Они нашли своих коней и все вместе рысью выехали из Ла Превале, вокруг которого быстро пустели палатки роялистов. Только тогда спутники Кантэна обратили внимание на вопрос, который он задавал уже не в первый раз.
— Куда мы едем? — отозвался наконец Сен-Режан. — Куда же еще, как не в Ла Нуэ, землю роскоши и изобилия? И вы едете с нами. После сегодняшних трудов лес — самое подходящее для вас место, пока мы не возродим эту страну.
Кантэн запротестовал и объявил о своем намерении возвратиться в Шавере.
— Значит, вам надоело жить, — сказал Кадудаль. — Как вы полагаете, сколько времени им нужно, чтобы вас там разыскать?
— Наверное, день или два, — не задумываясь, ответил Сен-Режан. — Они непременно захотят предъявить вам счет за то, что вы нарушили их радужные миротворческие планы.
— Корматен сделает вас козлом отпущения, чтобы отвести гнев Республики от собственной персоны, — уточнил Кадудаль. — Возможно, их это не удовлетворит, и дай-то Бог, но и вам не поможет. Если вы попадете в руки к санкюлотам, они покажут вам, что значит милосердие по-республикански.
Спорить тут было не о чем. Итак, Кантэн отправился вместе со своими спутниками на юг. Однако на следующее утро Кадудаль их покинул, сообщив о своем намерении вернуться в Ренн, дабы убедиться, что всей этой истории с мирными переговорами положен конец.
Кантэн вместе с Сен-Режаном продолжил путь в Ла Нуэ, которому предстояло стать его домом на ближайшие два месяца. Оттуда он сообщил Шарло о положении, в котором оказался, и попросил его в случае возможных осложнений покинуть замок вместе с семьей и людьми и самим позаботиться о себе. Теперь ему оставалось только ждать прибытия Пюизе. Первым порывом молодого человека было принять на себя обязанности Корматена и до появления графа Жозефа побуждать роялистов поддерживать состояние боевой готовности. Однако от такого шага его удержало незнание страны и отсутствие — несмотря на славу, приобретенную в Ла Превале, — знакомств среди наиболее деятельных роялистов. Кроме того, оказалось, что в этом не было необходимости, поскольку Кадудаль, посетивший их через две недели после провала конференции в Ла Превале, уже взялся за эту задачу.
Кадудаль привез новости о Корматене. Несмотря на случившееся, барон, упрямо цепляясь за обломки рухнувшего плана, в то же утро с рукой на перевязи предстал перед десятью республиканскими депутатами, которые ожидали результатов конференции. Из офицеров своего штаба и нескольких руководителей роялистов, которых ему удалось ввести в заблуждение, он набрал депутацию для подписания мирного договора от имени всех инсургентов [Инсургент (лат.) — участник восстания, повстанец] северного берега Луары.
Из двухсот роялистских предводителей, собравшихся в Ла Превале, и ста пятидесяти, откликнувшихся на созыв конференции, только двадцать сопровождали барона в Ла Мабиле, где предстояло подписать договор.
Истории известно немного примеров безрассудства, подобных тому, с каким Корматен привел своих сподвижников с белыми кокардами на шляпах в шатер, где их ожидали граждане-представители — вульгарное, фиглярское сборище якобинской черни, украшенной трехцветными перьями, широкими поясами и свисающими с перевязи саблями, которыми они так и не научились владеть.
Процедура длилась недолго. Корматен объявил, что он и его сопровождающие уполномочены подписать договор в качестве представителей всех роялистов северного берега Луары за исключением нескольких особенно несговорчивых, которые, тем не менее, также сложат оружие, когда увидят, что остальные отвернулись от них. Он даже обратился к собравшимся с напыщенной речью, выдержанной в тоне дешевой театральности, столь любезной сердцу каждого санкюлота.
— Нас вдохновляет свойственная всем французам любовь к родной земле, страстное желание искоренить из наших душ и деяний гражданское несогласие, забвение прошлого; вдохновляет наша общая, дорогая сердцу каждого представителя обеих партий слава, общее радение за все то, что обеспечит безопасность, счастье и процветание Франции.
Барон закончил торжественным заявлением: они подчиняются Французской Республике, Единой и Неделимой, признают ее законы и обязуются никогда не поднимать против нее оружие.
Граждане-представители были более чем удовлетворены. Теперь они могли известить Конвент о триумфальной победе своей дипломатии там, где оружие оказалось бессильным, и предвкушали бурные излияния благодарности со стороны признательной нации. В свою очередь, они с готовностью пошли на такие уступки, как признание свободы отправления религиозного культа, вывод войск из западных провинций, амнистия вернувшимся эмигрантам и возмещение убытков. Последнее было выделено в особый пункт.
Обе стороны подписали договор. Мир был заключен. Грянули орудийные залпы, реяли флаги, звуки военных оркестров наполнили воздух, возвещая миру радостное событие. Корматен, теперь увенчанный не только шляпой с белыми перьями, но и лавровым венком, въехал в Ренн как победитель во главе своей двадцатки и их смущенных приверженцев, отмеченных белыми кокардами. За ними следовали граждане-представители. Гош и его драгуны составляли блестящий арьергард этой триумфальной процессии. Шеренги национальных гвардейцев выстроились вдоль реннских улиц; били барабаны, заливались трубы, голоса людей сливались в дружных криках: «Да здравствует мир! Да здравствует союз! Да здравствует Франция!»
Роялисты и республиканцы отпраздновали знаменательное событие на братском банкете, данном за счет нации. Здесь Корматен излился в пространных славословиях по собственному адресу. Барону вторили граждане-представители, чья словоохотливость возрастала пропорционально степени их опьянения и иссякла лишь тогда, когда выпитое вино окончательно лишило их способности говорить более или менее членораздельно.
Однако с приходом утра наступило отрезвление, и по городу поползли слухи. С каждым часом они звучали все громче. Отнюдь не все роялисты, с отвращением покинувшие Ла Превале, считали необходимым проявлять осмотрительность. То там, то здесь слышалось имя маркиза де Шавере. Сказанное им в замке Ла Превале передавалось из уст в уста, и наконец всем стало ясно, что он внес раскол между участниками конференции и что сторонники Корматена составляют ничтожное меньшинство.
Неутешительная новость дошла до Парижа, и Конвент содрогнулся от гнева, узнав о том, что его представители стали жертвой откровенного мошенничества. На Запад полетели распоряжения, и пока Корматен, перед тем как покинуть сцену, которую он стол блистательно украсил, в ожидании обещанного возмещения убытков важно расхаживал по городу, щеголяя белым оперением своей шляпы, с ясного по всем признакам неба грянул гром.
В тот самый момент, когда на стенах домов в городах и селениях Бретани расклеивали прокламации, провозглашавшие среди прочего свободу отправления религиозного культа, Конвент издал декрет — это произошло первого мая, — по которому все упорствующие священники, найденные на территории Республики, приговаривались к смертной казни. Далее последовал приказ об аресте всех предводителей шуанов.
Услышав о распоряжениях Конвента, Буарди понял, что ошибся. Дальнейших известий из Парижа он ждать не стал: исполненный самого жестокого раскаяния, собрал своих шу-анов, напал на конвой республиканцев и с захваченным оружием скрылся в лесах Монконтура.
Менее проницательный Корматен, который к тому же не желал покидать Ренн без миллиона, заработанного с таким трудом, позволил себя схватить и бросить в тюрьму, благодаря чему обнаружил, что одурачить роялистов куда проще, чем республиканцев.
Таковы были новости, привезенные Кадудалем в Ла Нуэ. Он рассказывал их с юмором, не лишенным цинизма, пока в конце не добавил, что имя Кантэна де Морле де Шеньер де Шавере стоит первым в списке тех, за чью голову назначена награда. В Шавере направлен военный отряд республиканцев с приказом захватить его живым или мертвым и заодно очистить эмигрантское гнездо, каковым, по выражению республиканцев, является Гран Шен, поскольку Шеньеры — родственники главного мятежника Шавере. Но основная причина такого решения в том, что недавние события не только аннулировали амнистию для эмигрантов, но и положили конец терпимости, с которой после событий Термидора относились к их возвращению.
Когда Кантэн услышал последнюю новость, улыбка, с которой он слушал про злоключения Корматена, сбежала с его губ.
Кадудаль поспешил успокоить молодого человека:
— Я уже распорядился принять меры. Это одна из причин, почему я явился сюда с тремя сотнями моих ребят. «Синие» конвоируют пленников в Сен-Брие.
— Каких пленников?
— Констана де Шеньера, его мать и мадемуазель де Шеньер. Охрана, пешие национальные гвардейцы, движется медленно. Они идут по дороге на Шатобриан. Мои разведчики следят за ними и дадут знать, как только они доберутся до Плоэрмеля. Пусть санкюлоты не воображают, будто могут безнаказанно производить аресты в этой стране.
Весть о прибытии республиканского отряда в Плоэрмель пришла лишь на следующее утро. Ее доставил шуан, прискакавший верхом, и состояние бедного коня подтверждало быстроту, с какой он покрыл довольно значительное расстояние. Шуану удалось разузнать, что «синие» проведут ночь в Жослэне и утром продолжат путь по дороге на Понтиви.
Для разработки плана операции Кадудалю не требовалось карты. Он знал местность, как свои пять пальцев. Двенадцать миль дороги между Понтиви и деревушкой Пон Авион пролегали через вересковые пустоши, каких много во Франции. Примерно в четырех милях за Пон Авионом дорога огибала лес, который покрывал небольшую возвышенность к северу от нее. Именно здесь Кадудаль намеревался дать бой «синим».
— Я приму в нем участие, — заявил Кантэн.
— Наши приемы ведения войны не совсем обычны, — с сомнением проговорил шуан. — Они не похожи на то, что вам приходилось видеть.
— Мне они не покажутся необычными, поскольку других я тоже не видел. Я владею шпагой и умею обращаться с мушкетом.
Кадудаль почувствовал облегчение.
— Я боялся, что вы пожелаете взять на себя командование. Но если вам захотелось развлечься, милости просим.
Развлечься Кантэну хотелось менее всего, но он не стал возражать.
Незадолго до того Гош писал в своем донесении Конвенту: «Я веду войну с неуловимым врагом. Перед тем как дать бой, шуаны вырастают словно из-под земли, а когда он заканчивается, столь же непостижимым образом рассеиваются и исчезают. Даже если мы отражаем их нападение, невозможно определить, сколь весома наша победа и сколь значителен понесенный ими урон».
Со всем этим и предстояло познакомиться Кантэну.
Вечером небольшая армия выстроилась на вырубке в сердце Ла Нуэ и преклонила колено перед дубом с висевшим на нем большим бронзовым распятием. Объявленный вне закона священник в белом стихаре и в епитрахили [...священник в белом стихаре и епитрахили... — Стихарь — часть облачения священников и архиереев. Епитрахиль — часть облачения священника, расшитый узорами передник, надеваемый на шею и носимый под рясой] кроваво-красного цвета, символизирующей мученичество — высшее проявление любви, — обратился к воинам с кратким благоговением. Он напомнил им, что павшие во имя алтаря Господня получают отпущение грехов и обретают вечное спасение.
Едва опустились сумерки, воодушевленные проповедью шуаны Кадудаля выступили из лагеря. Движение отряда противоречило всем общепризнанным правилам. Ни знамен, ни барабанов, ни труб, ни строгого марша воинов, плечом к плечу шагающих по дороге. Их движение напоминало раскрывающийся веер: небольшие группы из трех-четырех человек незаметно пропадали из вида тех, кто следовал за ними.
Кадудаль находился примерно в середине этой невидимой линии. Кроме Кантэна с ним шло трое шуанов. Настоявший на участии в операции Сен-Режан находился на крайнем левом фланге. Он командовал отрядом, которому во время схватки предстояло напасть на противника с тыла, между тем как находившейся на крайнем правом фланге группе под началом опытного предводителя шуанов по имени Гиймо надлежало выступить в роли головного отряда.
Когда маленькая группа Кадудаля вышла из леса, наступила ночь, и хотя луны не было, яркий свет звезд заливал опушку и раскинувшиеся впереди просторы. Кантэну показалось, что только он и четверо его спутников движутся среди всеобщей тишины и неподвижности. Ни малейшее движение, ни самый приглушенный звук не выдавали близости еще четырех сотен человек.
Они пересекли дорогу, затем луг, кое-где засаженный фруктовыми деревьями, вышли на тропу между двумя глубокими оврагами, обогнули небольшое селение и, преодолев поросший чахлым кустарником склон, поднялись на вересковое плато. Через час утомительного пути они подошли к группе массивных монолитов — каменных столбов святилища друидов [Друиды — жрецы у древних кельтов; ведали жертвоприношениями, выполняли также судебные функции, были врачами, учителями, прорицателями]. Чуть дальше тропа снова спускалась вниз, растительность становилась гуще: и вот, двигаясь с уверенностью людей, которым знаком каждый ярд дороги, каждый камень под ногами, они свернули в сторону и по крутому откосу, поросшему густыми лиственницами, начали спускаться в лощину, на дне которой Кантэн явственно расслышал журчание ручья. Они продолжали спуск, пока снова не оказались на ровном месте и впереди смутно не замаячили служебные постройки крестьянской усадьбы.
Здесь Кадудаль остановился и трижды прокричал совой. Подождав ровно столько, чтобы можно было сосчитать до двадцати, он повторил тройной клич.
Почти сразу на некотором расстоянии от них распахнулось окно, в нем мелькнула и тут же погасла вспышка желтого света. Еще дважды свет мелькнул и погас, но на четвертый раз остался гореть.
По выложенному булыжником двору они направились к двери, которая распахнулась, как только они приблизились. На пороге показался плотный мужчина с фонарем в руках.
— А вот и ты, Жорж! Входи!
Было уже далеко за полночь. После скромной трапезы, состоявшей из хлеба, сыра, ветчины и кружки сидра, Кадудаль и его спутники легли отдохнуть. На рассвете хозяин разбудил их. На ферме, одном из многочисленных пунктов связи шуанов, Кадудаль держал двух коней, на которых он и Кантэн продолжили путь. Они миновали прилегавшее к ферме поле и в розовых лучах занимающегося рассвета стали подниматься по склону холма. Перевалив через вершину, они въехали в лес, полого спускавшийся к дороге на Понтиви в том месте, где она сбегала в лощину. В лесу они слышали периодически повторявшиеся крики совы, извещавшие их о том, что отряд, который рассыпался на группы, выступая из лагеря за двенадцать миль отсюда, вновь собрался воедино. Вскоре стали видны отдельные группы людей, отдыхающих перед сражением.
Вместе с Сен-Режаном и Гиймо Кадудаль вышел из леса и спустился в лощину, чтобы осмотреть участок дороги, на котором шуаны собирались поймать «синих» в ловушку. Его указания были кратки и точны. Гиймо было приказано отвести своих людей в укрытие в том месте, где заканчивался подъем из лощины, а когда приблизятся республиканцы, перекрыть им путь. Сен-Режан получил приказ поставить свой отряд у противоположной вершины, то есть там, где начинался спуск, и напасть на противника с тыла. Отряду самого Кадудаля надлежало устроить засаду на дне лощины.
Выставили дозорных, и люди стали подкрепляться скромными запасами пищи, взятыми из лагеря.
Лишь около полудня на кромке холма показалась голова колонны республиканцев — шесть разведчиков, значительно опередивших основные силы. За ними следовали два барабанщика с барабанами через плечо. Поскольку отбивать шаг пока не требовалось, солдаты не соблюдали строя и тащились нога за ногу, как, впрочем, почти всегда выглядели на марше войска, сражавшиеся за Свободу, Равенство и Братство.
В целом их насчитывалось около ста человек, но не национальных гвардейцев, как сообщали разведчики, а солдат линейной пехоты в синих мундирах с белыми нашивками и черных гетрах. Запряженная двумя лошадьми карета пленников ехала в середине отряда, и рядом с ее левой дверцей скакал командир.
Зоркие глаза разведчиков-республиканцев не различали ни малейшего движения в немой неподвижности леса, и отряд продвигался вперед, не подозревая об опасности. Когда авангард отряда поравнялся с мушкетами Кадудаля, шуаны открыли беглый огонь.