Скоро я зачастил туда, практически появляясь там каждый день Строго говоря, острой необходимости в этом не было, поскольку все многочисленные оперативные письма, отчеты и планы можно было сочинить за один присест, а не растягивать на несколько посещений. Но начальство резидентуры недвусмысленно намекало на то, что оно должно лицезреть разведчика каждый день, дабы убедиться, что он никуда не сбежал. Поэтому на работу по линии ТАСС у меня, как и у других разведчиков, времени не оставалось. Утром, быстро пролистав несколько газет и написав крошечную заметку, я, провожаемый косыми взглядами журналистов, выбегал из офиса, садился в машину и мчался в посольство, где сотрудники японской контрразведки у входа встречали меня такими же косыми взглядами.
Въезжая в распахнувшиеся ворота, я испытывал легкий страх, ибо мои каждодневные посещения посольства никакой журналистской необходимостью не диктовались, а стало быть, я проявлял себя как разведчик. Но чувство тревоги сразу же испарялось, едва я попадал в шумную чекистскую атмосферу резидентуры. Точь-в-точь как в Москве, в Ясеневе. Мало того что кругом было много знакомых лиц, но разведчики еще и чувствовали себя совершенно свободно, как дома. Они писали бесконечные бумаги, громко обсуждали написанное, хохотали, рассказывали анекдоты, курили, а в обеденный перерыв ходили компаниями в ближайшие недорогие закусочные. То, что за ними тотчас увязывалась демонстративная слежка, их нисколько не волновало, ибо стало давно привычным. Они как бы забывали, что находятся под постоянным контролем, и всем своим поведением демонстрировали принадлежность к разведке. Это было тем более странно, что под вечер они разъезжались по домам, чтобы с наступлением темноты расползтись по всему Токио на тайные встречи с агентурой. Получалось, что днем они нарочито расшифровывали себя, а вечером опять шифровали.
Таков был порядок в нашей разведке, установившийся во всех странах мира. Жаловаться на его нелепость было бессмысленно, ибо начальство могло без лишних слов отправить тебя на родину. Японская контрразведка, правда, тоже могла это сделать, но для нее это было гораздо труднее. Каждое выдворение иностранного разведчика согласовывалось на уровне премьера, под него выбирался выигрышный политический момент. В общем, японцы были для нас гораздо менее опасны, чем начальники, и мы волей-неволей вступали с ними в молчаливую и двусмысленную игру, проиграть в которой могли только мы. В лучшем случае можно было рассчитывать на ничью, когда контрразведка даст тебе доработать до конца командировки и выпустит в Москву без скандала. На этот вариант все и надеялись.
Японские полицейские только диву давались, когда мы, бледные от многочасовой писанины, толпой выходили из посольства глубокой ночью. В посольстве уже нигде не горел свет, и только в резидентуре окон не было, ярко горели лампочки и на всю мощь гремело радио, заглушавшее наши разговоры. Стараясь не встречаться с полицейскими взглядом, мы молча рассаживались по машинам и уезжали домой.
Говорят, первое время японская контрразведка серьезно опасалась, что в ночной тиши мы вынашиваем коварные планы против Японии. Но потом они наконец догадались или узнали от перебежчиков, что мы всего лишь готовимся к отправке дипломатической почты, которая уходила в Москву каждые две недели. Ведь правила нашей разведки предписывают, чтобы сотрудник резидентуры писал подробнейший отчет буквально о каждом своем шаге, ибо иначе он никак не мог доказать, что работал, а не бездельничал. Кроме того, каждый обязан был вести дневник, где должно быть расписано буквально по часам, чем он занимался каждый конкретный день. В итоге получалось, что больше всего времени разведчик уделял написанию бумаг в резидентуре. Но писать об этом в дневнике запрещалось, иначе московское начальство решит, что частое пребывание там может привести к расшифровке чекиста. Часы, проведенные в посольстве, нужно было указывать как потраченные на изучение токийских улиц в оперативных целях или подбор проверочных маршрутов.
Похоже, ночь была излюбленным временем для руководителей разведки, если они хотели сделать что-нибудь в обстановке особо глубокой тайны. Поэтому, когда в Токио с очередным инспекционным визитом приехал начальник 7-го отдела разведки, курировавший всю разведывательную работу КГБ в Японии, он назначил временем секретного совещания именно полночь. Для того чтобы обмануть японских шпиков, было решено совещаться не в посольстве, а в торгпредстве, где тоже есть несколько тайных комнаток КГБ. Все мы скрепя сердце покорились такому плану, не проронив ни звука.
Но у входа в торгпредство тоже ведь стоит полицейская будка. И когда к полуночи туда стала подтягиваться вереница автомобилей, полицейские переполошились и стали звонить по телефону, не забывая тщательно записывать номер каждой машины.
— Тебя записали со смехом! — сообщил приятель, ехавший вслед за мной, и тоже многозначительно засмеялся, подражая полицейским. Мне же от глупого бессилия хотелось плакать.
Наконец к воротам торгпредства солидно подкатил огромный «мерседес». Рядом с шофером сидел резидент КГБ, а на заднем сиденье — важный московский начальник. Следом затормозила и машина японской контрразведки, ехавшая за ними. Ворота торгпредства тотчас угодливо растворились нажатием невидимой кнопки, и «мерседес» въехал во двор. Контрразведчики же, отсалютовав товарищам в будке ярким светом фар, ретировались в ближайший переулок.
В резидентуре уже был накрыт стол человек на двадцать. На нем желтело несколько бутылок московской лимонной водки. На тарелках было разложено суси, заказанное в ближайшем ресторане за счет КГБ.
— Добрый вечер, друзья! — приветствовал присутствующих начальник 7-го отдела, и мы ответили ему сдержанными, еле слышными аплодисментами, подчеркивающими таинственность нашей встречи. — Как хорошо, что мы можем уединиться и свободно поговорить здесь, где нас никто не видит и не слышит. И не знает! — добавил генерал, оглядывая собравшихся за столом с доброй улыбкой.
«Неужели он не заметил машины контрразведки?» — удивленно размышлял я, пытаясь отгадать это по начальническому лицу. Да, похоже, и впрямь не заметил…
III
На каждом шагу убеждались мы в том, что нас как раз знают. Порой отрезвление наступало тогда, когда его никто не ждал, как это произошло, например, однажды на партсобрании советских журналистов в посольском парткоме.
Говорить там было особенно не о чем, и мы, выслушав положенное число скучных выступлений, собрались было расходиться, как вдруг корреспондент газеты «Труд», прежде работавший в ЦК и отличавшийся склочным характером, возгласил с деланным пафосом:
— Доколе мы, советские корреспонденты, будем находить в своих почтовых ящиках пакеты с антисоветской литературой!.
Тут же выяснилось, что такие пакеты получали и все другие корреспонденты, хотя об этом помалкивали. Все они с удесятеренным гневом обрушились на американских империалистов и их японских пособников, которые смеют оскорблять патриотические чувства советских людей, опуская им в почтовые ящики творения таких отщепенцев, как Сахаров, Солженицын и ряд других.
Мы с другом-разведчиком обменялись недоуменными взглядами, ибо никаких антисоветских материалов не получали. Не получали их, как выяснилось через полчаса, и другие разведчики, работающие под журналистским прикрытием Это означало, что из списка адресатов нас вычеркнула чья-то рука, и принадлежала она не кому-нибудь, а японской контрразведке. Ведь даже если эти материалы посылали американцы, они все равно должны были согласовать свои действия с местными спецслужбами. А те направляли огонь идеологической диверсии исключительно на настоящих, «чистых» журналистов, предпочитая не тратить силы на разведчиков, которых считали совсем безнадежными коммунистами. Увы, это было совсем не так! Наоборот, именно среди сотрудников КГБ особенно часто встречались скрытые диссиденты и противники социалистического строя, о чем свидетельствовали нескончаемые побеги наших разведчиков на Запад. «Чистые» же сотрудники советских представительств, наоборот, вступали на этот рискованный путь гораздо реже.
Американские, французские, английские и иные западные спецслужбы давно раскусили ненадежность советских разведчиков, поняли их идеологическую уступчивость и вербовали не без успеха. Они умудрялись делать это даже здесь, в Токио.
И только сами японцы думали по-другому. Они тоже порой вербовали советских разведчиков, подействовали при этом решительно и жестко, без сантиментов, как и положено обращаться с врагом. Так поступают охотники, набрасывая сеть на злобно рыкающего тигра, чьи желтые глаза всегда горят ненавистью.
О том, что все наши разведчики таковы, упорно внушали японцам в полицейских школах. Там преподавали асы жандармерии «кэмпэйтай», пытавшие, может быть, самого Рихарда Зорге.
Действительно, в те времена все советские разведчики были таковыми — несгибаемыми, беззаветно преданными коммунизму, готовыми на все. НКВД подвергало их суровой проверке. Многие до этого возглавляли гулаговские концлагеря, лично расстреливали врагов народа. Но во времена Брежнева они переродились, а японцы, при всей их гонкой наблюдательности, похоже, не заметили этого. В диссидентских высказываниях многих разведчиков, которые они позволяли себе дома, в их любви выпить и закусить, в стремлении побольше накупить всякого добра на дешевых распродажах и в иных проявлениях общечеловеческой слабости японцы усматривали только дьявольскую хитрость, призванную ввести в заблуждение контрразведку. Виной этому — консерватизм восточной системы образования, особенно военного. Мнение учителя там принимается без оговорок и критической оценке не подлежит.
Впрочем, и собственное руководство порой ставило нас в такие глупые ситуации, что контрразведке и в самом деле было трудно понять, каковы мы на самом деле.
Чего стоит, например, срочный вызов разведчика в резидентуру. Кажется, все специально обставляется так, чтобы до смерти напугать японцев, прослушивающих телефон Ведь вызывает вас вооруженный охранник, офицер войск КГБ, умеющий разговаривать только командным голосом, который на Западе, прямо скажем, не принят И то, что на другом конце провода взял трубку телетайпист-японец, открыто сотрудничающий с контрразведкой, дежурного не волнует: приказ переда! — и точка. Несколько раз я брал трубку сам, и даже моя майорская грудь сжималась от страшных казарменных интонаций: «Срочно прибыть в посольство!» Представляю, как содрогался при этом бедный японец, никогда в жизни не слыхавший столь дикой команды.
Набирают этих офицеров боевых частей, где те привыкли обращаться с солдатами очень строго. Посольство они тоже воспринимают как некий небольшой гарнизон, где все подчинено резиденту, и даже иногда называют его по привычке товарищем генералом, но сконфуженно осекаются, встретив свирепый взгляд и сообразив, что сейчас находятся все-таки за границей. Если бы охранники знали наши звания, то наверняка, забывшись, прибавляли бы их к фамилиям, и вызов кого-нибудь через японскую секретаршу звучал бы так: «Передать майору такому-то: срочно прибыть к генералу в посольство..»
Но когда того же разведчика вызывали в посольство уже в качестве журналиста или торгового работника, то в трубке раздавался мелодичный голос секретарши советника по культуре или бархатно-корректный дежурного дипломата. Так же культурно приглашали и остальных, «чистых». Поэтому контрразведка четко усвоила: если в трубке клокочет свирепый голос, значит, разведчика требуют по его подлинным шпионским делам.
«Ну а почему бы не попросить того же дежурного дипломата позвонить в ТАСС, когда это нужно разведке?» — спросите вы. Да потому, что резидентов КГБ обычно связывают с послами, их секретарями и помощниками такие сложные отношения, что проще плюнуть на них и приказать подчиненному-охраннику набрать нужный номер.
Особенно тревожили эти звонки поздней ночью. Бывало, мчишься по пустынным токийским улицам, а в голове одна мысль: не случилось ли чего в Москве дома? Но причиной вызова всегда оказывалась секретная телеграмма, пришедшая из Москвы. Содержание ее никого не интересовало: главным фактором срочности вызова был уровень начальника, ее подписавшего. Чем выше он был — тем больший переполох возникал в резидентуре, тем с большей нервозностью искали разведчика, обзванивая его друзей и знакомых.
Сама же телеграмма чаще всего не представляла особой важности и содержала общие указания: улучшить, активизировать и, обязательно, усилить меры конспирации, безопасности и зашифровки оперативной деятельности при вербовке иностранного агента. Если вербовка была многообещающей и находилась на контроле у начальника разведки, то многие его заместители и помощники спешили отметиться такой телеграммой. Ведь она непременно будет подшита в дело, а когда его станет листать сам начальник разведки или даже Председатель КГБ, утверждая вербовку, он увидит мудрую телеграмму и, может быть, представит к награде!..
Но японская контрразведка истолковывала это по-своему: чем больше ночных телеграмм приходит разведчику, тем больший ущерб он может нанести Японии путем вербовки какой-нибудь важной птицы. И за ним тотчас усиливали тайную слежку.
В странах же, считавшихся дружественными, начальники вели себя и вовсе как дома. Когда Брежнев прилетал с визитом в братскую Индию, то его личной охраны из Девятого управления КГБ порой не хватало, настолько много собиралось народу для встречи. Тогда всем разведчикам из нашей резидентуры в Дели независимо от того, под какими прикрытиями они работали — журналистов, Дипломатов или, может быть, проректора института русского языка, — давали переносную рацию, пистолет и приказывали присоединиться к охране. Так и сидели в машинах по трое: индийский офицер-контрразведчик, широкоплечий охранник из Москвы и наш дипломат-шпион, сгорающий от стыда.
А Индия, между прочим, старая вотчина английской разведки, и высылают оттуда наших разведчиков довольно часто, хоть и без шума. Поэтому, когда Брежнев уезжал, к горе-охранникам подходили офицеры Сикрет интеллидженс сервис и покровительственно хлопали по плечу:
— Ну-с, товарищ телохранитель! Надеюсь, теперь-то вы не будете отрицать свою принадлежность к КГБ? Итак, переходите на нашу сторону!..
Некоторые из разведчиков, поразмышляв, действительно последовали совету англичан, зная, что те не отстанут и вполне могут испортить карьеру. Другие, настроенные патриотично, немедленно шли к резиденту и докладывали о вербовочном подходе. В ответ они слышали неизменно-язвительное:
— Ну, и где же ты прокололся, дружок? Откуда англичане узнали, что ты наш сотрудник? Может быть, ты сам им об этом рассказал, а?..
Совершенно обескураженный чекист лепетал что-то в свое оправдание, весьма тщательно обходя, впрочем, недавний приезд Брежнева и свое участие в охране. Говорить об этом было нельзя, это нарушало профессиональную этику. А если бы даже бедняга-шпион и припомнил то скользкое обстоятельство, резидент возразил бы ему так же, как когда-то и мне старый кадровик в ТАСС, причем весьма раздраженным тоном: «Но ведь ты же индийцам-полицейским свое удостоверение КГБ не показывал? Откуда тогда они могут знать, что ты чекист? Значит, они ни о чем и не догадались! Мало ли какое поручение тебе может дать посольство?..»
Однако настоящим дипломатам и журналистам посольство никогда не поручало ничего подобного, хоть отдаленно смахивающего на шпионаж…
Впрочем, и в Японии нам тоже приходилось иногда скрепя сердце, кляня и глупость начальников, и собственную беспринципность, надевать очень опасную, предательски расшифровывающую нас офицерскую портупею. Происходило это во время дежурств по резидентуре, которые выпадали каждому примерно раз в месяц.
Их цель легко объяснима: напомнить разведчикам, разъевшимся на сладких буржуазных харчах, кто они на самом деле и кто над ними начальник. Обязанности дежурного офицера были точь-в-точь как в штаб-квартире разведки в Ясеневе, хотя условия здесь, в Токио, были все же иными.
Дежурный приезжал в резидентуру к часу, запасшись домашними бутербродами с невиданным в Москве белым американским сыром или терпкой немецкой ветчиной: ведь ему предстояло находиться здесь до девяти вечера. Спиртное никто не рисковал с собой брать, зная нравы, царящие в КГБ. И все же если разведчик, неожиданно назначенный на прием к резиденту или даже обязанный прийти на плановое дежурство, оказывался крепко выпившим, то он честно предупреждал об этом товарищей, в том числе и работников управления «К», внутренней контрразведки. Все они, следуя офицерской этике, делали все возможное, чтобы подвыпивший товарищ не засветился перед начальником. Тот же скромно сидел в дальней комнате резидентуры, под самой крышей, где круглые сутки шуршали магнитофоны подслушивания эфира, настроенные на полицейскую волну…