оформителем в местном Дворце Культуры, и единственными выставками его работ были тумбы с афишами мероприятий ДК.
Мне же источник доходов найти еще только предстояло. За комнату, а так же за временную прописку в ней, на что Пашка с трудом уговорил «любимую тетушку», пришлось отдать практически все имеющиеся в наличии деньги, а возможностей заработать было не много.
Наверное, было естественным, что, оказавшись в незнакомом месте, я в первую очередь подумала о той профессиональной среде, к которой всегда стремилась и в которой чувствовала себя относительно уверенно. И я отправилась в городскую больницу. Младший медперсонал там требовался, но с моими «девятнадцатью годами» и отсутствием хоть каких-то документальных подтверждений имеющегося опыта работы медсестрой меня никто не взял. Оформили санитаркой, и то со скрипом. Очень хотели мой диплом об окончании школы увидеть. И сколько я глазами своими «почти вампирскими» не хлопала, решающим, как я поняла, оказалась катастрофическая нехватка персонала, а не мои «почти вампирские» «почти способности». Впрочем, узнав сумму причитающейся зарплаты, я поняла, отчего у них все так печально. Этих денег мне разве что на оплату комнаты хватит. А еще хотелось бы на еду…
В итоге оформилась на две ставки, забыла про выходные и начала активно вливаться в трудовой коллектив. После недельного алкоголь-тура по компаниям местных вампироманов (или, как их тут звали, неформалов) это оказалось непросто. Потребовалось вновь перестраиваться, менять образ жизни, внешность, стиль общения. И «модная художница Лариса» канула в небытие, появилась скромная, старательная и вечно уставшая Маша Кулешова.