— Лучше будет: «Что незнакомый посол очень зол», — предложил Мушкат.
Дрозд поправил:
— Что посол не напившись ушел.
— Минуту, я придумал кое-что в подражание английскому! — воскликнул Стронковский.
— Слушаем!
— Здесь Хохля водой пришиблен был,
Лицо в колючку он вонзил,
А некий лорд раввин
Узнал от нескольких графинь,
Что был он всегда beautiful[10]
.
— Почему ты произносишь «фыл», когда по-английски правильно «фул»? — поинтересовался Дрозд.
— Это не я говорю, а лорд раввин. Представим себе, не как лорд говорит по-английски, а как раввин плохо произносит.
Игра понравилась, и сейчас же придумали новую эпиграмму на Мушката:
Жил в Варшаве некий Мушкат,
Писателей и поэтов душ кат,
А его тетка гидра
Так полюбила тигра,
Что наряжала его в бархат.
И посыпались эпиграммы. Официанты наполняли пустые рюмки. Настроение значительно улучшилось, головы просветлели. Раз за разом выстреливались шутки, афоризмы, точные замечания, хлесткие определения. В разговоре затронули тему переводов на иностранные языки. Али-Баба считал, что Кучиминьский и особенно Полясский совершенно напрасно не переводят свои книги на французский, английский или немецкий. Мушкат несколькими примерами доказал, что их романы за границей могли бы пользоваться популярностью, что западные писатели добиваются ее, по крайней мере, не превосходя польских писателей по уровню, тематике и художественности.
— Здесь кроется совершенно иное, — сказал Дрозд. — Издатели и критики предвзяты к польской литературе. Польскую книгу берут в руки с недоверием, а это заслуга нашей пропаганды. Люди на Западе не переносят пафоса, сложного стиля. Они научились думать просто и так же выражать свои мысли. И им навязывают Выспяньского, Жеромского, «Короля Духа», «Дзядов», литературу, появившуюся после восстания, которая уже сама по себе своими мучениями чужда их духу.
— Чуждость не мешает, — заметил Мушкат. — Что может быть на Западе более чуждым, чем Толстой и Достоевский, а ведь они оба прокатились по Европе мощными волнами.
— Прокатились, — подчеркнул Кучиминьский, — не остались. Да и воспринялись как экзотика.
Разгорелась жаркая дискуссия, которая постепенно снова вернулась к теме литературной критики. Обсуждался вопрос, кому нужна критика: читателю как путеводитель по произведению или автору в качестве назидания, когда к столу подсел Лада-Черский. Он специально пришел, чтобы встретиться с Мушкатом и поблагодарить его за обстоятельную рецензию. Невысокого роста, седой и тучный, внешне он напоминал Жоржа Клемансо[11]
. Из коротких рукавов пиджака выглядывали обтрепанные манжеты рубашки. Небрежно завязанный галстук и поношенный костюм придавали ему неряшливый и несвежий вид. Он не был частым гостем ресторана «Под лютней», и хотя с некоторыми из Дьяволов оставался в хороших отношениях, разница в возрасте и образе жизни не способствовали сближению. Лада-Черский был женат и имел несколько подрастающих детей. При умеренной популярности своих повестей он должен был писать много, чтобы добывать деньги на содержание семьи. В литературных кругах к нему относились со снисходительным пренебрежением, хотя и не отказывали в таланте.
Он пришел уже навеселе, говорливый и склонный к излияниям. Критику Мушката принимал за чистую монету, а может, лишь делал вид, зарабатывая благосклонность в будущем. О своей книге отзывался нелестно.
— Я отдаю себе отчет о ее недостатках, — говорил он нервно, неуверенно поглядывая на лица присутствующих. — Там много недоработок, поверхностности, упущенных деталей. Но, дорогие мои, я не претендую на совершенство и давно уже простился с мыслью о нем.
Он грустно усмехнулся:
— Когда-то, лет двадцать назад, амбиции, мечты, вера в себя! Где-то в перспективе Нобелевская премия, ба, чего там только не было, но жизнь, жизнь…
— Мне понравилась твоя книжка, — сухо отозвался Кучиминьский. — Хорошая книжка.
— Читал?
— Да, и считаю лучшей из твоих.
Лада улыбнулся, весьма польщенный.
— Приятно это слышать, потому что я стремлюсь писать лучше и знаю, что пишу лучше. Эксперимент, рутина, хоть бы и так. Может быть, я сумел бы сотворить действительно
что-нибудь стоящее, если бы жил в таких условиях, как вы. Но когда с самого утра звенит в ушах от ссор на кухне, когда приходится вдыхать пары от стирки или варящейся капусты и подгоревшего лука. Это семейная жизнь. Вы не присматриваете за прыщавой домработницей, не слушаете через дверь ворчанье уставшей женщины и шарканье ее туфель. У вас не забирают правленых корректур, чтобы завернуть лыжные ботинки. В воскресное послеобеденное время вы не выслушиваете остроты дорогих гостей о мозолях и грязных носках.
Он встряхнулся и залпом выпил рюмку.
— Нельзя художнику касаться этого топкого мещанства, — говорил он хмуро. — Достаточно дотронуться, и втянет человека, поглотит, и нет никакой надежды на спасение. Нет, не только обстоятельства, еще и чувства… Много лет назад, когда я женился, покойный Вильгельм Рудский, который удостаивал меня, сопляка, дружбой и поддержкой, говорил: «Избегай интеллектуалок! Нет ничего страшнее для художника, чем женщина, вмешивающаяся в его творчество. Ее влияние всегда будет фатальным. Ищи гусыню, ищи домашнюю курицу, которая оставит тебе духовный мир. Помни, художник должен быть одиноким. Если в область искусства впустить женщину, она превратит его в курятник».
Он иронично рассмеялся.
— Мудрый Рудский не принимал во внимание одной вещи: у отца семейства не может быть крыльев.
— Вильгельм Рудский! — надул губы Тукалло. — Кто такой Вильгельм Рудский? Это была бочка истин, лавка с предметами религиозного культа, розничная продажа катехизисов на все случаи жизни, египетский сонник, справочник правил хорошего тона для тех, кто стесняется просить, поучительный рупор, а вообще скунс.
— Норвид писал и рисовал в самых невыносимых материальных условиях, — заметил Стронковский.
— Но не в моральных, не в моральных, — подхватил Лада.
— Разумеется, — решительно поддержал Мушкат, — как же можно не принимать во внимание таких обстоятельств.
— О, Боже, сейчас еще этот с Норвидом, он перепилит нас, — вздохнул Тукалло.
Настроение компании испортилось окончательно. Горькие признания Лады лишили всех чувства юмора. Все сидели с кислыми физиономиями.
Наконец у Залуцкого появилась идея.
— Ну, Ясю, — обратился он к Стронковскому, — ты собирался почитать нам свои новые стихи.
— Да-да! — оживился тот. — Если только хотите…
Вопросительным взглядом он провел по лицам приятелей. Все согласились, только Хохля сказал:
— Замечательный способ провести время. Сначала ты прочитаешь свои стихи, потом Монек несколько своих рецензий, после Еремей и пан Лада-Черский непременно свои повести, и, таким образом, мило и с пользой мы проведем время.
— Успокойся, пусть читает, — откликнулся Дрозд.
Лада тихонько и деликатно посмеивался, а Стронковский пожимал плечами.
— Я вовсе не навязываюсь.
— Читай, читай, — ласково согласился Хохля.
Стронковский достал рукопись и начал читать. Все сдвинулись, наклонив головы, и замерли. У него был тихий мелодичный голос дивного тембра. Стихи, и правда, звучали прекрасно. Уже первая строфа тронула слушающих неожиданной пластикой образа и оригинальностью сочетаний. Девушка, плескающаяся в озере на восходе солнца, купающаяся в голубизне воды и пурпуре зари, ясная, просветленная, чистая и неземная, и молодой влюбленный рыбак, засмотревшийся, наслаждающийся недостижимостью своих желаний…
Не содержание привело в восторг всю компанию. Его трудно было уловить. Стихи едва касались контуров действительности, они были сотканы из розового тумана, сгущающегося местами в какие-то полуреальные очертания, музыки, теплых течений, перерастающих в жар, спокойных звуков, взрывающихся ураганом нежных слов.
Все сосредоточенно, как завороженные, слушали, покоренные красотой. Тукалло высунул нижнюю губу, Залуцкий застыл с усмешкой, в глазах Кучиминьского стояли слезы. Закончив читать, Стронковский дрожащими руками складывал листочки со стихами.
— Гениально, — тихо произнес Дрозд.
— Вот это талант, — прошептал Лада.
— До сих пор ты не написал более достойного, — убежденно сказал Мушкат. — Поздравляю тебя, Янэк.
Стронковский постепенно приходил в себя. Его юношеское лицо светилось искренней радостью.
— Что, правда, так хорошо? Скажите, правда? — спрашивал он.
— Стихи прекрасны, — заверил Мушкат. — Дай мне их сейчас, они пойдут в воскресный номер.
Он протянул руку, но Стронковский покачал головой.
— Нет, я не буду их печатать.
— Ты что, сошел с ума? Почему? — воскликнул Хохля.
Стронковский прикрыл глаза.
— Возможно, когда-нибудь. Я писал их не для издания, а…
— В альбом для стихов? — спросил Лада.
— Что-то в этом роде.
— Ты страшно заинтриговал нас! — с притворным интересом сказал Тукалло. — Мы все теряемся в догадках. Эй, братия, кто может отгадать, кому этот молодой гений коленопреклоненно представит творение своей души?
Стронковский покраснел.
— Прекрати, Север.
— Прочти ей это по телефону, — рассмеялся Хохля. — Если она уже спит, то Гого повторит ей завтра во время завтрака.
— Ты свинья, — скривился Стронковский.
— А ты тот рыбак из стихов. Кейт купается, а Ясь с удочкой в руке подглядывает. Ха… ха… Только вот ты никогда не видел ее в озере, разве что в ванне и то через замочную скважину.
— Уймите этого жирного зверя, иначе я убью его, — огрызнулся Стронковский.
— Вы знаете, что такое удочка? — спросил Тукалло.
— Ну? — заинтересовался Али-Баба.
— Удочка — это на одном конце червячок, а на другом дурачок. Но я все-таки считаю, что эти стихи следует
об
мыть чем-нибудь более благородным. Как думаешь. Али-Баба?
— Разумеется, — с обычной готовностью согласился Залуцкий. — Может, коньяк?
— Не для Стронковского, — сказал Хохля. — Принимая во внимание его возраст и адресат воздыханий, я бы предложил «
Liebfraumilch
»[12]
.
— Очень смешно, — возмутился Стронковский.
Лада, развеселившись, спросил:
— Так и мне бы хотелось узнать, кто же адресатка, но вижу, что это коллективная тайна.
— Вы можете спросить даже местного портье или продавца газет на углу, — убеждал его Хохля, — и каждый вам скажет, за кем хочет приударить этот младенец.
— Ну что за выражение! — поморщился эстет Мушкат.
— Речь идет о пани Кейт, — объяснил Залуцкий.
— А, это о той очаровательной блондинке? Так ведь она жена пана Зудры?
— Да.
— Хороша. Я видел ее с вами на вернисаже. Счастливый этот Зудра. Чем он, собственно, занимается?
— Не знаю, — пожал плечами Залуцкий.
— Зажиточный. Имеет какие-то доходы, и на них они живут, — объяснил Кучиминьский.
— Я слышал, что он открывает какой-то еженедельник, даже мне об этом говорил, — сказал Лада.
Мушкат махнул рукой.
— Ничего он не откроет.
— Почему?
— Потому что это минутное увлечение.
— Просто Гого — лентяй, — заявил Дрозд. — Я люблю его, он милый, но лентяй, черт возьми.
— Меня дивно возмущает, что Гого бездельничает, — произнес Тукалло.
Это заявление было принято общим смехом.
— Что вас так развеселило? — изобразил негодование Тукалло. — Что за неуместный смех?
— Потому что ты — самый большой, чудовищный, неистовый и стопроцентный лентяй, — заявил Хохля.
Тукалло измерил его осуждающим взглядом.
— Если я не ошибаюсь, то ты намекаешь, даже некоторым образом подвергаешь сомнению мое трудолюбие.
— Угадал.
— Значит, ты — осел. Мне, конечно, неприятно доводить до твоего сведения это, но ты — осел. Я принадлежу к самым трудолюбивым гражданам Польши. Да-да, к самым усердным и трудолюбивым. Можешь ли ты вообще представить, каких гигантских, нечеловеческих усилий стоит мне ничего не делать? Это каторжная работа. Борьба с собственной природой, которая толкает меня к действию. Но где же коньяк, наконец?
— Уже несут.
— Так вот, между мной и Гого огромная разница, просто пропасть. Гого верит в то, как, впрочем, и вы, как и все болваны на свете, что работа необходима, что она должна составлять смысл и даже цель жизни. Если бы у человечества отняли работу, через неделю все бы повесились, чего, собственно, я желаю им от всего сердца.
— Только не я, — откликнулся Лада.
— Всем так кажется, — ответил Тукалло, — хочется отдохнуть, но это не что иное, как отдых после работы. Люди, обреченные получением наследства на безделье, находят себе тысячи дел, которые неосознанно возводят в ранг Работы. Вы думаете, что для них визиты, приемы, охота, балы, теннис или гольф не являются работой? Они считают исполнение всего этого своей обязанностью, поэтому и называют работой. И я не вижу большой разницы между, скажем, натиранием полов и танцами.
— А, — вставил Кучиминьский, — фактор удовольствия?
— Относительный. Полотер может любить свою работу, в то время как танцующий его светлость ненавидеть танцы. Ты все же работаешь, пишешь, и это приносит тебе удовлетворение. А литературный сноб, который годами лежит на диване кверху брюхом и читает, потому что считает своей обязанностью читать все, зевает от скуки над твоими произведениями и проклинает печатное слово. Все весьма относительно.
— Ну, хорошо, — заговорил Залуцкий, — но из сказанного тобой вытекает, что работа или что считают ею для человека является необходимостью.
— Олдос Хаксли, — заметил Мушкат, — справедливо называет работу глобальным наркотиком.
— Вероятно, — согласился Тукалло. — Это наркотик или, по крайней мере, профилактическое средство. Ничем не занимающийся человек должен был бы мыслить и только мыслить, а мышление — трудное и опасное занятие. Менее стойкие начинают записывать свои мысли. Это приносит им облегчение уже потому, что количество тем и их объем уменьшаются. Это философы, писатели, ученые. Более сильные пренебрегают подобными приемами и пускают себе пулю в лоб, вешаются на собственных подтяжках, самые устойчивые заканчивают жизнь в сумасшедших домах.
— И что же ты выбрал для себя? Творки или Кульпарков[13]
? — на полном серьезе спросил Хохля.
— Что-то в этом роде, — кивнул головой Тукалло, — потому что ваше общество…
К столу подсел двоюродный брат Залуцкого граф Рокиньский, который не пропускал ни одного случая провести с ними вечер, каждый раз приезжая в Варшаву. Черные, горящие глаза и клинообразная, тоже черная борода, густо тронутая сединой, высокий лоб и руки с очень длинными пальцами составляли удивительную и в то же время странную внешность. Рокиньский увлекался оккультизмом и даже издал под псевдонимом какую-то брошюру о вампирах, организовывал спиритические сеансы, имел телепатическую связь с каким-то греком в Салониках и время от времени высылал ему деньги, к огорчению жены, не телепатическим путем, а почтой.
Тукалло, Полясский, Хохля и другие рассказывали Рокиньскому неправдоподобные глупости о якобы собственных переживаниях в интересующей его области. Он все принимал за чистую монету, а некоторые события скрупулезно заносил в свою записную книжку. Однако откровенно смеяться над ним никто себе не позволял. Он просто излучал благородство и был совершенно лишен чувства юмора, зато неистово любил дискуссии. Обладал страстью переубеждать, и каждое возражение его очень радовало, предоставляя поле для широкого обсуждения любимых тем.