— Выпейте-ка лучше шампанского, Пауэрскорт, — гостеприимно приветствовал его хозяин. — Слава Богу, пока его еще можно достать по приемлемой цене.
Пауэрскорт поинтересовался, неужели их будущее в этом отношении действительно находится под угрозой. Сэр Фредерик рассмеялся.
— По этому поводу я могу рассказать вам замечательную историю. Мне поведал ее французский посол — вчера мы с ним вместе ужинали у леди Гроувенор. Вы знакомы с Гроувенорами, Пауэрскорт?
Пауэрскорт с облегчением сообщил председателю, что, подобно большинству представителей лондонского высшего общества, Гроувеноры приходятся дальней родней его жене.
— Это все американцы, — продолжал Ламберт, прихлебывая из своего бокала. — Американские миллионеры, которые владеют всеми банками, железными дорогами и пароходными компаниями. Один из них, малый по фамилии Граубман, приехал в Париж и начал скупать скульптуры, картины и гобелены, чтобы увезти их с собой в Уэстчестер, или где он там живет. Говорят, он даже обратился к французскому правительству с предложением уступить ему Лувр. Ну так вот, как-то на приеме один торговец-француз угостил его отличным шампанским. Граубман спросил, где его производят. Торговец достает карту и показывает. «Ага, — говорит Граубман, — местечко-то совсем крохотное. Его можно было бы запихать целиком в самый дальний уголок Нью-Гемпшира!» Американский посол сказал, что Граубману принадлежит довольно-таки порядочный кусок этого самого Нью-Гемпшира. Так он решил отхватить еще кусок — на шампанском. Купить земли, где его делают, и взвинтить цены. По словам посла, он вынул записную книжку и принялся что-то подсчитывать. Спросил у торговца, сколько бутылок шампанского продают ежегодно. Потом — сколько за него выручают. «Послушайте, — говорит он торговцу. — В моей стране цены диктует собственник. Если ты владеешь всей сталью, можешь брать за нее столько, сколько тебе вздумается. Почему бы не провернуть то же самое и с вашим шампанским? Я уверен, что после того, как мы скупим все виноградники, его производство будет обходиться нам дешевле, чем сейчас. Зачем, например, в нем столько пузырьков? По моим расчетам, — тут он уже строчил как сумасшедший, — это будет приносить нам по нескольку миллионов в год, а то и больше».
Пауэрскорт улыбнулся.
— И что же его остановило, сэр Фредерик? — спросил он.
Ламберт прикончил свое шампанское и налил еще.
— Нас спасли цифры, Пауэрскорт. Этот американец уже собрался было заказывать экстренный поезд, чтобы ехать со своими помощниками прямиком к виноделам, но тут собеседник предупредил его, что им придется вести переговоры с шестнадцатью тысячами разных владельцев. Поначалу это его вроде бы не смутило. Он вспомнил о куче мелких производителей стали, которых проглотил с потрохами на своем пути к славе и богатству. Но потом, по словам посла, он вдруг помрачнел. «Шестнадцать тысяч французских крестьян, — будто бы сказал он. — И у некоторых, должно быть, по одной-единственной виноградной лозе. Я скупил больше трехсот производителей стали по всей Америке. Но шестнадцать тысяч — это слишком много. Да еще французов! Имейте в виду, я все равно считаю, что это возможно. Когда-нибудь, в один прекрасный день, найдется человек, которому это окажется по плечу. Конечно, ему не обойтись без настоящей американской смекалки и деловой хватки. Комплексное управление — вот что здесь нужно. Контроль над всей цепочкой, от сбора винограда до розлива продукта по бутылкам, доставки их на места продажи. Да что говорить — тут есть где развернуться!» — Сэр Фредерик от души рассмеялся над своей собственной историей. — Ну а теперь к делу, Пауэрскорт. Вы написали мне, что хотите поговорить об этом бедняге, Кристофере Монтегю. Какой печальный конец для парня, подававшего такие надежды!
Пауэрскорт решил, что лесть — самое удобное средство для того, чтобы завязать доверительную беседу.
— Сэр Фредерик, — начал он, — вы находитесь на самой вершине лондонского мира искусства. Такая выгодная позиция в сочетании с вашим богатейшим опытом, должно быть, позволяют вам лучше любого другого британца знать, что происходит в этом мире. — Он постарался изобразить на лице подкупающую улыбку. — Близкие Кристофера Монтегю попросили меня расследовать это убийство. На данном этапе у меня нет абсолютно никакого представления о том, что могло послужить причиной его гибели. Я не знаю, где кроется разгадка — в обстоятельствах его личной жизни или профессиональной деятельности. Никто лучше вас не сможет объяснить мне, чем именно он занимался на своем поприще.
Сэр Фредерик устремил долгий взгляд на одну из своих картин. Гектора, привязанного к колеснице, тащили вдоль стен Трои. За ним, в пыли, тянулся кровавый красно-коричневый след.
— Я видел молодого Монтегю на открытии Венецианской выставки в Галерее Декурси и Пайпера. Тогда он, похоже, отлично себя чувствовал. Спросил у меня, где удобней всего остановиться во Флоренции. Скоро должна была выйти в свет его книга. Она посвящена художникам Северной Италии и продолжает его труд об истоках Возрождения.
— Не знаете ли вы случайно, над чем он работал перед смертью? — спросил Пауэрскорт. — Этого мне не смогла сказать даже его сестра.
— Боюсь, что не знаю ответа на ваш вопрос, — покачал головой сэр Фредерик.
— Он был талантливым ученым? Что вы думаете о его работе? — спросил Пауэрскорт.
Прежде чем ответить, сэр Фредерик помедлил.
— В нашей профессии не принято хвалить молодежь, — наконец ответил он. — Обычно старики считают, что юнцы стремятся разрушить их репутацию, взять над ними верх, как молодые олени, нападающие на вожака стада. Но Кристофер Монтегю был хорош. Очень хорош, поверьте. Думаю, у него были шансы сделаться самым прославленным искусствоведом своего поколения. Мир искусства понемногу расширяется. Все больше и больше людей хотят знать о нем. А Монтегю писал книги не только для специалистов, но и для образованной публики вообще.
— Но ведь не могло же это стать причиной его смерти! — сказал Пауэрскорт. — Разве кого-нибудь когда-нибудь убивали за то, что он мог стать первым ученым своей эпохи?
Сэр Фредерик снова откликнулся не сразу. Он пристально посмотрел в лицо Пауэрскорту.
— Да, — ответил он спустя полминуты, — пожалуй, вы правы. Так оно кажется на первый взгляд. Наверное, лондонский мир искусства лучше всего представлять себе как шедевр высокого Ренессанса. Вас завораживают драматичность сюжета, великолепная палитра, блестящая проработка отдельных персонажей и композиции. Но редкий зритель задумывается о том, сколько времени потрачено художником на создание этой иллюзии, — а ведь на это уходят целые месяцы, если не годы.
Сэр Фредерик извлек с полки за своей спиной маленький томик. Перелистав его страницы, он нашел место, которое искал.
— Вот что писал Дюрер своему другу Якобу Геллеру об одной из своих картин. «И когда я приеду к тебе — через год, или два, или три, — картину надо будет снять со стены и проверить, высохла ли она. Если да, то я покрою ее новым слоем особого лака, который никто, кроме меня, готовить не умеет, и это добавит ей еще сотню лет жизни. Но не позволяй никому делать это за меня. У всех остальных художников лак желтый, и он загубит картину. А если вещь, над которой я трудился больше года, будет испорчена, я очень огорчусь». — Сэр Фредерик снял очки. — Видите, какая забота, какое внимание — и все ради того, чтобы поддержать иллюзию! Когда-то Тициан вернулся из Венеции в Феррару — а в те годы это было серьезное путешествие, — чтобы поправить последний слой лака на своем полотне «Вакх и Ариадна», которое теперь висит в нашей Национальной галерее. Деятели мира искусства — реставраторы, торговцы, хранители музеев — любят казаться такими же безупречными, как эти произведения. Прекрасные манеры, костюм с иголочки — короче говоря, иллюзия совершенства. Они словно надеются, что отблеск славы великих творцов ляжет и на них. Однако внутри все по-другому. Под внешним великолепием, под яркими красками и лаком скрывается совсем иной мир. Давным-давно, когда художники еще сами смешивали краски, а не покупали их в магазине, они старались изо всех сил и порой изобретали краску, которой еще никто никогда не пользовался. Но результат мог оказаться плачевным. Воздух, пыль, вся окружающая атмосфера портили картину, и лет через тридцать — сорок от нее оставался один только голый холст. Изображение исчезало, как улыбка чеширского кота. Поэтому вам, новичку в мире искусства, я настоятельно советую не забывать слов Горация: caveat emptor, что означает «берегись, покупатель». Здесь все не такое, каким кажется.
— Неужели то, о чем вы говорили, может привести к гибели человека? — спросил Пауэрскорт.
Сэр Фредерик поднялся со стула и подошел к окну. Двор освещали жидкие лучи октябрьского солнца.
— Я уже старик, Пауэрскорт. За последние три года я не написал ни одной картины. Врачи говорят, что мне недолго осталось жить. Скоро меня унесет, как уносит течением мусор по нашей Темзе, и выкинет где-нибудь далеко, на неведомом берегу. Поэтому я могу говорить свободно. Я слишком много знаю о мире искусства. Уверяю вас: больше всего он похож на восточный базар или на торговое предприятие какого-нибудь нещепетильного воротилы из лондонского Сити. Мне просто стыдно рассказывать вам обо всех темных делах, которые там творятся. Но я хочу дать вам одно обещание. — Сэр Фредерик повернулся и посмотрел на Пауэрскорта сверху вниз, как благосклонный дядюшка, дающий непрошеный совет нерадивому племяннику. — Я искренне надеюсь, что мир искусства в том виде, в каком он существует у нас в городе, не имеет отношения к смерти Кристофера Монтегю. Надеюсь, что ее вызвали другие причины. Но если в ходе своего расследования вы встретитесь с чем-нибудь подозрительным, касающимся его профессиональной деятельности, непременно возвращайтесь ко мне, и я помогу вам. Я не пожалею для этого ни времени, ни сил, потому что мне очень нравился Кристофер Монтегю.
4
Уильям Аларик Пайпер шел на встречу с Гладстоном. Он доехал на поезде до железнодорожного моста Барнс и отправился дальше по берегу реки. На нем были длинный плащ и надвинутая на глаза шляпа. Он настороженно озирался кругом, точно боялся, что за ним следят.
Гладстон отвечал за секретность. Разумеется, по-настоящему его звали иначе. Все важнейшие агенты Декурси и Пайпера действовали под вымышленными именами. Осторожность лишней не бывает, повторял Пайпер в пору организации своей системы. Одно слово о том, с кем ты встречаешься, одна случайная сплетня могут расстроить сделку. А это приведет к потере барыша, с чем Пайпер отнюдь не намерен был мириться.
Имена бывших премьер-министров носили только те, кто занимался установлением подлинности картин. Некоторые из этих усопших государственных деятелей путешествовали после смерти гораздо активнее, чем при жизни. Ливерпул добрался до самой Флоренции, Дизраэли вновь демонстрировал чудеса дипломатического искусства в Берлине, а Пиль не продвинулся дальше Парижа. Но слово этих людей — предпочтительно в письменной форме, а не в устной — порой добавляло к стоимости шедевра десятки тысяч фунтов. Если они говорили, что отданный им на экспертизу Веласкес — подделка, полотно можно было выбрасывать. Но если они объявляли его подлинным, банкиры Уильяма Аларика Пайпера торжествовали. Самое главное заключалось в том, что между экспертом и фирмой, которая занималась перепродажей картин, не было никакой видимой связи. Если бы стало известно, что торговцы платят эксперту, его заключения потеряли бы всякую ценность. Незаинтересованность, высокий статус истинного ученого, стремление к научной объективности — все это служило золотыми фишками в игорных залах мира искусства. Вот почему Пайпер дал своим помощникам вымышленные имена, вот почему он сегодня вечером оглядывался вокруг, направляясь знакомой дорогой в Мортлейк-Хаус. Гладстон был специалистом по Возрождению.
Гладстон жил в прекрасном георгианском доме на Мортлейк-Хай-стрит; окна его огромной гостиной со стороны, противоположной фасаду, выходили прямо на реку. Всего несколько лет тому назад, до встречи с Пайпером, его постоянным обиталищем был крохотный домишко в Холлоуэе. Теперь многое изменилось. Слуга, маленький человек, старающийся не проронить лишнего слова, провел Пайпера в кабинет. Шторы здесь были плотно задернуты. На мольберте у окна стоял ярко освещенный Рафаэль Хэммонд-Берка. Сам Хэммонд-Берк, выглядевший в Лондоне еще мрачней, чем в своем Уорикшире, привез его в столицу на прошлой неделе. Спустя два-три дня один из носильщиков Пайпера тайно доставил картину в Мортлейк-Хаус.
— Ну, Джонстон, — ибо таково было настоящее имя Гладстона, — что вы об этом скажете?
Джонстон улыбнулся.
— Через минуту вы услышите мое мнение. А может, и нет. Все зависит от условий.
— Что значит «от условий»? — устало отозвался Пайпер, отлично понимая, что сейчас снова начнется торговля. Все эти специалисты одинаковы — к такому выводу он пришел уже давным-давно. Среди них нет ни одного, которого нельзя было бы купить. Вопрос только в цене.
Внешность Джонстона полностью противоречила расхожему мнению публики о том, как должен выглядеть искусствовед или музейный работник. Он был на шесть дюймов выше Пайпера и по крайней мере на фут шире в плечах. Пайпер частенько думал, что с Джонстона удобно было бы писать одного из тех мускулистых христиан — посох в одной руке, Библия в другой, — которые решительно шагают куда-то на фоне пейзажей, навеянных «Путешествием пилигрима», [6]и пользуются такой огромной популярностью у не слишком разборчивых потребителей живописи. Или Голиафа до его схватки с Давидом.
— Давайте обсудим условия позже, — сказал Пайпер, не сводя взгляда со «Святого семейства с агнцем» и в который раз поражаясь тому, сколько невинности в глазах взирающего на мать младенца Христа. — Судя по вашим предварительным замечаниям, это подлинник?
— Да, — ответил Джонстон, внезапно сообразив, что этим он может ослабить свою позицию. — Это, несомненно, Рафаэль, — возможно, он написал картину во Флоренции, прежде чем вернуться в Рим. Она упоминается у Вазари и у некоторых других историков. Сами знаете — ничто так не убеждает публику в подлинности картины, как ее почтенное прошлое.
— Так что там насчет условий? — спросил Пайпер с улыбкой. Никогда не ссорься с этими людьми — таков был принцип, которым он руководствовался с самого начала своей деятельности. Никогда не обижай их, ни в коем случае не груби. Не соглашаться — пожалуйста, но грубость обойдется тебе по меньшей мере в пять процентов от общей цены сделки.
— Согласно нашему уговору, — быстро сказал Джонстон, — в обмен на ваши ежегодные выплаты я должен выносить заключение по всем итальянским картинам стоимостью менее десяти тысяч фунтов. Эта, я уверен, стоит гораздо дороже.
— Есть еще путешествия, Джонстон, не забывайте о них, — напомнил Пайпер, пуская в ход один из мелких козырей. Фирма «Декурси и Пайпер» оплачивала регулярные экскурсии Джонстона во Францию и Италию.
— Что вы скажете о двадцати процентах от цены картины? — пошел в атаку Джонстон. — Я имею в виду не ту цену, которую вы за нее заплатите. Я говорю о продажной цене. — Он обещал жене начать торг с этой цифры, но в душе сомневался в успехе.
Пайпер взял лежащую на столе шляпу. Потом он медленно двинулся к двери гостиной.
— Это абсолютно невозможно. Я крайне сожалею о том, что вынужден прервать свой визит и распрощаться с вами. Но вы выдвигаете нереальные требования. Завтра утром я попрошу банк прекратить ежегодные выплаты в ваш адрес.
Пайпер был уже на пороге, но отчего-то не спешил уходить.
Джонстон вспомнил отрепетированный накануне урок.
— Если вы это сделаете, — сказал он, — я объявлю, что ваша картина — подделка. А я — один из ведущих специалистов по Рафаэлю и его школе во всей Европе.
— Если вы действительно объявите, что этот Рафаэль — подделка, мой дорогой Джонстон, — откликнулся Пайпер, по-прежнему не покидая комнаты, — ваша карьера на этом закончится. — Уильям Аларик Пайпер снова устремил взгляд на Рафаэля. — На свете всегда найдутся эксперты, которые установят его подлинность, — грустно сказал он, надеясь, что эти препирательства не осквернят девственной чистоты картины. — Кроме того, — продолжал он, взявшись за ручку двери, — я буду вынужден написать попечителям вашего музея и сообщить им, что один из их самых ценных работников ежегодно получал деньги от торговца произведениями искусства, удостоверяя взамен подлинность его картин. Боюсь, что они немедленно распрощаются с вами. А найти другое подобное место будет нелегко. — Он открыл дверь и сделал шаг в коридор, аккуратно надевая на голову шляпу. — Желаю вам приятного вечера, Джонстон. Мне искренне жаль, что наше сотрудничество, до сей поры столь плодотворное, завершается таким плачевным образом.