Задрав вверх голову, он долго смотрел на кудрявую макушку необыкновенно высокого и на удивление стройного дерева. На землю по-прежнему летели прозрачные оранжевые мохорки коры, но белки не было видно.
Лешка поднял из-под ног большую еловую шишку, разбежался и запустил ее изо всей силы ввысь, целясь в самую макушку сосны.
Вдруг вверху мелко задрожала хрупкая веточка, а через секунду на ней показался дымчатый пушистый комок. Ветка качнулась, готовая вот-вот обломиться, но белка, не останавливаясь, с разбегу прыгнула на стоявшую по соседству ель.
У Лешки захватило дух, когда он глядел на летевшую по воздуху белку с распушившимся хвостом, точно это была не белка, а струившееся облачко дыма. А белка, как ни в чем не бывало, изогнувшись, перескочила с ели на сосну, пробежала по ее голому корявому суку до самого конца и опять махнула на другое дерево.
Еще мгновение, и Лешка, с азартом следивший за маленькой ловкой белочкой, потерял ее совсем из виду. По лицу его все еще блуждала смутная улыбка, когда он побрел дальше, оглядывая тихую солнечную поляну, лоснившуюся сочной, изумрудно-зеленой травой, будто дружно взошедшими озимями.
Уже часа два шатался Лешка по лесу, все не уставая удивляться его красоте и поразительной близости от Москвы. И хотя он забрел сюда после работы, даже не перекусив, он ощущал в своем теле такую неуемную силу, какой еще не знал в себе раньше. А самое главное — не только вот эти могучие первобытно-дикие сосны, не только вот эта радующая глаза легкомысленно-веселая полянка были для него новыми, никогда до этого не виданными, — новыми были и его ощущения, и сам он казался себе совершенно другим. Таким он еще не был даже вчера вечером, до встречи с Варей.
Лешку здесь все поражало: и живая муравьиная куча, окруженная хрупкими березками, разбросавшими по земле золотые кругляши, и сизо-синяя елочка на светлой сквозной прогалине с навешанными на ее лапки сухими рогульками сосновых иголок, и любопытная сорока с длинным радужным хвостом, как-то боком скакавшая по кочкам.
Лешка уже давно сбился с тропы и шел теперь наугад, оставляя за спиной клонившееся за деревья солнце, зная, что рано или поздно он все равно выйдет к Брускам. А стоило ему лишь на миг подумать о Лесном проезде, всего лишь на один миг, как перед глазами сразу вставала Варя. И он ускорял шаг, а шуршавшая под ногами ломкая трава шепеляво нашептывала ему: Варя, Варя, Варя…
За поляной тускло краснел кустарник. Лешка не стал его обходить, а, раздвигая руками ветки — колючие, с дымчатым налетом, полез напрямик в самую гущу. Спугнув шумливую стайку горихвосток, слетавшихся на какое-то свое неотложное собрание, и порвав штанину, он наконец выбрался из кустарника. Но тут ему путь преградил овражек.
В овражке стояла глухая, тяжелая вода. С первого взгляда можно было подумать, что овраг этот с бездонными омутами — так черно было внизу, под водой. Подойдя к обрыву, Лешка увидел на дне овражка, черном от гниющей листвы, как-то особенно четко выделявшиеся зеленые еловые веточки с воздушными пузырьками на концах иголок и поблескивающую серебром консервную банку, еще не успевшую заржаветь.
Овраг показался Лешке пустяковым препятствием. Правда, он был все же глубок, но зато настолько узок, что перепрыгнуть через него не представляло никакого труда. Лешка, случалось, не через такие овражки перемахивал.
Он попятился назад, наваливаясь спиной на кусты — эх, разбежаться бы! — чуть пригнулся и прыгнул, выбросив вперед руки. И тотчас понял, что просчитался: овраг оказался шире, чем он думал. Но было уже поздно. Руки скользнули по отвесному голому склону, так ни за что и не зацепившись, и Лешка съехал на животе вниз, взмутив стоячую воду.
— Эк, угораздило тебя, чертяка! — беззлобно выругался вслух Лешка, медленно, с наслаждением вытирая локтем разгоряченное лицо в светлых холодных капельках.
Вода доходила до голенищ, но сапоги были новые, не промокали, и Лешку даже позабавило это маленькое приключение.
«Варю бы сюда, вот посмеялась бы от души!» — думал он, оглядываясь вокруг. Но взгляду не на чем было задержаться: ни одного кустика, ни одной кочки, будто кто-то нарочно подчистил склоны овражка.
Вдруг Лешка вздрогнул: над его головой хрустнула сухая ветка. Он вскинул голову и увидел охотничье ружье.
— Держись за приклад, — сказал кто-то сверху. — Я тебя р-раз! — и вытащу.
Лешка вцепился руками в приклад, крикнул «Тяни!» и подпрыгнул.
И вот он уже стоял на краю обрыва, красный и смущенный, а перед ним не менее смущенный Михаил — да, он, Варин знакомый, которого Лешка видел вчера на станции с каким-то парнем.
С минуту оба молчали, ощупывая друг друга взглядами: Лешка хмуро, исподлобья, а Михаил — удивленно и чуть-чуть насмешливо.
Заговорил первым Михаил, сдвигая набекрень кепку, из-под которой вылезли клочья спутанных волос:
— Встреча! Прямо как в старинном водевиле: великодушный герой спасает злодея-обидчика!
— Мог бы и не соваться… Я бы и сам вылез. А насчет злодея — поосторожнее! — не очень любезно проговорил Лешка и нарочито медленно принялся отряхиваться. Когда он выпрямился, в лице его не было ни кровинки.
А Михаил тем временем достал из кармана кожаной куртки пачку «Беломора» и не спеша задымил. Бросив в овраг расплющенный спичечный коробок, он спросил:
— Не хочешь за компанию?
Лешка склонился над предупредительно протянутой Михаилом пачкой и взял из нее папиросу. И по тому, как он ее брал, как прикуривал от папироски Михаила, было видно, что никогда до этого он не курил.
Тронулись к Брускам. Михаил, не любивший подолгу молчать, рассказал, как он, шатаясь по лесу, от нечего делать подстрелил ворону. Он достал из-за пазухи и показал Лешке помятую взъерошенную птицу с перешибленным крылом, беспокойно вертевшую головой.
— Хороша красавица? — невесело усмехнулся Михаил и снова небрежно, как вещь, сунул ворону под куртку. — Подарю приятелю одному… поэту Альберту Карсавину. Хохот будет!.. Не читал такого? У него недавно книжка вышла, а стишки то и дело в журналах появляются. Растущий талант! Сейчас про целину такую поэмищу засобачивает!
— А на целине поэт твой был? — уголком глаза Лешка глянул на бледное, нисколько не посвежевшее за время прогулки лицо своего спутника с редкими общипанными усиками, и в душе у него внезапно шевельнулась непрошеная жалость: Михаил выглядел так, будто он и сам, как эта ворона, долго сидел у кого-то за пазухой, где его изрядно помяли.
Поправив за спиной ружье, Михаил протяжно свистнул.
— На целине, говоришь? А к чему в такую даль тащиться из Москвы? Разве мало про эту целину в газетах пишут?.. Поэты, они народ с фантазией. Даже про луну могут такое настрочить, словно сами там были!
Лешка ничего не сказал. Он долго затаптывал окурок, сердито сопя. Некоторое время шли молча. Но вот Михаил поморщился, провел ладонью по лицу — снизу вверх — и пожаловался:
— Часа три, как святой отшельник, шатался по этим дебрям, и никакой пользы: башка по-прежнему трещит!
Подходили к опушке. Здесь сплошь стояли одни ели. Стволы у них были темные, точно отлитые из чугуна. Неожиданно откуда-то сверху упал косой луч солнца — последний предзакатный луч, светлый и жаркий, и стоявшая на бугре молодая ель вся так и заполыхала золотым пламенем.
Лешка даже приостановился, залюбовавшись молоденькой елкой. А Михаил ничего не заметил, он только с недоумением поглядел на Лешку своими красивыми, сейчас такими тоскующими глазами.
К Брускам они подошли с юга. Оказалось, Лешка сделал большой крюк, гуляя по лесу.
Ели сбегали с пригорка к маленькому продолговатому озерцу, багровеющему в лучах заката. По другую его сторону тянулась асфальтовая дорога на Москву, а за дорогой начинались Бруски.
Лешка и Михаил обогнули озеро и подошли к стоявшей при дороге тесовой халупе, выкрашенной в нелепый ядовито-малиновый цвет. Над стеклянной дверью этого неприглядного строения висела трехметровая вывеска: «Закусочная «Верность». Но жители Брусков не признавали этого поэтического названия, хотя некоторые из них и отличались своей стойкой верностью закусочной.
В Брусках говорили так: «Не завернем на минутку к Никишке?» Или: «А я вчера вечером Епишкина навестил». И было понятно, что речь идет о закусочной «Верность».
Вот сюда-то Михаил и пригласил зайти Лешку, когда они поравнялись с малиновой халупой.
— Зайдем… за спичками? Да ты не бойся, не укусят! — улыбнулся, оживляясь, Михаил.
Лешка вспыхнул. (Ну как ему отделаться от проклятой привычки краснеть, как девчонка, по всякому поводу!)
— А я и не боюсь, откуда ты взял? — вызывающе сказал он и распахнул дребезжащую дверь.
Переступая порог закусочной, Михаил шепнул Лешке на ухо:
— Тебе повезло.
За стойкой, как статуя, красовался, картинно развернув широкие плечи, высокий парень лет двадцати семи с пухлыми белыми руками. Сбоку, перед столиком, сидел человек, зажав между ладонями кружку пенившегося пива. Лешке показалось, что он уже где-то видел острое комариное рыльце посетителя закусочной. Оно, это рыльце, было такое же грязно-серое, как и его вытертое полупальто из солдатского сукна.
Кроме этих двоих, в закусочной, пропахшей табаком, ржавой селедкой и луком, никого больше не было.
— Епифану Никишкину! — прокричал Михаил и тотчас поправился, изобразив на лице неподдельную досаду: — Ошибся, наоборот!
Парень за стойкой даже не повел на вошедших глазом. Лишь толстые пальцы рук, лежавших на прилавке, пошевелились подстерегающе.
— У вас, Никита Владимирыч, не дом, а полная чаша, — продолжал, видимо, начатый раньше разговор человек в сером полупальто, тоже не замечая новых посетителей. Он не спускал своих пестрых зеленоватых глаз с низколобого нежно-румяного лица буфетчика. — И не хватает-то вам, извините, одной-разъединственной вещи… всего одной-разъединственной…
Осклабив в улыбке крупные сверкающие зубы, буфетчик опять зашевелил пальцами.
Михаил толкнул Лешку локтем в бок, как бы предупреждая, чтобы тот не мешал приятной беседе. Сам он не торопился подходить к стойке.
А человек с комариным рыльцем продолжал все так же вкрадчиво и наставительно:
— Для полного счастья, Никита Владимирыч, вам не хватает одной малости. Вы, должно быть, извините, догадываетесь, на что я намекаю? А?
Буфетчик кашлянул и сказал:
— Догадываюсь: подруги жизни — обворожительной и… как там дальше-то? Эх, забыл. Это я недавно прочитал в одной умопомрачительной книге, теперь таких и в помине нет!
И он засмеялся, обводя всех округлившимися глазами, засмеялся так, что в раме протяжно и жалобно зазвенели стекла.
Сжимая кулаки, Лешка толкнул плечом дверь и пулей вылетел на дорогу.
Михаил догнал Лешку в начале улицы. Засунув в карманы ватника руки, Лешка, не торопясь, шел по усыпанному листьями тротуару.
На крыльце одной из дач, за невысоким заборчиком, стоял пузатый самовар. Из длинной трубы, завиваясь колечками, тянулся синий смолкни дымок. Рядом с начищенным до блеска самоваром лежала на боку плетушка с сосновыми шишками.
Самовар, щекочущий ноздри пахучий дымок и ощетинившиеся, как ежики, шишки напомнили Лешке Хвалынск (который уж раз он вспоминал родной город в эти дни своей новой жизни в Брусках!). И сердце резанула острая боль. От прежнего настроения, властно охватившего Лешку в лесу, теперь ничего не осталось, решительно ничего…
— Ну, как типчики? — добродушно посмеиваясь, спросил Лешку совсем повеселевший Михаил, кивая головой в сторону оставшейся позади закусочной. От него уже пахло водкой и луком. — Один из них — твой сосед, это который в пиджаке. Змей Горыныч — так его Варя зовет. Муженек ее сестры.
Но Лешка, казалось, не слушал болтовню Михаила. Он упрямо смотрел себе под ноги и молчал.
Прямо в лицо начал задувать северный ветерок. Он гнал по улице сухие листья клена, березы, дуба. Издали листья были похожи на стайки диковинных желто-зеленых зверьков, перебегавших улицу.
На углу Лешка и Михаил остановились.
— А знаешь, ты мне почему-то начинаешь нравиться. По-честному говорю, — заметил Михаил, протягивая Лешке руку, но тот ее не взял. — Да, между прочим, ты видел, какие у Никишки кулаки?
— Ну, видел… между прочим, — не разжимая губ, сказал Лешка. — Ну и что же?
— А так… ничего. Забавные кувалды, правда? — И Михаил зашагал прочь, придерживая за ремень ружье.