— А счет в ресторане брать? — спросил я с надеждой в голосе.
Из чтения множества оперативных дел я уже знал, что советскому разведчику брать в ресторане счет все же не подобает, чтобы втихую вербуемый иностранец не догадался, что тому предстоит в конце месяца финансовый отчет в резидентуре.
— Что ж, возьми! — небрежно заметил Николай, давая понять, что эта первая моя встреча будет проверочной не столько для Сэймона, сколько для меня самого…
Еще я почувствовал, что на первый раз следует ограничиться только этими вопросами, и поднялся из-за стола. На прощанье мы любезно улыбнулись друг другу, что было так не похоже на отношения, принятые в военной среде.
Узнать домашний телефон Сэймона оказалось проще простого: он был членом многочисленных научных обществ, в списках которых с японской тщательностью были указаны все сведения о нем, вплоть до совершенно не нужных. На их основе я даже составил объемистое письмо в Москву, содержащее дополнительные биографические данные о Сэймоне. Оно помогло заполнить анкету будущего агента, а в разведке КГБ всякая новая бумажка в досье ценится очень высоко, гораздо выше, чем живая разведывательная работа.
Подняв трубку телефона, Сэймон тотчас узнал мой голос и пустился в восторженные приветствия. Должно быть, ему вспомнилась свобода и непринужденность, характеризовавшие наше кратковременное приятельство.
Я предложил встретиться, и Сэймон, не мешкая, согласился. Указав место и время встречи, я тотчас повесил трубку, чтобы не искушать судьбу чересчур долгим телефонным разговором, к которому неизвестно кто еще может подключиться. Надо ли говорить о том, что ради этого звонка я поехал на многолюдную центральную улицу Гиндзу, поскольку телефоны-автоматы вокруг представительства ТАСС также могли прослушиваться полицией.
Для первой встречи с Сэймоном я выбрал небольшой ресторан на зеленом островке Токио Ёёги, облюбованном ныне золотой молодежью.
До войны здесь располагались загородные дома аристократии, сделанные из бумаги и тонких досок, как это было всегда принято в Японии Во время бомбардировок все они сгорели дотла. После капитуляции здесь, на образовавшемся пустыре, вырос квартал особняков для американских офицеров, получивший название «Вашингтонская высота». Но через несколько лет завершилась оккупация, и Ёёги был снова сравнен с землей. Со временем здесь стали появляться новые дома, на первых этажах которых размещались недорогие рестораны, и потому этот район облюбовали студенты. Такой район не единственный в Токио, но только здесь сохранились парки, разбитые относительно недавно на месте простиравшихся тут прежде полей и, кажется, еще хранящие в себе приторный аромат риса. По вечерам их свежее дыхание придает опьяневшим гостям столь необычное для многих из них чувство деревенской свободы.
Большинство здешних ресторанов специализируется на европейской кухне, однако в той или иной степени трансформированной с учетом японского вкуса. Ощущение европейского шика достигается за счет сервировки, нарочито дорогой. У каждого прибора лежит по несколько ножей и вилок и даже специальный крошечный прибор с пружинкой для выжимания сока из дольки лимона. В такой «двойственной» обстановке японцы чувствуют себя очень уютно, да и цены в Ёёги не особенно высоки.
Разумеется, помощнику министра появляться здесь все-таки не пристало. Но ведь пригласил его сюда я, намекая на свой молодой возраст и как бы не зная об истинном, весьма высоком общественном положении Сэймона.
Он пришел туда точно в назначенное время. Мы издали увидели друг друга и с радостью отвесили глубокие поклоны.
Сэймон окинул меня доброжелательным и открытым взглядом, как бы желая понять, насколько я изменился и повзрослел за эти годы. Сам же он не претерпел каких-либо видимых изменений, как это свойственно людям монголоидной расы.
Мы сразу же прошли в ресторан, где, опускаясь на стул, Сэймон демонстративно посмотрел на часы.
— Один час вы можете мне уделить? — поспешно спросил я, и он по-приятельски кивнул.
Как и все здешние профессора, Сэймон был одет в блеклый серовато-зеленый плащ и почти такого же цвета костюм. Плащ он немедленно снял и небрежно кинул на спинку стула.
— Ну, как дела? — с ходу спросил он.
Я начал рассказывать о своем корреспондентском житье-бытье, умалчивая, естественно, о принадлежности к советской разведке.
Тем временем официант принес объемистое меню в кожаном переплете. Листая его, я испытывал чувство гордости, ибо впервые в жизни не меня, бедного советскою человека, состоятельный иностранец пригласил в ресторан, а, наоборот, это делаю я, пусть и за счет нашего государства.
Первая страница изобиловала названиями блюд, существо которых было пока мне непонятно: о широком стеклянном бокале или супе «потаж» в чашке я еще ничего не знал.
Потом я понял, что это два типовых европейских блюда, принятые во всех ресторанах мира.
Наконец в меню мелькнуло отдаленно-знакомое слово «буйябэс». Кажется, так называется знаменитая французская уха, о которой нам рассказывали в разведывательной школе.
В памяти тотчас возник небольшой светлый зал с лепным потолком в одном из московских особняков, укрытом деревьями большого сада и потому почти совсем не видном с Садового кольца, день и ночь шумящего в непостижимой близи отсюда. До революции этот особняк принадлежал купеческой семье, но сразу был захвачен ЦК и долго находился в его владении, Во времена Сталина здесь жил генерал НКВД с семьей, остальное неизвестно, да и спрашивать об этом не полагалось.
В один из дней мне вместе с другими слушателями довелось побывать здесь. В застегнутых на все пуговицы пиджаках мы разместились в зале, где нам предстояло выслушать лекцию на весьма необычную тему. Записи мы по обыкновению будем вести в пронумерованных тетрадях, которые потом сдадим дежурному.
За кафедрой — пожилой профессор. Как и все советские разведчики, немало поездившие но свету, он в своих лекциях тоже уделяет внимание еде. Особый упор он делает на французской кухне, из чего можно заключить, что больше всего лет он провел именно во Франции.
Сейчас, строго глядя куда-то вдаль, он описывает буйябэс.
— Ничего более вкусного на свете не существует! — диктовал профессор разведки, твердо отчеканивая слова. — В эту французскую уху входит множество видов рыб, а также моллюсков, которых во Франции называют морскими фруктами. Отведав буйябэс, ваш друг иностранец придет в благодушное настроение и будет готов для вербовки. Поэтому, если вы хотите установить с иностранцем агентурные отношения, непременно заказывайте буйябэс…
Лектор умолк. Взгляд его стал тоскливо-мечтательным. Очевидно, он вспомнил сладкую французскую жизнь, ставшую теперь для него недоступной.
Ведь старых разведчиков, если они не занимают руководящих постов, уже никогда не посылают за границу. Кроме, впрочем, тех редких случаев, когда после многолетнего перерыва вдруг потребуется восстановить связь с полузабытым агентом.
Тогда разведчика, который завербовал его тридцать лет назад, моментально отыскивают по картотеке, усаживают в самолет и отправляют в Париж, кажущийся ему несбыточным видением из потустороннего света. Он в считанные часы возвращается во времена молодости, повязывает щегольской платок на морщинистой шее и отправляется в гости к старому знакомому, о ком французская контрразведка и не подозревает, а может быть, давно уже сбросила его со счетов.
Оба дружески ударяют друг друга по-старчески дряблым плечам и идут в ресторан, где готовят их излюбленный буйябэс…
Но очень скоро к ним подсаживается молодой здоровяк из советского посольства и переводит разговор на себя.
— Это мои юный друг, он теперь будет с вами постоянно встречаться. А меня неотложные дела снова зовут в Москву. — упавшим голосом объясняет старик, и француз, как это свойственно наивным европейцам, искренне верит этому…
— Вы не возражаете, если я закажу буйябэс? — вкрадчиво спросил я Сэймона.
— О, разумеется, нет! — восторженно воскликнул он. — Я безоговорочно доверяю вашему вкусу, после того как вы заказали нам в Риге замечательную миногу! Она навсегда осталась в моей памяти, настолько великолепна она была!..
«Боюсь, что эта минога подвигнет тебя К шпионажу!» — подумал я, протягивая ему меню.
Ограничиться ухой было неудобно, и на второе я заказал бифштекс-минутку, называемый так за то, что он очень тонкий и жарится моментально. Поэтому его охотно заказывают студенты, которым не по карману дорогие бифштексы Это напоминало нам обоим о том, что мы оба не так давно тоже были студентами, и Сэймон благожелательно улыбнулся, услышав заказ. Он, может быть, и в самом деле ел много раз этот бифштекс-минутку в юношеские годы, но наши, советские, студенты наверняка даже не подозревали о его существовании…
Тем временем официант принес бутылку красного сухого вина и разлил его по бокалам. Потом поставил бутылку рядом со мной на стол и удалился, поскольку здесь, в ресторане средней руки, он не должен был стоять навытяжку рядом со столом весь вечер и тотчас же наполнять опустевшие бокалы.
Наступила приятная расслабляющая пауза.
— Да, я часто вспоминаю Москву, как мы там встречались, — произнес Сэймон и, не найдя, что еще добавить, молча отпил половину бокала.
Тем временем официант поставил на стол две белые чашки с ухой.
Буйябэс оказался жидким японским супчиком, в коричневом соевом бульоне которого плавали мидии, кусочки рыбы и пупырчатые красные щупальца осьминога.
— Это не настоящий буйябэс. Он слишком японизирован. Эх, если бы вы знали, какой буйябэс я едал в Марселе! — со вдохом произнес Сэймон, берясь, однако, за ложку…
В переводе на русский фамилия Сэймон означала «Западные врата». Она была наследственным титулом родовитых самураев, передававших от отца к сыну право стоять на посту у западных ворот императорского дворца в Киото, средневековой столицы Японии. Да, кажется, дворянином Сэймон был непростым! Надо как бы невзначай упомянуть об этом, подумал я, дабы польстить его самолюбию. И спросил:
— Судя по вашей редчайшей фамилии, вы происходите не из простых самураев, а из князей?
— Это так, — гордо ответил Сэймон, вытирая губы салфеткой. — Наша семья владела обширными поместьями на острове Сикоку, считавшемся глубокой провинцией. Все их отобрали у нас после войны американцы…
— Вы хотите сказать, что американцы лишили земли свою социальную опору в оккупированной стране, помещиков и буржуазию? — переспросил я, еще не в полной мере расставшийся с лживыми идеологическими постулатами коммунизма.
— Да, именно так и было! — со снисходительной улыбкой подтвердил Сэймон. — Ведь американцы, оккупируя ту или иную страну, первым делом проводят в ней аграрную реформу, передавая помещичью землю крестьянам в частную собственность и тем самым действительно создавая себе мощный класс сторонников, становящихся фермерами.
— А что же стало с вашей семьей? — с искренним участием спросил я.
— Мы обеднели. Сам же я уехал в Токио, поступил в университет и, как видите, стал профессором…
Судя по всему, он не питал обиды ни на американцев, ни на их японских пособников и даже видел в этом некую справедливость.
Это было загадкой для советской исторической науки. И в Японии, и в некоторых других странах Востока, завоеванных американским империализмом, ограбленные им юноши из знатных семейств не только не вливались в ряды коммунистического движения, но, проявляя удивительную лояльность к новым хозяевам, усердно учились, овладевали европейскими знаниями и успешно приспосабливались к капитализму, врастали в него, становясь, подобно Сэймону, носителями буржуазных и проамериканских воззрений.
В молчании дохлебали мы буйябэс, и официант немедленно принес тонкие студенческие бифштексы, шкварчавшие на горячих металлических блюдах. С ними мы также расправились весьма быстро. Встреча подходила к концу.
«И все же, и все же — зачем ты меня сюда позвал?» — читал я вопрос в пытливом взгляде черных сэймоновских глаз-бусинок.
— Давайте и впредь изредка встречаться вот так, в ресторанах! — робко предложил я. — Мне, как молодому корреспонденту ТАСС, очень полезны будут ваши оценки важнейших политических событий…
«Надеюсь, что все это обойдется без всяких шпионских штучек?» — должен бы был как бы в шутку воскликнуть при этих словах Сэймон, всем своим видом давая понять, что втянуть его в агентурное сотрудничество с КГБ никому не удастся. Однако ничего подобного не произошло, и он лишь любезно улыбнулся.
Очевидно, Сэймон и мысли не допускал о том, что я могу принадлежать к КГБ. Несмотря на весь свой аналитический ум, он, как многие другие японцы, некритично воспринял созданный американским кино образ советского разведчика в виде некоего гориллоподобного существа с узким лбом и горой стальных мускулов, по-обезьяньи хитрого и злобно-изобретательного. Такому чуждо все человеческое. Недаром многие японцы и по сей день при слове «КГБ» вздрагивают от отвращения и ужаса, хотя лично им эта организация не сделала ничего плохого…
Поэтому Сэймон спокойно и неторопливо достал блокнот, чтобы сразу назначить время своего ответного приглашения. Я предложил встретиться не раньше, чем через неделю; ведь мне еще нужно было успеть отчитаться перед Москвой о сегодняшней нашей встрече.
Наступила пора прощаться. Официант принес счет и остановился в замешательстве, не зная, кому его вручить. В Японии принято, чтобы за угощение иностранца платил житель Страны восходящего солнца, и официант вопросительно посмотрел на Сэймона, но тот с добродушной улыбкой указал глазами на меня.
— С вас семь с половиной тысяч иен! — с поклоном сообщил официант.
«Так мало?!» — едва не воскликнул я и с легким сердцем протянул ему десятитысячеиеновую купюру.
Через минуту официант принес мне лежавший на тарелочке счет с аккуратно отсчитанной сдачей.
Сгребая мелочь, я прихватил как бы невзначай и счет, даже нарочито скомкав его, как пустую бумажку, но Сэймон, кажется, все равно ничего этого не заметил, ибо уже был занят своими мыслями.
Дома я этот счет, конечно, расправил и наутро положил Николаю на стол, но тот с видимым раздражением отбросил его.
— Да зачем тебе этот счет! — воскликнул он — Ты же советский разведчик! Ты имеешь право тратить сколько нужно без всякой расписки! И вдруг — счет на такую мелкую сумму? А если Сэймон заметил? Откуда такая оперативная неграмотность? Тебе что, кто-нибудь поручил сделать это? — вдруг настороженно спросил Николай, словно это не он накануне советовал мне взять счет, чтобы никто не подумал, будто на своей первой оперативной встрече я израсходовал слишком много. — Знаешь что! — жестким офицерским тоном продолжал он. — Давай договоримся так: про этот счет ты забудь! Это была твоя ошибка, но мы ее тебе прощаем. А в отчете напишешь — «Счет за угощение в ресторане не был взят по оперативным соображениям».
— Ого! — Я, кажется, догадался. — Похоже, вокруг этого Сэймона начинается какая-то игра, которую ведут между собой руководители КГБ в Москве и здесь в Токио. Впрочем, мне она только на руку: ведь с Сэймоном-то общаюсь один я! Может быть, в последнюю очередь и мне выпадет за него какая-нибудь награда?..
— И вообразите, давай присвоим твоему Сэймону агентурный псевдоним, — продолжал Николай уже миролюбивым и свойским тоном. — Зачем зря упоминать в переписке такую известную фамилию?..
По правилам КГБ это означало, что Сэймон зачисляется в категорию важных вербовочных разработок и докладывать о нем можно, не стыдясь, теперь самому Крючкову.
Однако выдумать псевдоним для такого большого человека совсем не просто! В нем, во-первых, должен содержаться намек на значительность самой личности, а во-вторых, он должен быть необычным, чтобы его легко запоминало начальство.
Известно, например, что наполеоновский министр иностранных дел Талейран, как агент русской разведки, был известен под псевдонимом Анна Ивановна. Нынешней советской разведке он бы не подошел: и длинно, и непонятно, и писать его долго.