И лишь однажды весь личный состав разведки привлекли к обременительному дежурству. Это случилось в конце семидесятых годов, когда в Московском метро прогремели взрывы. Официальные власти, по своему обыкновению, замалчивали эти случаи сколько могли, но когда слухи о них вышли из-под контроля и КГБ скрепя сердце сообщил об этом в ЦК коммунистической партии, последовало официальное сообщение ТАСС, которое было опубликовано в газетах и свидетельствовало о том, что верховная власть все же не в полной мере контролирует обстановку в стране.
Жертвы сами по себе вообще очень мало заботили советское руководство: оно ничего не сделало для того, чтобы вызволить советских людей из фашистского плена, а после войны проводило вблизи жилищ испытания ядерного оружия, а потом ожесточенно преследовало академика Сахарова, который открыто протестовал против этого.
Взрывы в Московском метро беспокоили партийное руководство исключительно с политической точки зрения. И поэтому КГБ получил жесткий приказ: ни одного такого взрыва больше не допустить и для достижения этой цели использовать все средства.
Именно поэтому ответственным за эту работу был назначен первый заместитель Председателя КГБ Андропова Семен Цвигун, который никогда раньше не занимался такими мелочами, как дежурства, — они были ему не по чину.
А поскольку Цвигуну подчинялась и разведка, она также почти в полном составе, за исключением только начальников, спустилась в метро и стала нести там патрульную службу.
Патрулирование было организовано вполне в духе нашего тоталитарного государства и было нацелено не столько на поимку террористов, сколько на устрашение злоумышленников потенциальных, чтобы ни одна буржуазная радиостанция вроде «Немецкой волны» не посмела вякнуть о том, что в Московском метро происходят взрывы.
Ежедневно многие сотни разведчиков и контрразведчиков спускались в метро и курсировали взад-вперед по всем направлениям до дурноты в буквальном смысле слова.
Строго говоря, нам было приказано ходить по составу из конца в конец, высматривая забытые вещи или подозрительных лиц, способных совершить очередной взрыв, но через несколько дней стало ясно, что обеспечить безопасность подобным образом невозможно, да и сама обстановка оставалась прежней: нервозной и напряженной, но без признаков терроризма. Обессилевшие от бесплодных попыток купить хоть что-нибудь из еды или носильных вещей в полупустых магазинах, пассажиры злобно толкали друг друга у дверей, затевали словесные перепалки, но бомбами не размахивали.
Профессиональным чутьем молодые чекисты угадывали, что в общем и целом в метро спокойно и установленный строгий надзор за ним все равно ничего не даст. Поэтому они опускались на кожаные сиденья вагонов, доставали из карманов пальто загодя припасенные книги и погружались в чтение. Так, за чтением, они коротали день заднем, по неопытности забыв о том, что, как и все в КГБ, они находятся под неусыпным контролем!
Вскоре одного из нас застукал за чтением книги кто го из начальников, решивший провести летучую проверку своих подопечных. А может быть, их случайно выявил кто-нибудь из отставников-чекистов, с годами не утративших бдительности. И тогда незадачливых контролеров из КГБ стали щучить всерьез, пуская за ними слежку, чтобы устроить потом грандиозную взбучку.
После этого мы снова стали ходить по вагонам из конца в конец.
Со стороны это выглядело довольно комично: по вагону метро пробирается хорошо одетый молодой человек, неумело шаря по сторонам настороженным взглядом, а за ним, в некотором отдалении, легко рассекая толпу, словно воду, следует тройка добродушных увертливых мужичков и простоватая, средних лет, женщина, прижимающая к груди хозяйственную сумку. Все четверо уверенно шествуют вдоль вагона, бросая на ходу: «Посторонитесь, мамаша!», или «Гражданин, пропустите женщину!», или «А ну, подвинься, малец!». Эти люди, казалось бы, не были знакомы друг с другом, но на самом деле были соединены между собой низкочастотной радиосвязью, и крошечные наушник и микрофон скрывались у каждого под воротником телогрейки.
Разумеется, эти хлопоты ни на йоту не увеличили служебную нагрузку главного начальника дежурств Цвигуна, эту работу за него выполняли подчиненные. Сам же он, отличаясь огромными габаритами, по-прежнему обедал несколько раз в день, а потом неторопливо беседовал с сердобольными врачами из Кремлевской больницы, вызванными в служебный кабинет.
Все его телефоны на это время отключались, кроме одного, красного, стоявшего на специальной подставке с надписью: «Брежнев».
Именно им воспользовался Генеральный секретарь многомиллионной армии коммунистов для того, чтобы выразить свое восхищение кинолентой «Семнадцать мгновений весны».
— Сеня, поздравляю с отличным фильмом! — без всяких предисловий изрек он ставшую моментально известной фразу, отчего Цвигун едва не расплылся в улыбке.
«Но разве Цвигун создал этот фильм?» — удивитесь вы.
С точки зрения КГБ — да. Потому что он был главным куратором фильма по линии комитета, который в табели о рангах стоит значительно выше «Мосфильма». Поэтому Брежнев ничуть не ошибся, позвонив именно ему.
Имя Цвигуна значилось и в титрах фильма как главного военного консультанта, хотя и под псевдонимом Мишин, но инициалы сохранены подлинные — С. К. Консультационная же работа его оказалась совсем не сложной: пару раз съездить на киностудию в сопровождении большой свиты, пройти по ее павильонам, а затем возглавить застолье. Гонорар за такое «руководство» бывал весьма крупным, соответствующим чину.
В ту пору невозможно было себе представить, что Семен Цвигун умрет страшной смертью, принужденный к самоубийству не кем иным, как его старым приятелем Брежневым. Уж что там произошло между ними, не знаю, но главный идеолог страны Суслов, слывший почему-то большим аскетом, сказал Цвигуну так:
— Ты нам больше не нужен, тебе остается только застрелиться! — и пригрозил большими неприятностями в случае, если он не последует его совету.
После этой беседы Цвигун дня три пребывал в своем кабинете, никого не принимая, и, наконец, спустил курок…
КГБ тут же распустил слух, что Цвигун стал жертвой собственной принципиальности, якобы возмутившись вдруг тем, что дочь Брежнева меняет у частных лиц рубли на доллары, что считалось в те времена преступлением. Но почему же тогда он не занялся гораздо более крупными злоупотреблениями эпохи застоя, хотя бы, к примеру, многомиллионными узбекскими махинациями с хлопком? Тем более, что любая дочь, пусть даже самого Генерального секретаря, — недостаточно серьезный противник для первого заместителя Председателя КГБ.
Хоронили Цвигуна без особых почестей. Церемония прощания проходила в клубе КГБ и руководил ею начальник пограничных войск Матросов, который был ниже Цвигуна по чину. Из его надгробного спича следовало, что Цвигун — всего лишь писатель, а не второе лицо в КГБ: по моде тех лет тот действительно опубликовал пару рассказов из партизанской жизни, написанных кем-то из агентов-писателей и даже включенных в программу русских школ Азербайджана. В ней Цвигун фигурировал как выдающийся писатель Семен Днепров. Такую весьма лестную для самолюбия услугу ему оказал давний приятель-чекист Гейдар Алиев, ставший главою Азербайджана…
Но в описываемое время Цвигун был еще в силе, и никого не посещала мысль о его предстоящем конце По его приказу часть сотрудников разведки была обязана дежурить на Курском вокзале, неуютном, огромном и плохо пахнувшем, откуда при каждой возможности мы старались выйти на улицу.
Особенно нелепо чувствовали мы себя ночью, сидя на скамьях в пустом зале ожидания, откуда милиция выгоняла всех безбилетников, и одних только нас почтительно обходя стороной.
Взрывы в метро приписали армянским террористам, и наша задача состояла в том, чтобы к прибытию ереванского поезда заполонить перрон и тщательно оглядывать прибывших пассажиров на предмет выявления подозрительных лиц. Выходящие из вагонов пассажиры, среди которых армян было совсем мало, смотрели на нас с почтительным удивлением, страхом, и лишь некоторые понимающе улыбались. Мы же делали вид, что не замечаем этого…
Затем мы возвращались в зал ожидания.
Но оперативная работа разведки проводилась не только на перроне и в зале ожидания Часть из нас была отряжена в камеру хранения, для просмотра оставляемых там вещей, причем не только с целью обнаружения взрывчаток, но и всего того, что может заинтересовать органы КГБ и в первую очередь — антисоветской и религиозной литературы, которая сегодня совершенно открыто продается с лотков. Не только «зловредные» писания Сахарова и Солженицына, но даже Библия, написанная несколько тысяч лет назад, считалась серьезным криминалом и могла существенно подпортить жизнь любого человека, окажись она в его чемодане. Тот факт, что к Екклезиасту, например, обращался в своем творчестве наш великий поэт Пушкин, ни в малейшей степени не мог бы послужить смягчающим вину обстоятельством. Этот вопрос вообще никого не интересовал, хотя все чекисты и чтили Пушкина — но только в общем, безотносительно к Библии.
Чего уж говорить о воззваниях подпольных баптистов! Они бы вызвали ажиотаж страха и торжества в вокзальном отделении КГБ.
Так и случилось.
Пачка листовок, отпечатанных на портативной машинке, была найдена в одном из баулов и немедленно доставлена в отделение КГБ А располагалось оно там же, где и депутатский зал, в боковом крыле вокзала, примыкающем к станции метро «Курская».
Здесь привилегированные пассажиры могут в ожидании своего поезда скоротать время, уютно расположившись в креслах и потягивая шампанское.
Войти в этот зал просто: надо лишь нажать неприметный звонок, и пожилая дежурная в черном форменном мундире, разумеется наша агентесса, сидящая за столиком в приятном полумраке, взглянув на вас через стеклянную дверь, немедленно распахнет перед вами дверь. Ей откуда-то ведомо, что в депутатский зал вы заходить не будете, а в вестибюле нажмете еще одну кнопку возле совсем уж неприметной двери. За нею располагается вокзальное отделение К! Б.
Просторное помещение — или мне, может быть, так показалось в тот поздний час? Стены, беленные мелом. Начальник отделения, немолодой украинец в старомодном костюме, читал листки, сурово сдвинув брови, и в темных его глазах сквозила плохо скрываемая радость — вот оно — вещественное доказательство важности работы, которую выполняет лично он и вверенные ему подчиненные Будет чем отчитаться перед начальством. Еще бы! Ведь отделение в результате кропотливой и, разумеется., целенаправленной деятельности обнаружило подпольную литературу — листовки. Но в то же время совершенно безвредную, а потому никому не сулящую никаких неприятностей: короче говоря, именно то, за чем в первую очередь и охотился КГБ!
Арестовать баптиста надо так, чтобы потом можно было красочно изобразить это на бумаге. Тут же был разработан хитроумный план, а именно: когда тот придет в камеру хранения за вещами, сказать, что его баул оказался незапертым, и пригласить в отделение милиции для проверки его содержимого. А там, как бы ненароком, обнаружить эти листовки!..
Конечно, можно было бы сразу оставить листовки баптиста в вокзальном отделении КГБ, а потом вежливо пригласить туда его самого. Но это значило бы, что ячеечки КГБ на всех остальных вокзалах нашей необъятной родины так же бдительно ведут свою невидимую работу. Политические последствия такого вывода могли быть исключительно вредными.
Потому сегодня и сидели мы, несколько молодых сотрудников разведки, на скамейке недалеко от входа в отделение милиции, устало понурив головы. Завершался еще один день, бессмысленно проведенный здесь, в вокзальной суете, а ведь мы, кабинетные офицеры, не привыкли к такой физической нагрузке Мы ждали, когда приведут баптиста, чтобы зайти в милицию следом и во время обыска баула просто стоять в дверях, изображая то ли понятых, то ли просто устрашающе воздействуя на баптиста. Но, забывшись в тягостной полудреме, мы не заметили, как мимо нас прошествовало несколько мужчин. И только когда за ними захлопнулась милицейская дверь, испуганно переглянулись и быстро вскочили на ноги…
На столе уже стоял разворошенный баул, а сам баптист сидел рядом, настороженно улыбаясь.
Это был тридцатилетний деревенский мужик, нарочито безобразно и бедно одетый: маленькое, не по росту пальтецо и поношенная ушанка, грубые, несуразные башмаки. И только живые, проницательные глаза на загорелом лице с дубленой кожей выдавали в нем человека отнюдь не простого.
Майор из вокзального отделения КГБ нехотя перебирал содержимое баула. Из-за всегдашней в КГБ суматохи и спешки, обусловленной написанием огромного количества бумаг, он не успел надеть милицейскую форму, хотя если бы даже сделал это, то баптиста все равно не смог бы обмануть. Сознавая это, майор тяжело вздыхал и сконфуженно хмурил брови.
— Так что же ты, в Бога веришь?! — наконец спросил он с досадой.
— А как же иначе? Надо верить, надо! — убежденно отвечал баптист, заговорщицки подмигивая нам, стоявшим поодаль. По-видимому, он вполне освоился с ситуацией и чувствовал себя вполне комфортно; впрочем, для этого ему, кажется, требовалось совсем немного. Его, кажется, ничуть не смущал хмурый вид присутствующих. Доброжелательно улыбаясь, он принялся нас разглядывать, пытаясь обнаружить некое слабое звено, за которое можно ухватиться, и, конечно, обнаружил его во мне! Едва заглянув мне в глаза, он сразу понял, что я тоже верю в Бога, причем тщательнейшим образом скрываю это от товарищей. Мы обменялись короткими, молниеносными, жгучими взглядами! И ни один мускул не дрогнул при этом на лице баптиста.
— Но ведь Бога нет, как ты не понимаешь! — в сердцах произнес чекист, закрывая баул.
— А кто же в таком случае создал Землю? — живо парировал баптист, словно ждал этого вопроса.
— Да никто ее не создавал! Она сама появилась! — с горечью отвечал контрразведчик, недовольный тем, что приходится тратить время на эту глупую беседу, когда его ждет множество гораздо более важных и неотложных дел.
— Ой ли? — возразил баптист и вдруг заговорил стихами, которые повергли нас в изумление:
В сундуке моем лежала
Груда старого металла…
Все затаив дыхание мрачно взирали на этого странного человека, включая вокзального чекиста.
А баптист, воодушевленный нашим вниманием, скороговоркой бубнил свое стихотворение, опасаясь, что его того и гляди прервут.
В стихотворении, написанном очень просто и потому легком для запоминания, говорилось о необычном философском споре двух деревенских жителей, неторопливо прогуливающихся после трудового дня вдоль околицы.
Один из них, исповедующий материализм, утверждает, что все живое на Земле появилось само собой. В ответ на это приятель, видимо тоже тайный баптист, как и сам рассказчик, хитро прищурившись, излагает притчу о том, что в сундуке у него будто бы лежала груда старого металла, все больше и больше покрываясь ржавчиной. И вдруг в металле началось какое-то движение. Через некоторое время появились какие-то стрелочки, стали вращаться — и вот на тебе: родились часы!
Сказку эту ты расскажешь
Дома малому дитяти! —
стихами же отвечал сосед, недоверчиво махая рукой…
Баптист уже набрал воздуха в легкие, готовясь прочитать очередную строфу, как вдруг вокзальный майор решительно прервал его:
— Ладно, хватит выступать! Ты мне лучше вот что скажи: в армии служил?..
— А как же! В воздушно-десантных войсках! Исполнял свой долг перед родиной. Служил, конечно служил…
Тут все мы уже по-новому взглянули на него и углядели скрытые под пальтецом могучие плечи.
— Ого! — многозначительно произнес майор. — А ведь баптисты с парашютом не прыгают! И из автомата не стреляют! Выходит, ты и в самом деле подпольщик. А это, между прочим, грозит уголовной ответственностью…
Баптист с улыбкой развел руками, словно бы шутливо признавая свой промах, хотя его положение становилось отнюдь не безопасным. При желании его теперь можно было упечь в лагеря лет на двенадцать. И тем не менее именно он глядел на нас с доброжелательным сочувствием, и в беспрестанных легких поворотах его бычьей шеи ощущалась внутренняя свобода. По лицу проповедника, впрочем, пробегала чуть заметная тень, когда он пытался сообразить, случаен ли его нынешний арест или это часть начинающейся мощной кампании; выставлялась ли за ним до этого слежка и смогла ли она выявить адреса тайных единоверцев, которых он посещал в Москве; удастся ли теперь подать тайный сигнал тревоги или, может быть, дела еще не так плохи?.. И, несмотря на все это, он продолжал добродушно улыбаться.