Когда около восьми собирались выходить, Гого, видя, что Кейт остается, поинтересовался:
— Ты не идешь в театр?
— Нет.
— Думаю, что Тынецкому будет неприятно, — заметил он несмело.
— Почему вы не хотите быть на премьере? — встревожилась Иоланта.
— Я присутствовала на генеральной репетиции, — уклончиво ответила Кейт.
— Но Тынецкому, конечно, будет неприятно.
— Разве присутствие или отсутствие одного человека можно заметить среди тысячи других? — сказала Кейт, слегка пожав плечами.
— В этом кроется какая-то тайна, — заключила Иоланта. — Все-таки, пани Кейт, почему вы не идете?
— Так вы же сами сказали, что это тайна.
Иоланта все-таки не успокаивалась и, прощаясь с Кейт, шепотом спросила:
— Вы поссорились?
— С кем?
— Да с Тынецким.
Кейт рассмеялась.
— Я не умею ссориться.
— Вы так загадочны. Но прошу вас, приходите в театр хотя бы после второго акта. Тынецкому и в самом деле будет неприятно.
— Уверяю вас, что вы ошибаетесь.
— Я вас не понимаю, — встревоженно сказала Иоланта.
Гого в душе тоже не оправдывал решение Кейт. Ее отсутствие в театре на премьере кузена вызовет, разумеется, его интерес и, в свою очередь, любопытство всех знакомых. В этом Гого не сомневался, и он не ошибся, потому что его встречали одним вопросом:
— А где пани Кейт?
— Она почувствовала себя плохо и осталась дома, — отвечал он.
Однако после второго акта, когда зрительный зал взорвался продолжительными овациями, требованиями на сцену автора и когда оказалось, что его в театре нет, Гого мгновенно посетила вроде нелепая мысль: «Вот поэтому не пришла Кейт. Она знала, что его не будет, и осталась дома, а он там с ней…».
Кровь ударила ему в голову. Почти бессознательно Гого стал проталкиваться между рядами к выходу, задевая зрителей и наступая им на ноги. В проходе его поймал за локоть молодой Чумский, рассказывая что-то о таланте, о Фредро, об аристократии, которая… И так далее.
Гого, ничего не соображая, соглашался, улыбаясь, а в голове гудело.
«Ах, каким же я был глупцом, каким глупцом!»
Наконец он избавился от Чумского. В гардеробе долго шарил по карманам в поисках номерка. Выбежав на улицу, он вскочил в первое попавшееся такси, и спустя несколько минут машина остановилась возле дома. Он посмотрел на окна. Только в спальне Кейт горел свет.
«Какой же я глупец, наивный глупец», — повторял он про себя, поднимаясь по лестнице.
На первом этаже он все-таки остановился и задумался. Ну, застанет их вместе, застанет, возможно, в ситуации, не оставляющей никаких сомнений. И что тогда?
Он, конечно, несмотря на прерванные отношения с Кейт, юридически оставался ее мужем. Какую пользу из этого права можно извлечь? Первой мыслью было убить их обоих, отомстить за то, что так постыдно его обманули. Но что-то заставило его задуматься о будущем. Что потом?
Скандал, тюрьма, нищета…
Закусив губы, он вытер вспотевший лоб и еще раз подумал. Нет, он не может так поступить, но должен получить козырь, который подтвердит вину Кейт, а с его помощью обуздает ее, уничтожит ее высокомерие.
Открыв дверь, он быстро прошел из прихожей в кабинет и вошел в спальню Кейт. В халате перед зеркалом сидела Марыня и выщипывала брови.
— О Езус! — вскочила она, увидев Гого.
— Где пани? — спросил он резко.
— Вы меня так напугали, — ответила она прерывающимся голосом. — Нет пани.
— Как это нет?!
— Вышла.
— Одна?
— Ну, одна. Так вы же все вместе ушли в театр.
— Она не говорила, куда идет?
— Нет, не говорила. Может, в кино или куда-нибудь еще.
— И никто не приходил после моего ухода?
— А никто.
— Что ты, Марыня, черт возьми, заладила! — заорал он. — И не звонил никто?
— А откуда я могу знать? В кухне телефонного звонка не слышно.
— Марыня не в кухне сидит, а прихорашивается здесь перед зеркалом, — со злобой прокричал он и выскочил из комнаты.
После минутного колебания он надел шляпу. Зная, что Кейт иногда бывала в кондитерской по улице Польной, он решил отправиться туда.
ЧАСТЬ V
В комнате, куда они перешли после ужина, царил полумрак. Кейт готовила кофе, слушая Роджера.
— Ум и воля становятся совершенно ненужными инструментами, если не служат чувствам. Так, но крайней мере, понимаю я. И знаете, только из чувств я черпаю энергию для работы над собой, тренируя свою выдержку и упорство. Вы сказали, что мое достоинство в том, что неожиданное состояние не разожгло во мне стремления наслаждаться жизнью. Но это не моя заслуга. Просто у меня было жгучее желание, мечта стать писателем, иметь возможность делиться с людьми своими мыслями, наблюдениями, чувствами, что все другие желания не существовали для меня. Я хотел быть человеком. А разве то, что из убогого придворного приказчика я вдруг превратился в богатого графа Тынецкого, сделало меня человеком? Можно быть королем, но не быть человеком. Человечность — это творчество, и не имеет значения, в какой области. Переработка действительности своей мыслью, своей работой, своим влиянием. А творчество рождается только из чувств. Они — его источник, его питательная среда, очаг энергии. В основе каждого творения лежат те или иные чувства. Это может быть любовь к стране или ненависть, любовь к женщине или отчаяние после ее утраты, религиозный экстаз, политический фанатизм или одержимость мести. — Роджер сделал паузу и добавил: — Вот почему, пани Кейт, я считаю, что вы добровольно обеднели, опустошили свою жизнь, герметично замкнувшись, как вы сказали, перед угрозой чувств, которые могли бы нарушить ваш покой.
— Я не могу откачать вам в правильности вашей критики, — ответила Кейт. — С вашей точки зрения вы, конечно, правы.
— Это не критика, а скорее диагноз.
— Критический.
— Нет, потому что не касается вашего душевного склада, пожалуй, я бы сказал диеты, которой вы пользуетесь для своей духовной стороны. Эта диета исключает возможность полной жизни, полного счастья.
— Да, — согласилась Кейт, — но исключает и угрозу несчастья.
— Всегда ли?
— Всегда. Несчастье подстерегает нас, если мы сильно чем-то увлечены. Все то, к чему мы подходим более или менее безразлично, хладнокровно, можем потерять, не переживая трагедии. И уж поверьте, пан Роджер, что я неоднократно благословила эту свою точку зрения.
После минутного молчания он с грустью заметил:
— Так значит, вас встречали одни только несчастья.
—…которые, — продолжила она, — именно благодаря моей философии становились для меня лишь неприятностями.
Наклонившись к ней, он заговорил:
— О, пани Кейт, пани Кейт! А если встретит вас счастье, если начнет стучаться в ваше сердце, к умышленно уснувшему, безразличному, вы и тогда будете непреклонны, неумолимы к себе и к нему? Пани Кейт, и тогда вы закроетесь герметично, изолировавшись от всех чувств? А может, скажете: «Не будите мое сердце, потому что я знаю, что пробуждение стало бы для него рождением, оно воспламенилось бы, как солнце, но я боюсь… Пусть спит дальше…» О, пани Кейт, оно бы разгорелось, подобно солнцу, отогревая вас и всех окружающих.
Он говорил спокойным, но необыкновенно убедительным голосом. Она видела в его глазах то самое пламя, которое ему хотелось перенести в ее сердце. Еще никогда она не испытывала такого волнения, какое охватило ее в эти минуты. Ей казалось, что она открыла что-то необыкновенное, невероятно ценное в этом мужчине, потеря чего стала бы безмерным, трагичным несчастьем.
— Итак, пани Кейт, — продолжал он, — вы и тогда не измените своих взглядов, и тогда…
Резкий звонок прервал его слова. Звонил телефон. Они оба вздрогнули.
— Это, наверное, из театра, — сказала Кейт.
И она не ошиблась. Звонил директор, засыпая Роджера поздравлениями и не скупясь на слова, полные восторженных похвал. После того как закрылся занавес, в зале не умолкали овации. Зрители не покидали мест. Снова и снова вызывали автора. Успех ошеломляющий. Все без исключения критики назвали пьесу сенсационной.
Тынецкий, побледневший, слушал, и голос его дрожал, когда он спросил:
— Так, значит, большой успех?
— Да что вы! Это не просто успех, это — победа! — воскликнул директор. — Победа по всем статьям!
Роджер, положив трубку, точно эхо, повторил его слова:
— Победа по всем статьям.
Стоявшая рядом Кейт непроизвольно протянула к нему руки, взволнованно повторяя:
— Я знала, знала, что так будет, что так быть должно… Я так счастлива, безгранично счастлива…
Ее глаза горели, на щеках выступил румянец. Вся она искрилась от счастья, а красота ее показалась Роджеру чем-то нереальным.
Взяв ее руки, он молча привлек ее к себе. И она не противилась. Роджер обнял, глядя в ее такое близкое и бесконечно дорогое лицо. Кейт не отстранилась. Их губы слились в долгом поцелуе. Лишь сейчас в полусознательном состоянии она вдруг поняла, как сильно и как давно стремилась к этому. Ее охватило непреодолимое чувство удовлетворения, успеха, исполнения желаний, чувство сладкое, лишающее сил, одновременно рождающее в груди желание кричать, громко кричать о своем счастье, и другое желание: бежать вперед, вслепую, через широкие бескрайние луга, залитые солнцем, в радостном пьянящем счастье, которого невозможно ни объять, ни понять, которое распирает грудь… И так пленительно, так ошеломляюще затмевает мысли.
«Значит, это любовь… это любовь… Я люблю, я люблю…»
И в
се сильнее Кейт сжимала руки вокруг его шеи. Он подхватил ее и, прижав к груди, осыпал поцелуями глаза, губы, щеки, волосы.
— Кейт… Кейт… Кейт… — повторял он и ничего больше сказать не мог.
И в этом одном слове, в этом единственном имени было заключено для него все: и безграничное счастье, и вся жизнь, и целый мир.
Он держал ее в объятиях, целовал ее губы, о которых мечтал годами, для которых жил с ранней молодости, за возможность целовать которые боролся с собой и судьбой, которым всем обязан, ради которых выбрался из низов, развивая
свои
умственные способности, обогащая свою душу…
Вся его прошлая жизнь, мечты днем и ночью, дни постоянного, упорного труда самоучки, который ногтями впился в достижение сумасшедшей, казалось, нереальной цели: добиться ее, недосягаемой, гордой, красивой и неприкосновенной, как святыня, как королева из детских сказок.
Пруды четыре года назад. В светлом платьице стоит пани Кейт, еще почти ребенок, подросток, и говорит, отдает распоряжения. Как трудно было сосредоточить внимание на ее словах, запомнить их и не потеряться в звуке ее голоса, блеске ее волос и сапфировых глаз, движении губ, каждом проблеске ее обаяния. Как трудно было удержать свой взгляд, чтобы не обнаружить своих чувств, и в то же время повторять данную себе клятву: я добьюсь ее, я стану достойным ее.
И позднее, ежедневно и везде, повторял эти слова приказчик Матеек, Матюсь, маленькое колесико в администрации имения Пруды, отважившийся на дерзкую надежду.
И эта надежда оправдалась. Исполнилось его желание, он, тот самый Матюсь, добился ее, держит ее в своих объятьях, а она, прильнув к нему, дарит свои поцелуи. Да, он — Матюсь, потому что не чувствует себя никем другим, потому что покорил ее не полученным неожиданно титулом, богатством, а собой, теми способностями, которые развивал для нее, характером, который формировал для нее, тем желанием совершенствоваться, которое она разбудила в его душе подчиненного конторщика…
Он был уверен в этом, равно как и в том, что сам он не изменился даже в малейшей степени. И если бы сейчас кто-нибудь эту уверенность в нем поколебал, то тем самым поколебал бы его счастье.
Отдышавшиеся от поцелуев, они молча сидели, прижавшись и нежно сжимая руки друг друга. В комнате царила тишина. Так проходили секунды, минуты, а может быть, часы, а может, и годы, потому что воспоминания измеряют время и лучше, и глубже, чем часы. Воспоминания измеряют время значительнее.
Именно бой часов заставил их очнуться, вернул к реальности, действительности. Часы пробили полночь.
Кейт заглянула в глаза Роджера и встала. Они продолжали молчать, точно боясь, что каждое произнесенное слово будет слишком громким, что может грубо прозвучать ноткой диссонанса в том волшебном настроении, когда лишь одни чувства таинственно разговаривают между собой, а сердца своим ритмом передают только им известным ключом бесконечные послания.
Роджер подал Кейт шляпу и надел свою. На улице он взял ее под руку. Они шли долго, пока не поймали такси. В машине их губы встретились еще раз.
Прощаясь, Роджер задержал ее руку.
— Кейт, — произнес он тихо.
— Люблю, — ответила она и быстро нырнула в ворота.
Подымаясь по лестнице, Кейт закусывала губы, чтобы громко не рассмеяться, чтобы не крикнуть. Она не задумывалась о том, что возвращается домой, что в том доме есть человек, который называется ее мужем, что она не свободна и не может распоряжаться своей судьбой.
Она была счастлива, безгранично счастлива.
Машинально открыв дверь и нигде не зажигая свет, она на ощупь прошла к себе в комнату. Ей навстречу из кресла встал Гого. Его вид так испугал ее, что она отпрянула назад. Но через мгновение пришла в себя, измерив его холодным взглядом.
— Прошу оставить меня, — произнесла она тоном, каким отдают распоряжение слугам.
Гого не шелохнулся. Его лицо налилось кровью.
— Откуда вернулась? — спросил он хриплым и угрожающим голосом.
Кейт, не глядя на него, снимала шляпу и перчатки.
— Это
не может касаться тебя, — ответила она спокойно.
— Однако, видимо, касается, если спрашиваю.
— Ты забываешь о нашем договоре, — заметила она. — Я не собираюсь с тобой разговаривать и прошу оставить меня в покое.
— Наш договор не предусматривал таких… таких выходок, — взорвался он.
— Он предусматривал, что ты не будешь навязываться. Мне следовало давно привыкнуть, что ты никогда не выполняешь своих обещаний.
— Это бесстыдство! — заорал он.
— Поскольку ты не выполнил их, я сделаю соответствующие выводы.
Гого рассмеялся.
— О, не так быстро и не так просто, моя дорогая! Не так просто! Скорее я посажу тебя под ключ, чем позволю позорить мое имя по гостиницам или квартирам! Не притворяйся святошей! Я точно знаю, чем ты занималась и с кем! Да-да, знаю, с кем…
Сделав паузу, он проскандировал последнее слово, слово, которым изводил себя уже не менее часа:
—…пу-та-лась!
Кейт, не проронив ни звука, взяла шляпу, подошла к зеркалу и стала надевать ее.
— Не воображай, что я тебя выпущу! — прокричал он. — У меня, пожалуй, есть право не позволить своей жене шататься по ночам.
— У тебя по отношению ко мне нет никаких прав, и мне казалось, что ты это уже понял.
— Не понял и не пойму. Я могу не приходить к тебе в постель, могу согласиться на то, чтобы ты воспринимала меня как пустоту, считала тем, кем тебе нравится, но ты же не можешь быть настолько лицемерной, утверждая, что наш договор давал тебе право изменять мне!
— Я этого не утверждаю, — пожала плечами Кейт.
— Так где ты была до часу ночи?!