Алексей ухватился за него, девушка неожиданно сильно дернула кнутовище на себя, и он очутился на поверхности. Луна и вправду взошла над горизонтом. Ее неестественно огромный диск завис над степью, орошая ее мертвенно-бледным свечением.
– Откуда ты взялась? – спросил он, отряхивая колени.
Девушка вновь отступила в тень и засмеялась.
– Сначала благодарят, мерген, а потом все остальное спрашивают.
– Спасибо, – смутился он, – как ты меня нашла?
– Велика задача! – совсем как Лиза махнула она рукой. И Алексей вдруг заметил, что она разговаривает с ним, почти не разжимая губ.
– Ты моего коня не видела? – спросил он, лишь бы что-то спросить, потому что почувствовал вдруг странный холодок, пробежавший по позвоночнику. И подумал: нет, на самом деле все ему снится: и эта девушка, и эта луна. И его освобождение тоже всего лишь фантазия, навеянная лихорадкой и болью в спине.
– Зачем тебе конь? – спросила девушка и махнула рукой в степь. – Смотри!
И он увидел табун лошадей, наверняка кобылиц, потому что они были тонки в кости и высоки на ногах. Ветер развевал их гривы и хвосты, они мчались по степи, рассекая воздух крепкой грудью и почти не касаясь ковылей, и – о чудо! – он видел сквозь них звезды. Кобылицы взлетели на дальний курган и скрылись из глаз, но он все еще слышал топот и ржание: табун уходил к горизонту.
– Знаешь, у меня там документы и винтовка, – произнес он смущенно, стараясь не смотреть в сторону своей спасительницы.
Девушка вновь засмеялась, зазвенела голоском, так звенят сосульки в марте, исходя щедрой капелью.
– Подожди, не спеши! Я тебя провожу. – Она свистнула, и из тени выступила лошадь. Молочно-белая, с темными гривой и хвостом, с расшитым чепраком и седлом необычной формы.
Девушка, не касаясь стремян, птицей взлетела в седло и подала ему руку.
– Иди сюда, мерген!
И он, подчиняясь ей, вскочил в седло позади нее. Обняв девушку рукой за тоненькую талию, второй он дернул поводья, и лошадь помчала их по степи, и настолько мягок и плавен был ее бег, словно она не бежала, а летела по воздуху. Он оглянулся и присвистнул от удивления. След в след за ними неслась стая волков. Пригнув головы, они не отставали от них ни на шаг. Звериные шубы казались белыми в лунном свете, и лишь иногда они задирали головы, и глаза их отсвечивали красным.
– Волки! Нас догоняют волки! – крикнул он девушке.
Но она лишь засмеялась:
– Ничего страшного! Это мои волки!
– Твои? – поразился он. Но больше ничего не успел спросить. Лошадь вознесла их на вершину высокого холма, под которым он заметил темное строение и догадался, что это юрта Хатанги. Выходит, холм этот – Самбыкский курган? Он пригляделся и заметил два менгира, казавшихся огромными парусами в мерцающем свете луны.
Алексей зябко поежился. Холодный ветер развевал гриву коня и плащ девушки. Он придержал его рукой. Она вновь засмеялась и щелкнула плеткой.
– Хай, хай, харахай! – прокричала она весело, и лошадь вдруг встала на дыбы и сделала полный оборот вокруг оси, словно и не было на ней двух всадников.
Девушка опять щелкнула кнутом, и вновь раздался этот озорной и странный клич. И Алексей увидел, как волки, настигшие их на холме, образовали полукруг и вытянули морды в сторону луны. Тонкий вибрирующий звук расколол тишину ночной степи. Никогда в жизни он не слышал, чтобы так выли волки.
– Что это было? – спросил он, когда звери замолчали и легли, положив крупные головы на лапы.
Девушка повернула к нему лицо, и он осекся на полуслове. Глаз у нее не было, лишь два отливающих золотом пятна – две овальные бляшки. Те самые, что закрывали глаза древних пок... Алексей вытаращил глаза, обо всем догадавшись.
Но она лишь улыбнулась, поняв его испуг.
– Иди! – приказала она и протянула вперед руку с кнутовищем. – Иди и не оглядывайся!
Алексей покорно спрыгнул с лошади. Она переступала рядом с ним длинными стройными ногами, и он заметил, что сквозь них просвечивает трава, а через сапожок девушки – стремя. Озноб вновь охватил его тело. Нет, все ему только снится, поэтому просто непозволительно впадать в панику...
– Как тебя зовут? – спросил он, не поднимая головы.
– Чечек, – ответила она. – Цветок – по-вашему. – И протянула ему руку. – Возьми амулет, мерген. Только никогда не приходи в мой дом.
Алексей разжал ладонь. В ней лежала золотистая ленточка.
– Не потеряй, мерген! – проговорила над ним Чечек. – Это из моей косы. Тебе на удачу.
– Спасибо, – прошептал он и положил ленточку в нагрудный карман.
– Прощай! – крикнула Чечек и пришпорила коня.
Порыв ветра взлохматил его волосы и бросил в лицо горсть крупного песка. Волки, как послушные псы, снялись со своих мест и бросились за хозяйкой. И он с ужасом разглядел, что у них всего один глаз. Во лбу. Желтый и круглый, как у филина. Он попытался перекреститься, но тело сковало неимоверной усталостью, и Алексей повалился на траву, удивляясь, что ему даже во сне безмерно хочется спать. И отключился с той легкостью, какая бывает только в детстве после безмерно долгого и счастливого летнего дня.
* * *
Проснувшись, он некоторое время лежал, страшась открыть глаза. А вдруг это очередная горячечная фантазия, вызванная изрядной порцией алкоголя, и он по-прежнему в той же мрачной ловушке, из которой ему никогда не выбраться? Но солнце припекало совсем уже по-настоящему. Алексей открыл глаза и зажмурился от обрушившегося на него света. Он лежал у дверей в юрту Хатанги. А напротив его головы застыл в стойке суслик и самым нахальным образом его разглядывал.
– Ах ты, сусло поганое! – прокряхтел он, обращаясь то ли к суслику, то ли к себе самому, вспомнив вдруг прозвище североеланских сыщиков.
С трудом, но он сел и ощупал голову. Папахи на ней не было. И он вспомнил, что она осталась в провале. Вспомнил и огорчился. Это же подарок Егору от Арины...
Но был ли провал? Или все ему приснилось? Может, он просто обронил папаху в степи? Он коснулся рукой груди и нащупал что-то твердое. Бутылка из-под казенки! И – совершенно пустая! Судя по запаху, внушительная часть содержимого пролилась на рубаху. Но и в рот ему попало достаточно... Алексей покачал головой. Вот к чему приводит злоупотребление спиртным, нажрался, как болдох на ярмарке, вот и привиделось черт-те что!
Постой! Он дернул себя за ухо, чтобы окончательно прийти в себя. А как же?.. И полез в карман. Червонец был на месте. Выходит, он на самом деле обнаружил труп Хатанги и пытался его похоронить? Но тогда и обвал тоже был? Но каким образом ему все же удалось выбраться из той ямы? Нет, наверняка ему все привиделось! Труп Хатанги был, а обвал – всего лишь плод его воображения, рожденный чрезмерной дозой спиртного.
Он поискал глазами лошадь. Но ее не оказалось поблизости, и он решил подняться на ноги, но вскрикнул от боли и, как тогда в провале, упал на колени. Нет, все-таки странно: как он мог добраться до юрты без лошади да еще с больной спиной? До кургана версты две с лишним, неужто он полз или тащился на четвереньках? Алексей оглядел колени, полы сикпена. Нет, не похоже, хотя они и затрушены пылью и сухой травой, но это не те следы, которые остались бы, проползи он на пузе подобное расстояние.
А как же старуха и эта странная девушка? Как ее звали? Ах да, Чечек, вспомнил он одновременно ее имя, а также об амулете. Он полез в карман и вытащил сначала червонец, а потом тонкую золотую полоску и уставился на нее в изумлении. Неужто это ленточка, что подарила ему Чечек? Он ошарашенно разглядывал ее, подносил к глазам, поворачивал на свет. Совершенно ничего особенного – обыкновенная пластинка золота с выбитым на ней рисунком, а может, клеймом – березовым листиком...
Нет, выходит, не привиделась ему Чечек. Но разум твердил ему обратное: наверняка он подобрал пластинку в провале, сам того не заметив. Только сдавшись доводам рассудка, он тут же отмел их с негодованием. Нет, что было, то было! Пусть останется в его памяти Чечек, и ее волки, и молочно-белая лошадь с темными гривой и хвостом, равно как и амулет, подаренный ею... Ведь она сама сказала, чтобы он не терял его. И он загнул края полоски, как у браслета, и надел его на руку. Возможно, подарок девушки с множеством косичек и вправду принесет ему удачу? Только бы скорее выбраться отсюда!
Постанывая от боли, он добрался до небольшого камня и сел на него, решая, оставаться ли ему в юрте и ждать помощи от тех, кто ринется его искать. Или все-таки отправиться пешком? Возможно, этим самым он даже выиграет время?
За его спиной кто-то тяжело вздохнул и с шумом выпустил воздух из легких. Он оглянулся. Верховой верблюд Хатанги смотрел на него сонным взглядом и, оттопырив толстые губы, флегматично пережевывал жвачку.
– Эй, ты, – крикнул ему Алексей, – иди сюда!
Но верблюд отвернул в сторону большую голову и, переступая мосластыми ногами, двинулся в степь. И Алексей растерялся. Ведь он совсем не знал, как надо обращаться к верблюдам. Цоб-цобе! – всплыло вдруг в памяти. Но так, кажется, кричат, погоняя быков, но никак не верблюдов?
А верблюд уходил, и Алексей не знал, как его остановить. Догнать просто не было сил. И тогда от отчаяния и от злости одновременно он подхватил с земли пустую бутылку из-под казенки и запузырил вслед уходящему кораблю пустыни. Бутылка глухо шмякнула по одному из свисающих горбов верблюда. И он медленно, будто нехотя, неожиданно повалился на землю, подогнув под себя передние ноги.
И Алексей захохотал. И продолжал хохотать до тех пора, пока, согнувшись в три погибели, почти ползком не добрался до верблюда, а затем взгромоздился меж его горбов и, шлепнув по шее, прокричал:
– Цоб-цобе!
И тот, ничуть не расстроившись из-за не слишком галантного обращения, вскинулся поначалу на задние ноги, отчего Алексей чуть не загремел вниз головой, потом на передние и пошел по степи в одном только ему известном направлении, мерно покачиваясь и тяжело вздыхая. И, как Алексей ни пытался направить его на уже известную ему тропу, верблюд неизменно заворачивал в сторону гор, пока не выбрался на широкую проселочную дорогу.
И Алексей сдался. Пускай себе идет, лишь бы привез его к жилью, а с остальным уж как-нибудь он сам разберется. Он набрал полную грудь воздуха и опять рассмеялся. Вот как, оказывается, общаются с верблюдами в Тесинской степи: бутылкой по горбу – и вся недолга! Видно, не раз Хатанга прибегал к этому испытанному народному средству, когда по пьяни пытался взобраться на весьма тупую животину. А ему же просто в очередной раз повезло! Может, еще и потому, что охватила его запястье тонкая золотая полоска с березовым листком. Он прикоснулся пальцем к амулету и словно наяву услышал звонкое:
– Хай, хай, харахай! Живи, живи долго, мерген!
Глава 35
Гуран лежал на теплом кане[39] и предавался размышлениям. В открытое окно виднелась степь. Всю жизнь он смотрел только на степь да на тайгу. Богу помолишься, к столу да на бок, а проснешься, глянешь в окно, а там все та же степь да сопки. Сопки да степь – без конца и края. И еще солнце. Оно нависло над сопкой – большое, красное и надутое, словно морда пьяного Тобурчина. Неожиданное сравнение Тобурчина с солнцем заставило Гурана раздвинуть губы и улыбнуться. Он попытался перевернуться на бок, не получилось, тогда он раздраженно дернул ногой туда, где, по расчетам, должен был сидеть Ивашка, его киштым,[40] лет пятнадцать уже отрабатывающий долги своего отца старшины улуса Айкан. И с первого же пинка попал тому в бок. На самом деле Ивашка долго уже сидел не шевелясь, зная: если Гуран промахнется, ему несдобровать.
– Трубку! – приказал сердито Гуран.
Ивашка всегда держал хозяйскую трубку при себе. Он мгновенно скатал и нагрел шарик опиума, положил в трубку и чиркнул огнивом – хозяин спичек не признавал. Затем подполз к нему по краю лежанки и вложил трубку в рот Гурана.
Тот принял трубку и затянулся. Маленькие глазки мечтательно закатились. А мысли стали и вовсе легкими и незатейливыми. Некоторое время он молча сопел, наслаждаясь дурманом, поступающим в его кровь. Но долгожданное расслабление не наступало, в голове опять заворочались мысли одна поганее другой.
В последнее время Гуран сильно растолстел. Ему стало трудно ходить, трудно дышать. Он уже не мог одеваться сам, без помощи Ивашки. Даже время на обед понадобилось сократить. Вместо прежних двухчасовых сидений за столом теперь он ограничивался часом, но и то частенько приходилось откидываться назад. Иначе удушье наваливалось на него со страшной силой, будто накрывал кто его грудь и лицо огромной мохнатой рукавицей и не давал ни вдохнуть, ни выдохнуть.
На днях вздумал было приласкать новую наложницу сагайку Манит, поднялся и даже пытался подойти к ней, но голову повело вдруг в сторону. Гуран оступился и рухнул всей своей тушей на глиняную лежанку. Глина треснула, труба дымохода под ней лопнула, печь потухла, а весь дом наполнился клубами едкого дыма. Гуран принялся кашлять и чихать. Конечно же, пришлось отступиться от сагайки, стало не до нее.
Но все это пустяки. Главное, что все труднее и труднее стало выезжать из дому.
Уже почернели бревна частокола, почернели бревна дома. А помнит Гуран, как еще розовели они, как светились желтой смолой и наносило от них духмяным запахом лиственницы. Как новая крепость, стояла усадьба отца в степи, и не было к ней подступа ни варнакам, ни монгольским разбойникам, ни тем паче хунхузам. Ох, и давно это было! А нынче никто и не разбойничает в его землях. Тихо окрест! Все разбои в душу Гурана перекинулись! Крепок еще дом, на сто лет хватит! Только силы вот у Гурана уходят, словно песок сквозь пальцы.
В Тесинске у него новый дом, но со старой усадьбы он не съезжает, сидит в степи, как зверь в своей берлоге, как хищная птица в гнезде. И только когда становится совсем уж невмоготу, через силу, с помощью слуг вновь погружает свое жирное тело в тарантас и вылетает в степь. Скуластый, с раскосыми черными глазами, с редкой седой бородой, с лицом узким от лба и широким к подбородку, который навис тремя жирными складками на грудь, Гуран по-прежнему еще зорок, а по хитрости ему нет равных в степи. Далеко вокруг видит он, словно степной орел, и поживу тоже чует, как зверь. И если дело стоит того, порвет любого, кто встанет у него на пути. Нет в степи ничего и никого сильнее власти бая Анчулова. Все начальство, бывая в Тесинской степи, непременно заезжает к нему погостить, поохотиться. Славится Гуран хлебосольством и радушием, особенно для тех, кто словечко замолвить сумеет, если случится в том какая нужда. Потому и привык Гуран, что все ему дозволено: что и степь – его, и табуны – его, и киштымы – тоже его и нет предела его буйной силе. И летает он по степи на диких конях, как по своей вотчине...
Гуран даже исхлопотал через североеланских чиновников, давних своих друзей, чин коммерции советника. И вовсе тогда не стало житья местным людишкам.
Контрабанда, торговля со степным людом, скот – все захвачено баем Анчуловым.
Но был у Гурана грех, о котором знали немногие, и это было единственное, чего он боялся, помимо смерти. За него не откупиться, не отмазаться. Потому как этот грех перед государством, перед Его Величеством Государем Императором. А все потому, что жадность хватала его за горло, все время хотелось чужого, хотя и свое девать уже некуда. Грабили и убивали его людишки, гоняли чужие табуны и отары. Закрома Гурана трещали по швам, но хотелось куска еще больше, еще слаще, еще жирнее... И он нашел способ еще туже набивать свою мошну, но, кажется, прогадал на этот раз, просчитался.
– Эх, некстати все! Совсем некстати! – от досады Гуран не находил себе места. И снова пнул Ивашку, требуя очередной порции опиума. Но когда тот с готовностью ткнул трубку в губы Гурана, хозяин отбросил его руку и, как в былые времена приказал: – Закладывай! Гони! – вновь, как и прежде, кричит Гуран, и мчат по степи его коляску низкорослые гнедые тесинцы. И кажется ему, что вновь он молодой, легкий на ногу и на подъем, а кровь так и играет в нем, бьет ключом жизненная сила...
А мысли вновь терзают голову. И не мешает им даже лихая скачка по степным увалам и косогорам.