Джо Бен выскакивает из постели и встречает Субботу Всех Святых точно так же, как и любую другую, когда Церковь Господа и Метафизических Наук Пятидесятницы проводила свои службы. Ибо, как понимал Джо, любой день может быть Днем Всех Святых, если ты правильно себя ведешь. И Джо улыбается, как Санта-Клаус. Но в отличие от свечи, которую он установил для детей в тыкве, внутреннее пламя, освещавшее его резные черты, не нуждалось в особом случае, специальном празднике, оно могло возгореться по любому поводу. Ну да… для этого было достаточно обнаружить сверчка на дне своего стакана («Хороший знак! Честное слово. Китайцы говорят, что сверчки приносят самую разную удачу»)… или просыпать хрустящие трескучие рисовые хлопья из тарелки на стол («Четыре, видите? Видите? У нас четвертый месяц, и я ем четвертую тарелку каши, и не выбрал ли Иисус четверых евангелистов?»), да он мог вспыхнуть алым румянцем просто при виде чего-нибудь такого, что нравилось его простому уму… например, неясного розового сияния утреннего солнца, игравшего на лицах его спящих детей. Обычно дети спали на полу в спальниках, ложась кто где, но прошлым вечером они легли рядком, так что единственный лучик солнца, пробравшийся в щель в ставнях, переползал с одного личика на другое. И так как никакие случайности не могли исказить благодатного мира Джо Бена, это удивительное расположение лиц, нанизанных, словно розовый жемчуг, на тоненький солнечный луч, относилось как раз к тому разряду явлений, в которых он обычно видел вспышку пророчества. Но на этот раз обычная житейская красота этого зрелища настолько захватила его, что он позабыл о его метафизическом значении. Он сжал голову руками, словно опасаясь, что тонкие стенки черепа не выдержат такого высокого напряжения и разорвутся. «О Господи! — простонал он, закрывая глаза. — О Господи, Господи, Господи!» Потом, так же быстро придя в себя, он на цыпочках обошел комнату и, лизнув палец, по очереди прикоснулся ко лбам спящих, как делал это Брат Уолкер во время церемонии крещения. «Нет в глазах Спасителя лучшей на земле влаги, — произнес Джо, перефразируя Брата Уолкера, — чем добрая старая слюна человеческая».
Покончив со вспышкой крещения, Джо встал на четвереньки и пополз обратно, изо всех сил стараясь как можно меньше шуметь — высоко поднимая колени, с болезненной предосторожностью опуская ноги и прижав локти к ребрам, словно подрезанные крылья, — как цыпленок, улепетывающий из кухни за спиной у шеф-повара. Добравшись до окна, он открыл ставни и, почесывая пузо, расплылся в широкой улыбке при виде занимающегося дня. Потом, сжав кулаки, поднял руки и, зевая, потянулся.
Но стоял ли Джо вытянувшись, полз ли скорчившись, он все равно напоминал плохо ощипанного беглеца из мясной лавки. Его кривые ноги топорщились буграми мышц, наползавшими друг на друга и слишком плотно натягивавшими кожу, спина была узкой и сутулой, с плеч свисали корявые руки, которые вполне бы подошли человеку в шесть футов ростом, но вынуждены были уродовать своего владельца в пять футов шесть дюймов.
Когда в Ваконде наступал карнавал, Джо не мог дождаться, чтобы отправиться в город на состязания по угадыванию точного веса: еще никому не удавалось назвать его точный вес — 155 фунтов: одни говорили больше, другие — меньше, ошибаясь порой на целых 40 фунтов. Настолько обманчивым было его телосложение: то казалось, что он должен весить больше, то — меньше. Когда он с болтающимся на груди транзистором шнырял по лесу, возникало ощущение, что ему не хватает антенны, плексигласового шлема и космического костюма четвертого размера.
Еще несколько лет назад он был строен и изящен, как молодая сосна, с лицом юного Адониса, — тогда казалось, что еще одного такого поразительно красивого мужчину трудно найти на свете; то, во что превратился этот Адонис, было истинным триумфом железной воли и неутомимого упорства. Теперь чудилось, что кожа мала ему на несколько размеров, а грудь и плечи слишком велики. Когда он был без рубашки, казалось, у него нет шеи; когда он надевал рубашку, казалось, что на плечах у него подплечники. Встретив Джо в болтающихся штанах, трех свитерах, с растопыренными локтями и сжатыми на уровне груди кулаками, его можно было бы принять за какого-нибудь защитника футбольной команды… если бы не сияющее лицо, выглядывавшее между плечей, — оно-то и подсказывало, что футбол здесь ни при чем, что он играет в другую, гораздо более веселую, игру…
Вот с кем, правда, было не совсем понятно.
Он опустил занавески. Луч света снова скользнул по спящим лицам, задерживаясь на мгновение на каждом лобике, чтобы изучить каплю доброй старой слюны. Обратившись лицом к комоду, Джо принялся влезать в холодную одежду, одновременно произнося подобострастным шепотом благодарственную молитву: все верно, веселая игра началась. Это было очевидно. Можно было бы даже догадаться с кем, если бы Джо не расточал улыбки во все стороны.
Суббота была хлопотливым днем для Джо. Именно по субботам он отрабатывал свою арендную плату. Большую часть своей жизни он прожил в старом доме на другом берегу Ваконды, в детстве проводя в нем по шесть — восемь месяцев, пока его отец шатался туда и обратно по побережью, проматывая жизнь, которая выражалась для него лишь в жжении в штанах. Никто никогда не упоминал и даже не думал о деньгах; Джо знал, что он с лихвой отплатил Генри, отработав бесчисленное количество часов на лесоповале и лесопилке, отплатил за пансион и комнату и за себя, и за жену, и за детей. Не в этом дело. Старому Генри он ничего не был должен, но дому, самому дому, его деревянной плоти, он был обязан настолько многим, что знал — этот долг ему никогда не удастся возместить. Никогда, никогда, даже за тысячу лет! Поэтому чем ближе подходил день переезда в его новый дом, тем неистовее он занимался всяческими починками, положив предел этому «никогда» и вознамерившись оплатить этот неоплатный долг. Бодро размазывая краску или заделывая трещины, он спешил управиться с этим нагромождением бревен, которые так долго и так бескорыстно служили ему приютом. Он был абсолютно уверен, что каким-то образом в последнюю минуту в отчаянном броске с молотком, штукатуркой и малярной кистью ему удастся достичь этого нереального предела и оплатить долг, представлявшийся ему неоплатным. «Старый дом, старый дом, — напевал он про себя вполголоса, оседлав конек крыши с молотком в руках и гвоздями, ощетинившимися изо рта. — Когда я уеду, ты будешь сверкать как новенький. Ты и сам это знаешь. Ты простоишь еще тысячу лет!»
Он любовно похлопывает крышу. «Тысячу лет», — он был уверен в этом. Ему еще предстояло перекрыть большую часть крыши и кое-что сделать снаружи, но он успеет за три-четыре оставшихся до переезда выходных, даже если для этого придется прибегнуть к Божественной Помощи! Дрожь возбуждения пронизала его при этой мысли; хотя ему и случалось близко подходить к такому состоянию, на самом деле он еще никогда не призывал Его. Нет, он, конечно, молился за разное там, но это другое, это не призыв. Можно молиться за все что угодно, но призывать Божественную Помощь! — ну… это тебе не заказ продуктов в бакалейной лавке. И она придет, можешь не сомневаться ни на секунду — ага, — только надо дождаться чего-то серьезного, не просто из-за застрявшей лебедки или корня, зацепившегося за… Вот, например, вчера вечером, когда Хэнк так расстроился из-за своего спора с Ли, я чуть было не призвал ее, а сейчас очень рад, что повременил. Просто Хэнку надо перестать тревожиться из-за этого и спокойно делать свое дело дальше — точно так же, как знаю я, так и он знал, что ему надо было вернуться в лес поискать старушку Молли, потому что это его дело, оно — в нем, просто надо спокойно принимать то, что ты и так уже знаешь… Да, очень хорошо, что я не стал ее призывать, потому что он выпутается, даже если и не Верит, правда, я еще никогда не видел, чтобы его так кидали, как это удалось Леланду. Ему бы бросить все эти размышления и спокойно принимать то, что он и так уже знает: ничего особенного, живи дальше, поправляй Малыша, когда он гнет не в ту сторону, и уж Хэнку-то совершенно незачем призывать Божественную Помощь — давно уже незачем, уже с год, с тех самых пор, как до нас дошли вести о ее самоубийстве, — да и тогда, нет, — а! — это все юнион, и еще Ли, из-за этого он и чувствует себя не в своей тарелке. Он придет в себя, если только — как все ответственные люди, как все избранные — научится копать то, что он уже знает, тогда все снова будет отлично — ага, — станет замечательно…
Эти расплывчатые и грубо отесанные размышления струились в его голове, пока солнце пробивалось сквозь мглистую слоистую голубизну октябрьского неба навстречу ноябрю… а черные сбившиеся в кучу крысы туч на горизонте, казалось, и вовсе не нависнут раньше января.
Джо Бен с сияющим лицом — зрачки чистые, зеленые, равномерно окруженные белками, — постепенно продвигался по гребню крыши, прибивая новую кедровую дранку. Время от времени он с удовольствием оглядывался на яркую, контрастную линию между старым и новым слоем дерева — линия была рваной и неровной и все же невероятно яркой. Он изучающе смотрел на нее и снова брался за работу, приколачивая грубо выделанную дранку и оттачивая свои мысли, абсолютно уверенный, что все будет прекрасно, тип-топ, в полном порядке… если будешь принимать то, что, ты и так знаешь, должно сделать. Само собой! И даже если над ним кто-то подшутил, он первый посмеется, хотя и согласится с этим последним.
Когда Вив позвала к ленчу, Джо слез с лестницы, уверенный, что не только укрепил крышу, но и разрешил все тревоги Хэнка. Проще простого: посадить Хэнка и Малыша вместе и обсудить все по порядку. Что бы их там ни грызло, все выветрится. Не идиоты же они. Конечно, они поймут, что нечего таить зло друг на друга, конечно, поймут. Никто от этого ничего не выиграет; ведь если так пойдет дальше, у Хэнка на это уйдут последние силы, которые ему нужны на дело. Да и Ли мало не будет. Вот и все. Он разъяснит им весь расклад.
Но, оценив ситуацию за столом, он решил повременить пару дней со своим посредничеством. Хэнк мрачно и тяжело молчал, закрывшись газетой, Ли курил, глядя в окно с трагическим, погибшим видом. Анемичная бледность свидетельствовала о его полной беспомощности. Взглянув на него, Джо поразился, что это тот самый человек, который еще вчера бегом тащил трос по склону в 15°. Точно, у него был побитый вид и тревожный, у Ли… Ли смотрит в свою тарелку, и тарелка отвечает ему взглядом глазуньи из двух яиц и расползается ветчинной улыбкой; словно маска черепа, эта тарелка… напоминая ему о другой маске (мальчиком он смотрел на нее, борясь со слезами) и о другом, давно прошедшем Хэллоуине. (Страстно матери: «Не понимаю, почему я должен надеть ее, я даже не понимаю, почему я должен идти!» Хэнк берет маску из ее рук и улыбается. «По-моему, хорошая», — произносит он.) Ли протыкает один глаз и размазывает желток по ветчине.
— Ты бы лучше съел их, яйца, Леланд, — советует Джо, — пока не скончался на месте. А-а, я знаю, в чем дело: ты слишком долго спал. Если б с утра ты был со мной на крыше, под небесным сводом… Ли медленно поворачивается и награждает Джо горькой улыбкой.
— Я был с тобой, Джозеф. Мысленно. — Перед тем как спуститься к завтраку, я решил, что для завоевания симпатии Вив мне надо принять обиженный, уязвленный вид, вызванный вчерашним неприемлемым поведением Хэнка. — Да, мысленно я был там, наверху, с первым проблеском зари, в лучах восходящего солнца. Я был свидетелем каждого удара твоего молотка.
Джо хлопнул себя по щеке.
— А я и не подумал. Это же прямо над твоей комнатой, да? Ой, старина, у тебя, верно, голова раскалывалась. Но ты остался жив? Бедняга, у тебя до сих пор дрожат губы…
— Я подумывал, не сбежать ли, — рассмеялся я. Несмотря на всю мою решительную обиду, глядя на Джо Бена, я не мог удержаться от смеха. — Но потом, вопреки артобстрелу, решил выжить.
— Правда, я страшно виноват, — извинился Джо. — Я знаю, каково это, когда всю неделю приходится вставать чуть свет, и на выходных тебя вдруг тоже будят, когда тебе вставать совсем не надо.
— Извинения приняты. — И удивился: — Откуда ты знаешь, Джо? Откуда бы тебе знать, Джо, что я испытываю, когда меня будят по утрам, если сам ты всю свою жизнь встаешь с рассветом?
Джо Бен во многих отношениях являл для меня загадку: вне зависимости от своей внешности он принадлежал к числу редчайших существ, сердца которых перегоняют чистейший эликсир бензедрина по их каучуковым телам. Всегда веселы, бодры, всегда сыты и подтянуты, невзирая на всю поглощаемую пищу. Джо Бен отдавал столько энергии своим трапезам, что можно было лишь поражаться, как это он не расходует ее целиком, как та машина, которая сломалась на заправочной станции, потому что потребляла топливо быстрее, чем насос успевал его подавать. Уничтожив оскаленный череп на своей тарелке, Ли, вздрогнув, отодвигает ее от себя… (Мальчик пытается пропустить мимо ушей замечание Хэнка относительно маски: «Мама, мне неинтересны эти шутки. А если мне неинтересно, почему я должен?. .» Не успевает он договорить, как Хэнк подхватывает его и сажает к себе на плечо. «Потому, Малыш, что ты никогда не научишься быть свирепым, если не выйдешь отсюда и не встретишься с Пряткой-Безоглядкой на ее территории. Это дело, конечно, требует смелости и решительности, но это надо сделать, иначе ты всю жизнь просидишь в норе, как суслик. Держи, надевай маску, и мы поедем в город пугать людишек».) пытаясь не обращать внимания на тайную угрозу, которая продолжает от нее исходить.
— Джо, — говорю я небрежно после небольшой паузы, — знаешь… пожалуй, я склонен принять твое предложение.
— Конечно, само собой. — И, прожевав большой кусок тоста, он так же небрежно спрашивает: — А что это было за предложение?
— Предоставить мне возможность стать свидетелем всесилия твоей веры в действии, сходить на субботнюю службу в твою церковь… Не припоминаешь?
— Да! церковь! пошли! конечно! Правда, это не совсем церковь, то есть, конечно, церковь, но не совсем, — ну, знаешь, колокольни, витражи там, кафедры… больше похоже на палатку. Палатка, а? — Он издал короткий смешок. — Ага, так и есть — палатка. Ты как?
— Похоже, ты раньше не обращал внимания на особенности вашей соборной архитектуры.
— Но, эй, Ли, послушай, такая штука. Но мы с Джэн не собирались потом сразу сюда возвращаться. Во-первых, Хэллоуин: я хотел, чтобы вечером дети немного посмотрели на карнавал.
— Да, Леланд, — робко поддержала его Джэн, — после церкви мы пойдем в наш новый дом. Надо покрасить кухню. Но мы будем только рады, если ты проведешь с нами весь день, а вечером вернемся.
— Точняк! — щелкнул пальцами Джо Бен. — Ты когда-нибудь имел дело с краской, Ли? Это такой кайф, знаешь! Такая веселая штука. Шарк-шарк. Проводишь рукой — и ярко-красный! оранжевый! зеленый!..
— Белый, как утренний туман, и пастельно-зеленый, Джо, милый, — оборвала Джэн его восторги.
— Само собой! Что скажешь, Ли? Мы тебе дадим кисть, посмотрим, как ты с ней справляешься, и вперед! Ну как? Отличное времяпрепровождение.
Я ответил ему, что, боюсь, после беседы с Братом Уолкером моя рука может потерять необходимую уверенность, но я могу назвать ему несколько молодцов, которых это предложение может заинтересовать…
— Джо Харпер? Как… как ты сказал? Ли, эти ребята, они из города?
— Шутка, Джо, не обращай внимания.
Что он и сделал тут же, пустившись в восторженное описание оттенков, которые он собирался использовать при отделке ванны: «Согласись, в ней должно быть что-то, на чем можно остановиться глазу, что-то кроме белого фарфора. Что-то первозданное, дикое, улетное!»
Пока я расправлялся с яичницей, Джо Бену и его жене представилась возможность обсудить особенности водоарматуры… …Угроза, которую он наконец приписывает детскому страху, что его заставят выпить сырое яйцо… (Сидя на плече Хэнка, он в последний раз с мольбой смотрит на мать, но та отвечает: «Развлекись, Леланд».) и тому обстоятельству, что Хэнк, судя по всему, тоже очень огорчен…
Джо был в превосходном расположении духа. Вчера вечером он пропустил нашу стычку и уснул, не ведая о возобновлении холодной войны между мной и Хэнком, провел ночь в светлых снах о всеобщем братстве, в то время как его родственники внизу опровергали его утопию: разноцветный мир гирлянд и майских шестов, синих птиц и бархатцев, в котором Человек Добр к Своему Брату Просто Потому, Что Так Интереснее. Бедный дурачок Джо с кукольным умишком… Говорят, когда Джо был маленьким, как-то под Рождество его кузены опустошили его чулок с подарками и запихали в него лошадиный навоз. Джо взглянул и, блестя глазами, кинулся запирать дверь. «Постой, Джо, куда ты? Что тебе принес старина Санта-Клаус? „ Согласно преданию, Джо замешкался в поисках веревки. «Он принес мне новенького пони, но тот убежал. Но если поспешить, я его еще поймаю“.