Когда мы наконец отдышались, я спросил:
— Марта, это, конечно, не мое собачье дело и ты можешь меня послать, но часто ли ты этим занимаешься?
— Сексом? Регулярно.
— Ты знаешь, что я имею в виду: цепляешь мужчин в барах.
— Когда на меня находит, — лениво ответила она. — А тебя это задевает?
— Конечно нет. Но разве это не опасно?
— Так в этом вся и прелесть! Слушай, дружок, да сейчас многие этим занимаются. Богатые, независимые женщины вроде меня, имеющие возможность самим выбирать себе удовольствия. Скажи, много ли баб раньше могли себе такое позволить?
Я задумался: она была права.
— Я рад, что ты выбрала меня.
Она поцеловала меня в щеку, затем собрала свои одежки и сумку и отправилась в ванную.
— Там ручка в бачке плохо работает, дерни пару раз, — крикнул я вслед.
— Конечно, в таких местах всегда так.
Я стремглав оделся, проскочил в гостиную и обшарил карманы ее шубы. Спички из шикарной гостиницы «Четыре времени года», на подкладке вышиты инициалы «М. Т.» и ярлык бутика «Баркарола». Я знал эту лавочку — фантастически дорогая.
Она вышла из ванной и протянула несколько банкнотов. Я сунул их в карман, не считая.
— Как мне связаться с тобой, Питер?
Я помог ей надеть шубу и записал на листочке номер моей службы ответов и фамилию. Она сунула листок в сумочку.
— Пойдем, усажу тебя в такси, — сказал я, и она снова чмокнула меня в щеку.
Я даже не надел пальто и шляпу. В темном вестибюле мы встретили старую миссис Фульц — она жила в цокольном этаже. Старуха с подозрением глянула на меня.
Я усадил Марту в такси, улыбнувшись на прощанье. Затем, дрожа от холода, рысью понесся назад. Одного взгляда на дешевую гонконгскую копию наручных часов от Картье было достаточно: до встречи с Артуром и Дженни Толливер у «Блотто» оставалось двадцать минут.
Я уже не в первый раз изменял любимой женщине и знал правила. Прежде всего надо почистить зубы. Дважды. Принять душ. Дважды. Самое главное — вымыть волосы, потому что иначе они пахнут чужими духами — и сексом.
Переодевшись, я помочился, не удосужившись дважды дернуть за ручку бачка, побрызгал одеколоном на щеки и шею и был готов к будущему.
А потом посмотрел, что же сунул в карман — три двадцатки. Значит, она дала мне десять долларов на чай. Отлично! Я мельком глянул в зеркало — хотите верьте, хотите нет, но я совсем не изменился.
Глава 5
Возрождение Вест-Сайда выразилось в том, что на авеню Колумба появились антикварные лавки, бутики и салоны красоты как для мужчин, так и для женщин, а также ресторан «Блотто»: здесь полагали, что основой итальянской кухни служит чеснок, причем в большом количестве.
Уровень шума в «ристоранте» уже достиг критической точки. В воздухе стояла божественная смесь запахов: трав, оливкового масла и особого томатного соуса: Блотто делал его таким острым и кислым, что он вполне мог растворять тарелки. Над баром висел плакат: «С Рождеством и Новым, 1986 годом!»
Потные официанты, воздев подносы над головой, носились как одержимые. Ошалевший метрдотель вопил стоявшим в очереди, что подождать можно и в баре. Где-то разбилась тарелка, вскрикнула женщина, бармен ударил в колокол — таким образом он отмечал щедрые чаевые.
Я огляделся: Дженни Толливер, Артур Эндерс и Кинг Хейес — мой приятель, черный манекенщик, — сидели за угловым столиком. Я прорвался сквозь толчею, пожал руку метрдотелю, потрепал по плечу официанта и поприветствовал нескольких знакомых.
Я наклонился и поцеловал Дженни в лоб.
— Ну как дела у моей совершеннолетней?
— Как хорошо от тебя пахнет… Где ты был?
Вместо ответа я улыбнулся Артуру и Кингу, проскользнул на свободное место, налил себе белого вина из уже заказанного ими графина и объявил:
— Сегодня плачу я.
— Что случилось? — Артур Эндерс заморгал белесыми ресницами.
— Умер богатый дядюшка! — И я постарался переменить тему.
Мы изучили меню, хорошо понимая при этом, что следует выбирать самые дешевые блюда: спагетти с мясными фрикадельками, салат из овощей и еще графин домашнего белого вина — я неоднократно уверял, что владелец «Блотто» на самом деле моет этим вином тарелки: оно такое едучее, что все вычищает.
Всучили официанту заказ и принялись обмениваться накопленной за день информацией.
Я рассказал, что прослушивание не прошел, но зато мне пообещали работу по озвучиванию какого-то фильма, и поэтому Сол Хоффхаймер выдал мне аванс.
Артур Эндерс — говорил он с акцентом штата Небраска — объявил, что нашел временную работу на рождественской распродаже в универмаге «Мейси»:[4] будет три раза в неделю торговать мужскими перчатками.
Кинг Хейес по-прежнему подрабатывал на почте: сортировал конверты для последующего запуска в считывающее устройство.
У Дженни Толливер, дизайнера по тканям, единственной из нас, была настоящая работа. Сейчас она по заказу работодателя превращала цветочные орнаменты Берлингтона Миллза в рисунки для постельного белья.
— Надо сделать, как у него, но чуть-чуть не так, чтобы нам не вчинили иск, — засмеялась она.
Нам принесли еду, и мы занялись обычным ритуалом — тому передать соль, тому перец, оливковое масло, уксус, разливали вино по стаканам.
Мы ели, болтали, смеялись, заказали третий графин вина. Мне было тридцать пять, Артуру Эндерсу и Кингу Хейесу по тридцать два, Дженни Толливер — двадцать восемь лет. И мы по-прежнему верили, что впереди нас ждет что-то хорошее. Все, чего мы желали, все, о чем мы мечтали, — все возможно.
Мы были пьяны от шума, гама, табачного дыма, вина, грубой пищи и болтовни. Дружеской болтовни.
Будущее принадлежит нам, конечно, случаются неприятности и трудности, но все это временно. И когда мы поднялись, я швырнул на стол деньги величественным жестом прожигателя жизни, властелина Вселенной.
Глава 6
Дженни Толливер предложила пройти к Центральному парку и сесть в автобус, но я терпеть не могу ждать и потому настоял, чтобы мы взяли такси до ее дома на Западной Девяносто пятой улице.
Дженни была очень забавной. Периоды холодности, собранности, задумчивости сменялись у нее приступами лихорадочной активности и веселья. Мы встречались уже четыре года, и, наверное, именно эта ее противоречивость меня интриговала и удерживала.
В такси она прильнула ко мне.
— Ты наверняка сейчас на меня разозлишься.
— С чего бы?
— Ну, у меня сейчас эти дела…
Слава Богу, подумал я, а вслух произнес:
— Да, обидно.
Она прижалась ко мне еще плотнее.
— Но мы можем заняться чем-нибудь другим. Точнее, я могу заняться… Кое-что сделать для тебя.
— О нет! Что ж я за мужчина, если получу удовольствие, ничего не давая взамен!
Она отодвинулась и с восхищением глядела на меня.
— Ты такой засранец! Замечательный засранец!
Я засмеялся и обнял ее.
— Но я приму стаканчик того поганого бренди, которым ты лечишься от простуды. А потом поеду домой: мне завтра работать.
Она жила в огромном доме, вестибюль которого был украшен в стиле «арт деко», а лифт разрисован фресками под Ватто. На двери ее студии — просторной, с высокими потолками — висела табличка: «Злые собаки».
Убранство отражало двойственность характера Дженни: светлая шведская мебель и темно-зеленые и синие шторы и обивка. На стенах абстрактные картины, а на кушетке — тряпичная кукла. Хрустальный графин для коньяка рядом с жестяной пепельницей, на которой начертано «На память об Атлантик-Сити».
Она налила мне бренди и отправилась в ванную переодеваться. Я достал сигарету из эмалевой шкатулки и расслабленно раскинулся на кушетке — я актер, я могу сыграть покой и смирение.
Дженни вышла из ванной босиком, с распущенными волосами, в старом фланелевом халате с растрепанным шнуром. Свернулась калачиком рядом со мной.
— Бренди хочешь? — спросил я.
— Немножко.
Я набрал бренди в рот и прильнул к ее губам, она закашлялась и отстранилась.
— Мои поцелуи ядовиты! — возгласил я, изображая классического французского актера.
— И жгучи, — добавила она.
Дженни Толливер была невысокого роста, гибкая, тоненькая, и у нее были такие потрясающие, блестящие и густые светло-каштановые волосы, что я вырвал у нее обещание, что когда я умру, она острижется и свяжет мне из них саван.
Ее лицо было соразмерным, как и фигура, и идеальным по форме — овальным. Ни малейшей черточки, нарушающей эту внешнюю гармонию, а гармония, как известно, — главный и определяющий признак красоты.
Когда я думал о ней, мне на ум приходило лишь одно слово: «класс», и порой я с горечью и страхом думал еще и о том, что меня тянуло к ней потому, что сам я этого качества скорее всего был лишен.
— Как приятно с тобой обниматься!
— Ну не зря же меня называют Самым Безумным Обнимальщиком Манхэттена.
— Что же с нами будет, а, Питер? — вдруг спросила она, и я торопливо глотнул бренди. — Что будет с тобой и со мной?
— Я тебе надоел? — спросил я как можно мягче.
— Нет.
— Так с чего вдруг ты завела этот разговор?
— Не знаю. Но наши отношения кажутся такими… Такими необязательными.
— Я полагал, ты сама этого хотела.
— Поначалу да. А теперь… Питер, давай жить вместе.
— Где? У меня не получится — в одиночку мне квартирную плату не вытянуть, поэтому приходится делить ее с Артуром. Жить у тебя, в одной комнате вдвоем? Да мы уже через неделю друг другу глотки перегрызем.
— Ты мог бы… — Она в нерешительности умолкла.
— Найти постоянную работу? — ухмыльнулся я. — С девяти до пяти? И что бы я мог делать? Да даже если б и мог, я этого не хочу. Дженни, неужели ты хочешь, чтобы я забросил театр?
— Ну-у… — протянула она. — Нет, конечно, если ты сам этого не хочешь, однако…
Я помолчал: я не хотел ее терять. А потом, после паузы, произнес:
— Сегодня я сказал Солу, что уже подошел к черте, и это действительно так. Давай договоримся. Дай мне еще один год, ладно? Я уже двенадцать лет бьюсь, как рыба об лед, и еще один год ничего не изменит. А если и через год я буду на том же месте — тогда баста, сдаюсь. Сольюсь с буржуазией. Найду постоянную работу. Ты дашь мне этот год?
Она потянулась ко мне. Мы поцеловались. Губы у нее были мягкими и нежными.
— Хорошо, конечный срок — следующее Рождество. Обещаешь?
— Обещаю. Разве я тебя когда обманывал?
— Кто знает… Но пока я об этом не знаю, меня это не беспокоит.
Уже у двери я засунул руку под фланелевый халат и погладил мягкую, нежную грудь. Она закрыла глаза и ослабевшим голосом пробормотала:
— Питер…
— Когда закончится потоп?
— К субботе.
— В воскресенье я получаю деньги, мы отправимся куда-нибудь поужинать, а потом вернемся сюда и устроим оргию. Кстати, а можно ли устроить полноценную оргию вдвоем?
По дороге домой — снова позволил себе такси — я размышлял над актерской судьбой. Писатель может написать роман, и это все равно будет роман, даже если его никто не опубликует. Художник может выплеснуть свою ярость и свои фантазии на полотно, а потом изрезать его ножом. Поэт может написать лучший в мире сонет и спустить его в унитаз. Но актеру для того, чтобы быть актером, нужна публика.
Так, может, мои отношения с Дженни Толливер — впрочем, как и со всеми моими друзьями — основывались на потребности в аудитории, а не на любви и понимании?
Я наклонился к перегородке водителя и голосом мультяшного морячка Попейя произнес:
— Я есть то, что я есть.
— Как скажешь, приятель, — добродушно ответил водитель.
Глава 7
Как и большинство безработных актеров, в рождественский сезон я нанимался на временную работу. По четвергам и субботам с десяти утра до восьми вечера работал продавцом в роскошном мужском бутике на Восточной Пятьдесят седьмой улице. Бутик носил гордое наименование «Королевские длани». («Где находятся „Королевские длани“?» — «Да на заднице королевы, ты, болван!»)
Эта деятельность повергала меня в депрессию, как я понимал, в основном, потому, что я торговал шикарными вещами, которые сам позволить себе не мог: бумажниками из мягкой натуральной кожи, замшевыми жилетами с жемчужными пуговицами, шелковыми шейными платками.
И спереть я их тоже не мог, потому что менеджер здесь был на редкость бдительным.
Чтобы хоть как-то выдержать, я разыгрывал перед покупателями сценки: то изображал из себя педика-эстета, то педантичного лондонского клерка, то туповатого эмигранта, а то и беглого русского балетного танцора.
Покупатели были заинтригованы, а я выживал за счет того, что был не собой.
В тот четверг я вызвался пораньше сходить на обед. Накинув на плечи свое знававшее лучшие дни твидовое пальто — вроде крылатки, — я, повинуясь внезапному импульсу, двинулся на север, в сторону Мэдисон-авеню.
День был серым и гадким, в воздухе пахло дымом и гарью.
Бутик «Баркарола» находился в середине квартала между Шестьдесят седьмой и Шестьдесят восьмой улицами. Когда-то импозантный особняк был варварски переделан в четырехэтажный магазин, здесь торговали дорогими дамскими пальто, костюмами, платьями, спортивной одеждой, аксессуарами и драгоценностями — в основном из Милана и Рима. В таких местечках, как «Баркарола», не бывает распродаж и скидок.
Востроглазый страж дозволил мне войти, и я принялся фланировать по первому этажу, надеясь, наверное, встретить таинственную М. Т. Впрочем, в этом я и сам не был уверен, просто изображал нерешительного покупателя — хотя решительно с первого же взгляда стало ясно, что рождественский подарок для Дженни Толливер от «Баркаролы» мне не по карману.
И вдруг со всей очевидностью понял, что деньги, которые я зарабатывал за десятичасовой день за прилавком, не идут ни в какое сравнение с тем, что заплатила мне Марта за «нормальный здоровый трах»: весьма отрезвляющее сравнение.
Я вышел из магазина и некоторое время глазел на витрину. Типично нью-йоркский дизайн: конфетти, серпантин, жестяные трубы — и два роскошных вечерних платья, черное и белое, украшенные боа из перьев, две пары длинных мягких перчаток… Даже пластиковые манекены, на которых эти платья были надеты, взирали на меня свысока.
Я перешел на другую сторону улицы и принялся разглядывать шикарных, ухоженных дам с Ист-Сайда, плавно втекающих и вытекающих из дверей «Баркаролы».
У всех у них, что молодых, что старых, была одна общая черта: горделивая осанка, которую даровали только большие деньги. Я взирал на них с завистью и благоговением: вот они, доллары, во всей их красе.
Целых десять минут я не мог отвести взгляда от этого парада благоуспеяния и самоуверенности, а потом развернулся и побрел в дешевую уличную забегаловку, где подкрепился хот-догом и апельсиновым соком явно химического происхождения.
Вернувшись в «Королевские длани», я позвонил в телефонную службу — скорее по привычке, чем с прежней надеждой, что получу какое-то жизненно важное сообщение.
Оператор сказала, что звонила женщина по имени Марта и оставила свой номер телефона.
Я набрал этот номер.
Она сказала, что хотела бы завтра со мной встретиться.
Я сказал, что скорее всего мог бы это устроить.
Глава 8
Марта уходила меня насмерть — она скакала и вертелась, как взбесившийся мустанг. Я старался не подкачать и мечтал только об одном — чтобы она не перецарапала мне задницу: а вдруг Дженни Толливер что-нибудь заметит?
Но через какое-то время эти страхи, естественно, отступили, и я принялся наказывать ее за то, как бесстыдно она меня использует: я вламывался в нее, как разбойник с большой дороги, и это ей, судя по воплям и стонам, нравилось. А потом без сил лежал на ней, прижавшись губами к внушительным грудям. Она крепко-накрепко прижала меня к себе.