Танрэй никогда еще не была так далека, как сейчас, от "зари, свет которой отливал на стенах белоснежных шаров зданий", от нежных песенок над гулившим младенцем, от потерянной и успешно позабытой родины. Иногда ностальгическая тоска охватывала и ее, но женщина предпочитала держать ее при себе и не делиться чувствами ни с кем. Никогда еще она не была так одинока, как теперь...
И она жила так, как хотела, лишь иногда с удивлением вслушиваясь в песнопения собственного народа, в их сказки, всматриваясь в храмовые изображения, вытесанные из гранита и базальта, и что-то скользило в уме: "О чем это? Где я это слышала? Как это знакомо"... Слушал их и маленький Кор, Коремхеб, как его называли здесь, и он тоже думал: "О чем это?! Где и когда я это мог услышать?!". И душа его рвалась прочь из тесных стен огромного дома-дворца к звездам, на поиски затерявшихся в песках ответа. Сны, давно покинувшие отца и мать, прибились к нему, как прибивается к берегу лодка, потрепанная штормом, потерявшая гребцов...
Колесницы царя и царицы встретились у входа в храм Трех Путников. С Алом была и вся его свита, и верный полководец Тантори, отяжелевший за эти годы и еще более отягощенный сиявшими доспехами.
Царь ступил на землю и, соблюдая этикет, взял за руки жену, с которой не виделся несколько Селенио подряд. Только глазам было позволено поприветствовать друг друга по-человечески.
- Мы направляемся в Тизэ, Танрэй, - довольно громко, чтобы слышали подданные, произнес Ал. - С севера, из-за моря к нам прибыли гости. Мне доложили, что это наши соотечественники, и потому мы сейчас же встретим их...
Танрэй покорно склонилась перед ним - опять же повинуясь предписанию дворцового этикета. Ал провел рукой по волнистой черной бородке, с достоинством поднял голову и шагнул в свою колесницу.
Танрэй совсем не хотелось встречаться с бывшими земляками. Их появление неминуемо разбудит и воскресит ненужные воспоминания, а ей неплохо жилось и без них... Но она беспрекословно села на свое место и двинулась вслед за колесницей мужа. Они с Алом уже давно несколько отдалились друг от друга. Может быть, виной тому был жесткий этикет, который ввел он сам, став отчего-то жутким недотрогой. Ала раздражал даже малейший намек на обнажение души перед кем-то. Он дозволял танцы, где плясуньи раздевались догола и были осыпаемы золотом, он не запрещал никаких телесных связей между кем бы то ни было, но душа... Слова "я чувствую", "я люблю", "я надеюсь и мечтаю" были едва ли не под запретом.
Изредка Ал все же приходил в покои жены, как в былые времена усаживался у ее ног, клал темноволосую голову ей на колени, заглядывал в глаза. А потом, испив из источника, уходил прочь, не спрашивая ее ни о чем и не говоря ни единого слова нежности.
Теперь Танрэй это уже не трогало. Когда телесное становится достоянием всех, оно утрачивает сладость, изюминка интимности начинает горчить и надоедать. Танрэй иногда даже радовалась, что мужа подолгу не бывает с нею рядом. Что они делали бы, ежедневно встречаясь в пределах одного дома и не в силах поделиться друг с другом сокровенным? Тем более, что душа ее не интересовала Ала нисколько.
В свою очередь ее не беспокоили его многочисленные связи с какими-то девицами, о которых она предпочитала не знать, ибо если это доходило до нее, Танрэй приходилось избавляться от них, навсегда изгоняя ни в чем не повинных девчонок из страны Ин. За это ее уважали, считая такие действия верхом мудрости и справедливости. Царица старалась не задумываться о судьбе своих жертв, ведь у них не было выбора: откажи они возжелавшему их правителю, их постигла бы точно такая же участь, если не хуже. Но Танрэй была пока еще умна, и понимала, что будучи царицей она является рабыней в большей степени, чем самая низкородная служанка в ее доме. Простые смертные были куда свободнее нее: они не подчинялись такой массе условностей. А ведь все это выдумал ее некогда любимый супруг... Он сотворил эту страну и желал оставаться в ней господином до конца своих дней и, быть может, даже дольше...
Приехавших в Тизэ гостей было немного - всего пятеро, и своим видом они больше напоминали бродяг, нежели представителей некогда великих ори. Танрэй узнала одного из них и вздрогнула. Стоявший с понуро опущенной повинной головой, оборванный и тощий, Тессетен всем своим видом словно говорил ей: "Ну вот, видишь, чего я добился своим мятежом, сестренка"... Его было жаль, как и того красивого юношу, что стоял по правую руку от него в такой же нищенской хламиде. Царица взглянула на мужа и прочла в его глазах то же самое, что, наверное, хранил и ее взгляд: презрение и мстительное удовлетворение. Ей стало страшно, и она отвернулась.
Их даже не переодели, так и держали на площади у храма, на солнцепеке, словно выставив на посмешище толпы. Зеваки то жалели несчастных, то почти в открытую, с молчаливого одобрения царя, потешались над их жалким положением. Лишь раз в глазах юноши, спутника Тессетена, мелькнула молния, и ее заметила только царица. Заметила и обомлела. Рой мыслей закрутился в голове, а где-то в стороне зазвучал голос мужа, с деланным гневом спросившего управляющего городом Тизэ:
- Что происходит?! Почему вы держите их здесь, эй, как вас там?!
Городская стража склонилась перед правителем, а управляющий ответил:
- Царь мой, они сами так пожелали...
Ал перевел взгляд на Тессетена:
- Сетен, в чем дело?! Ты пренебрегаешь нашим гостеприимством?!
Толпа, любившая своего правителя и видевшая в каждом его движении поступок бога, возмущенно загудела. Сетен коряво опустился на одно колено:
- О, великий царь! - и только Танрэй уловила в его тоне оттенок иронии - но да куда уж Тессетен без желчи?! - Упаси меня мать-Природа пренебречь тобой и твоим радушием... Я должен был покаяться за свой безответственный поступок десятилетней давности. Ты не поверишь, но мы все, - он оглянулся на своих спутников, - прошли через такое, что от нас прежних мало что осталось. Ты, я погляжу, тоже немало изменился... Здравствуй и ты, солнцеподобная сест... царица!
Танрэй холодно кивнула, взирая на него сверху вниз. Как он безобразен и жалок! О, она, оказывается, ничего не забыла - ни того, как они с его покойной женой издевались над нею перед полетом на Рэйсатру, ни того, как домогались потом, в Кула-Ори, ни того, как предательски Сетен покинул их среди пустыни, забрав с собой лучших воинов каравана! И последнее злило ее паче всего. Что, экономист, получил ты свое? Кто оказался более ненужным на этом свете - вы с Ормоной, которую прибрала к рукам смерть, а теперь вместе с тобой обрекла на нищенское существование жизнь, или я, которая шла до конца через все преграды, не страшась ничего и ни перед кем не задирая носа?! Получил, трухлявый пень?..
Словно в ответ на ее мысли Тессетен криво усмехнулся. О, Природа! Как он уродлив! Он уродливее, чем был десять лет назад! Безобразен и мерзок, словно пресмыкающийся гад...
- Отправляйтесь в гостиницу. Вами займутся! - произнес Ал, коротко взглянув на управляющего. Тот удалился, не разгибая спины.
- Ты держишь рабов, прогрессивный звездочет?! притворился, что удивлен, этот полураздавленный хромоногий паук.
- Это не рабы.
- Я не осуждаю рабство, великий царь. Я просто удивляюсь тебе, твоим катастрофическим переменам...
Ал с досадой поморщился: бывший друг раздражал попытками обнажить его и свою души, да еще и перед толпой.
- Поговорим позже, Сетен, - дипломатично сдерживаясь, ответил он.
- Ка-а-ак пожелаешь. Царь равен богу. Ведь так?
- Едем, Танрэй, - сделав вид, что не услышал последней реплики, Ал забрался в колесницу, и только его жена заметила загадочную улыбку, скользнувшую по запекшимся губам Тессетена.
- Что нового произошло тут без меня? - здесь, в покоях, вдали от заискивающих глаз придворных, в присутствии личных слуг, Ал позволил себе сесть у ног жены и положить подбородок ей на колени.
- Твой сын выучился хорошо стрелять их лука и бросать "звездочку"... - ответила она, заставляя его млеть от прикосновений рук к темным блестящим волосам, немного поредевшим из-за постоянного ношения головного убора и шрамов, глубоко повредивших кожу и сделавших ее безжизненной.
- Об этом мне расскажет мой сын. Что нового было в Северном Столпе? - Ал поглаживал пальчики на ее стройных ногах - изящно удлиненные, ровные, с подкрашенными ноготками, они свободно лежали в легких плетеных сандалиях, и кончики больших, первых, пальцев были слегка вздернуты, подобно ее точеному носику.
Танрэй начала рассказывать, но вдруг прервалась на середине:
- Что ты собираешься делать с Тессетеном? - спросила она так внезапно, что Ал даже не сразу понял, к чему это она.
- Что я собираюсь делать?.. - он задумчиво, как на пустое место, посмотрел на двух служанок, сидевших в угодливой позе у дверей и каждую минуту готовых сорваться на зов. - Дам ему все, чего пожелает - и пусть живет так, как считает нужным... Он оританянин, мой соотечественник... Ему нельзя быть нищим в моей стране... Может быть, он одумается и станет полезен...
- И это после всего? - она нахмурилась. - После всего, что он сделал?!
- Мне он не делал ничего, - по его взгляду было видно, как постепенно "оживают" для его восприятия вроде бы глухие и немые прислужницы у дверей.
- Неправда! И ты знаешь, что это не так!...
- Если уж на то пошло, то всем, что мы сейчас имеем, мы обязаны именно предательству этой шайки... - терпеливо, как азбучную истину, пояснил он. - Не будь этого, быть может, я никогда не смог сделать того, что сделал...
"Вот именно"... - опустив глаза, подумала Танрэй и еще больше возненавидела экономиста.
- И вообще, Сетен совсем не причина. Он - следствие. Не преувеличивай его заслуг, дорогая...
- Я не понимаю, ты не видишь, что он нарочно пришел сюда, чтобы снова досаждать нам?! Я больше чем уверена, что Тессетен имеет при себе план какой-то каверзы. Без этого он просто не может жить! - вскричала она.
- Послушай! - Ал гневно вскочил на ноги. - Почему ты решила, что я буду терпеть от тебя такой тон?!
- Потому что я твоя жена, - она вскинула гордую голову, потому что я - мать твоего единственного сына, который будет твоим последователем! Потому что я тоже правлю этой страной в твое отсутствие! Тебе недостаточно этих причин?
Глаза его похолодели:
- Так вот, ты ошибаешься, дорогая. Ты - женщина, и ни одна женщина не посмеет повысить голос в моем присутствии. Тебе все понятно?
- Избавься от Тессетена!
Взгляд Ала скользнул по служанкам, казалось бы и не заинтересованным спором хозяев.
- Успокойся! - резко сказал он.
Тогда Танрэй поднялась с ложа:
- Хорошо. Я успокоюсь.
И она вышла из сектора. Ал опустил голову и удалился через другую дверь.
Дождавшись конца спектакля, ушли и служанки, очень тихо перешептываясь и хихикая.
- Еще не время, - сказал Тессетен вопросительно смотревшим на него спутникам, таким же оборванцам, как и он. Самый молодой и самый статный, в лице которого еще проглядывали черты шестнадцатилетнего Фирэ, медлил, тогда как остальные отошли от Сетена. - Не время я сказал, сынок! - повторил бывший экономист специально для него. - Остуди голову, иначе не получишь удовольствия, ручаюсь... Посмотри лучше, как здесь красиво! И какое потрясающее обслуживание, мальчик мой!
- Это была... Танрэй? - спросил доселе молчаливый юноша.
- Да. Ты тоже не признал ее в великолепной царице? - Сетен ухмыльнулся.
Фирэ кивнул и присоединился к остальным.
Приближенные Ала с нескрываемой брезгливостью разглядывали гостей, не понимая, для чего царь приказал им обращаться с вонючими нищими как с высокопоставленными людьми. Они не имели права остановить этих полудикарей, которые, прохаживаясь по храмам, беззастенчиво пялились на святыни и даже не пытались удержать хулительных реплик и замечаний. Если бы хоть кто-то из охранников, священнослужителей или придворных обнажил оружие или хотя бы сделал замечание, царский суд вполне мог приговорить их к жестокому наказанию. Им приходилось стоять и терпеть, чувствуя себя оплеванными и оскверненными.
- Садись, - Ал величаво указал рукой на роскошный трон подле себя, по другую сторону возникшего из-под мраморного паркета стола с различными яствами.
- Да нет, братец, я постою, - и в ответ на вздернувшуюся черную бровь царя Тессетен прибавил: - Боюсь, знаешь ли, запачкать шикарную обивку...
- Как хочешь, - Ал собственноручно (на пальцах сверкнули драгоценные перстни) наполнил рубиновым вином две пустые чаши.
- Ты великолепен, - произнес Сетен и прошелся по огромному, залитому светом, залу.
- Не стану кривить душой, Сетен, - Ал откинулся на троне и положил ногу на ногу. - Мы были оскорблены твоим поступком. Ты бросил нас в очень трудную минуту и...
- Братец, братец... - качая головой, перебил его тот. - Как быстро власть переучивает людей говорить казенным и штампованным языком! Можно, я тоже буду с тобой откровенен, пусть после этого ты и пошлешь меня куда подальше?