Березняк грустно проронил:
— Я это понимаю…
— Ты выдал их военные тайны, а это не прощается! — бубнил Хмара.
Кивнул в знак согласия головой Березняк.
— Ты остался жив, а Почаевца уже нет, и нам ничего не стоит доказать, что ты предал его. И никто не оправдает тебя.
— Конечно, — согласился Березняк, — я это знаю.
— Итак, твоя карьера у большевиков кончена навсегда, — резюмировал Хмара. — А с нами ты не пропадешь. Сейчас только слепец может сомневаться в победе наших покровителей. Придут к нам курьеры, и мы снова связаны с западной демократией. Я советую тебе подумать.
— Я уже много думал и решил твердо! — сказал Березняк.
— Но, смотри, если только попробуешь обмануть, — пощады не жди. Попытаешься это сделать — крышка. Не только ты, но и все твои близкие порастут травой…
— Я это знаю… и не боюсь! — твердо сказал Березняк.
— Зажигай свечи, Реброруб!
С подчеркнутой торжественностью Реброруб прикрепил на краю стола теми же самыми руками, которыми он стегал подвешенного на жердине Потапа, две толстые церковные свечи, зажег их и, потушив карбидную лампу, отошел в сторону. Хмара снял со стены икону богоматери — копию той самой, что висела в соборе святого Юра во Львове, и поставил ее на середине стола.
Легкий сквознячок чуть колебал длинные зыбкие огоньки свечей, и они бросали тревожный отсвет на строгое лицо Хмары, его ассистента и свидетеля Реброруба и полное нервного напряжения лицо приводимого к присяге Березняка.
— Давай, — приказал Хмара, и его голос заглушил шум поточка под бункером.
Стоя перед иконой, косо поставленной на столе, держа кверху поднятую правую руку с распростертыми пальцами, Березняк глухо повторял за Хмарой слова бандитской присяги.
…Вся в лужах от недавнего дождя проселочная дорога вырвалась, наконец, из прохлады урочищ, Черного леса на одну из его опушек. Весело звучали здесь в тихий предзакатный час птичьи голоса.
В той же самой униформе, в какой был задержан Дыр, шагал сейчас рядом с Кучмой не кто иной, как подполковник государственной безопасности Николай Кравчук. Не только его внешность, прическа, но даже и походка отдаленно напоминали Дыра, а черный американский автомат подчеркивал это сходство.
— Если вы Параньку случайно не закрыли — все будет в порядке! — сказал Дмитро Кучма.
Трудно было ему держать себя на равных с Кравчуком, который еще совсем недавно допрашивал его в тюрьме, а сейчас пустился с ним вдвоем в этот трудный, полный опасностей маршрут, который в любую минуту может оказаться смертельным.
— “Паранька” — это настоящее имя или псевдоним?
— Псевдо. Как ее на самом деле зовут, я не знаю. Хмара знает, — сказал Дмитро.
Показалось вдали запущенное сельское кладбище. Дмитро проверил азимут по компасу и сказал:
— Кажется, это. Пошли!
Их встретили покосившиеся кресты с убогими венками, заросшие травой и крапивой могильные бугорки, дешевенькие униатские мадонны из побеленного песчаника. Над кустами поднимались две высокие пихты.
— Это там, — еще увереннее сказал Дмитро и пошел к пихтам.
Он шел все быстрее, продираясь сквозь заросли бузины к высоким деревьям. Под двумя пихтами стоял каменный крест, а на могилке под ним были рассыпаны цветы. Дмитро Кучма достал блокнот и, сверяя надпись на кресте с записью в блокноте, облегченно протянул: — Все сходится. Смотрите, — и показал блокнот Кравчуку.
На кресте виднелась надпись: “Павло Задерега. 1902 год рождения. Преставился 11 июля 1943 года. Упокой, господи, душу раба твоего”.
— Эта самая могила. Видите, цветы положены сегодня, как было условлено… Паранька здесь.
Они пошли дальше, и вскоре в просвете между деревьями, за лесной дорогой, возникла перед ними опрятная белая хата с деревянным крылечком, стоящая на отшибе села. На плетне висела куртка с вывороченными наизнанку рукавами.
— То второй знак: рукава наружу подкладкой, — шепнул Дмитро.
…Кучма осторожно пошел к занавешенному второму окну, где уже зажгли огонек, пытался заглянуть туда и потом поднялся на крыльцо. Держа наготове автомат, Кравчук издали следил за его движениями.
Дмитро пошаркал подошвами сапог о дорожку на крыльце, как бы вытирая грязь. Открылась дверь, и на пороге появилась миловидная сельская учительница Паранька. Темные волосы Параньки были заплетены коронкой.
— А что вы здесь делаете, дядько? — спросила учительница.
— Та видите, панночка, утомился с дороги и хотел у вас попросить воды напиться! — ответил словами пароля Дмитро.
— В лесу столько колодцев было, — улыбнулась Паранька.
— Кто знает, какая нечисть в них плавает? Может, жабы?
— Такой парень, а боится жаб?
— А кому они приятны? — и, заканчивая эту сложную процедуру опознавания, Дмитро протянул Параньке руку.
— Добрый вечер, — тихо ответила Паранька. — Давно приехали?
— Я не один.
— А где те?
— Там, возле ручейка.
— Этой дорогой идите в лес. Я вас нагоню…
Есть такие места в Черном лесу, где теперь даже днем очень страшно и неуютно путнику. Переплелись где-то вверху кроны буков и берестов, сплошь закрывая небо. Ни один луч солнца не проникает в такие места даже в самый светлый день, валуны и скалы всегда здесь влажные, папоротники достигают невиданных размеров, и в сырой этой глухомани даже грибы не растут, лишь длинноногие поганки да синеватые, ядовитые их родственники, называемые “слезами сатаны”, выползают кое-где из-под обомшелых пней. В озерках, затянутых тиной, не живет ни одна рыба, разве только комары бегают в разводьях да уродливые тритоны ползают о дну. Еще неуютнее в таких урочищах ночью, когда все окутано непроницаемой темнотой и сыростью, и даже ни одной мерцающей звезды не увидеть снизу.
…Уже долго в одном из таких влажных оврагов Черного леса у догорающего костра лежали Кучма и Кравчук. Каждому из них хотелось спать, но, боясь пропустить приход тех, за кем пошла Паранька, оба старались превозмочь дремоту. Кравчук, позевывая, сказал:
— Скоро светать станет. Люди в поле выйдут, а их все нет…
— А может, заплуталась в лесу Паранька? — сказал Дмитро. — Мне уже и кушать захотелось. Берите сало, друже Дыр. То добре сало. Заграничное…
— Заграничное… Из Ворохты! — пошутил Кравчук, принимая от своего спутника кусок сала и горбушку хлеба.
— Тише! — шепнул Дмитро.
Запел неподалеку, защелкал на опушке леса соловей. Оба слушают эти далекие и звонкие соловьиные трели, долетающие даже в этот овраг, и Дмитро мечтательно протянул:
— Как поет! Давно уже не слышал нашего соловейка! Тут, на родине, и соловьи поют, как нигде на свете!..
Кравчук ничего не сказал в ответ, хотя полностью был с ним согласен. До того как его взяли на оперативную работу, Кравчук служил на границе. И не одну ночь с наступлением тепла до той поры, пока ячмень завязывал колос, лежа в дозоре, либо проверяя посты, наслаждался он в тишине соловьиным пением. И всякий раз звучало оно по-новому, но всегда успокаивая.
…Оборвалось соловьиное пение, где-то хрустнул валежник, послышались шаги. Оба путника схватили автоматы и отползли в сторону, в тень.
Издали, подражая крику совы, кто-то подал троекратный сигнал. Дмитро трижды гулко ударил в ладони, и это разнеслось по сырому лесу. В отблесках догорающего костра появилась Паранька в сапогах и стеганой телогрейке и с ней боевики Хмары — Джура, Реброруб и Смок. Автоматы у них были наготове. Двое остановились, а Смок подошел к прибывшим.
— Сдавайте оружие, — потребовал Смок. — Такой порядок. Ну, прошу, пойдем с нами…
В тот вечер, когда на пороге ее хаты появился давно ожидаемый курьер из-за кордона, Паранька чувствовала себя очень плохо. Все сильнее побаливало в правом боку, целый день она ничего не ела, ее тошнило. Такие боли, но только послабее, бывали раньше, но учительница не придавала им особого значения. Почти силой приведенная националистами к присяге в хате, переданной ей сельсоветом после отъезда в Польшу ее бывшего хозяина, Паранька вынуждена была выполнять поручения завербовавшего ее в подпольную сеть Хмары, потому что понимала: любое ослушание грозит смертью. Другое дело — если был бы рядом здесь ее жених Богдан Катамай. Но он в Советской Армии.
И дальняя дорога к бандитскому маяку, и связанные с нею волнения ускорили течение болезни. И к утру, постанывая, держась за живот, Паранька поплелась с гор в Яремче…
…Закончив осмотр новой пациентки, сразу удивившей Тоню своей красотой, Маштакова сказала решительно:
— На операцию! И немедленно! Иначе я ни за что не ручаюсь…
— Що у мени? — спросила Паранька, устремив на врача красивые глаза.
Прикрывая простыней обнаженные и загорелые длинные ноги Параньки и ее девичий тугой живот, Тоня сказала строго:
— Гнойный аппендицит!..
— Тогда режьте, — простонала Паранька.
И когда Тоня делала скальпелем первый надрез по вымазанной йодом девичьей коже, и когда она смело отсекала набухший, готовый вот-вот лопнуть багровый отросток, то и подумать не могла, что именно эта случайная и такая красивая ее пациентка значительно раньше, чем майор Загоруйко и его коллеги, могла бы дать ей самую верную нить к поискам пропавшего Березняка.
Смок, Реброруб и Джура только подошли к горному поточку, а в лагере Хмары уже пронеслась весть о прибытии курьеров из-за кардона. Проникла эта весть в бункеры и оттуда на маленькую полянку, окружив ее, повыползали бандиты. Сам Хмара поджидал курьеров на своем излюбленном месте — на пне старого бука.
…Подведя курьеров к столику Хмары, боевики сняли с их глаз повязки. Кравчук и Кучма жмурились от солнца. Задевая кроны буков, оно скатывалось на запад. Зато Хмаре, сидящему спиной к солнцу, очень удобно разглядывать лица прибывших. Особое внимание его привлек Кучма. Он долго разглядывал Дмитро, а потом спросил:
— Где я мог видеть вас, друже?
В свою очередь, немного осмотревшись и привыкнув к солнечному свету, Кучма, рассмотрев бандитского вожака, с удивлением воскликнул:
— Боже ж мой, неужели друже Гамалия?
— Был когда-то Гамалия, а теперь Хмарой стал, — сказал проводник. — А твое псевдо?
— Выдра! Я же из Ямного, а вы — из Микуличина. Рядом. Я был в вашей сотне, когда она начала отход на Запад. Вы остались в крае, а мы подались в Баварию. И, помните, вы еще на прощание речь держали перед нашей сотней на лугу, возле той речечки, что под Замчиском течет?
— Было такое! — протянул Хмара. — Я тебя сейчас хорошо припомнил. Земляки! — И, внимательно посмотрев на Дыра, спросил: — А вы откуда, тоже со Львовщины?
— Нет, я из Санока, — спокойно ответил Кравчук.
Не один седой волос прибавила Кравчуку эта первая встреча с неуловимым и грозным бандитским вожаком, который доселе сумел остаться целым и невредимым, обманывая самых опытных чекистов, в то время как многие другие его коллеги уже давно сложили головы в урочище Черного леса.
Хмара пристально рассматривал Кравчука и, помедлив, спросил:
— Вместе из Мюнхена?
— Одним самолетом.
Охранник Джура, приблизившись к столику, сказал:
— Докладываю послушно: боевик Стреляный прибыл с выполнения задания. Ждет вашего приказа.
Стреляный издали разглядывал прибывших курьеров. Как и все остальные, он был несказанно рад их приходу. Ведь столько времени пробыли они без связи.
— …Пусть отдыхает Стреляный, — распорядился Хмара. — После вечерней молитвы я с ним поговорю. Почта с вами?
— Мы не рискнули сразу нести ее сюда, — доложил Выдра. — Она в тайнике.
— Тогда так, — приказывает Хмара, — помойтесь, покушайте, а когда отдохнете — за почтой. Тайник далеко?
— Верст четырнадцать, — доложил Кравчук.
Отсалютовав Хмаре, они направились к охранникам, которые выстраивались на вечернюю молитву на берегу быстрого потока.
— Бывают же встречи, — стараясь держаться как можно более непринужденно, сказал Кучма, видя что с ним поравнялись Смок и Реброруб. — Когда в Мюнхене нам говорили про атамана Черного леса, славного Хмару, разве мог я предположить, что он и мой бывший сотник Гамалия — одно и то же лицо?
— А к тому же вы земляки, — заметил Кравчук, радуясь такому совпадению.
И разве мог предполагать Кравчук в эту минуту, что его очень пристально разглядывает из-за кустов снявший потную гимнастерку старый эсбист по кличке Стреляный?
“Где я мог видеть этого коренастого курьера, который прибыл из далекого Мюнхена? Может, еще до войны, в польском войске, в казармах города Грудзенца? Или где-либо в Куровичах, откуда поднялся я в банду, убегая с призывного пункта военкомата вместе с другими оуновцами? Или…?”
Березняк вместе с другими бандеровцами чистил на поляне оружие. Хмара дал ему “вальтер”, и Березняк усердно протирал ветошью ствол. Кто-то из бандитов тихо напевал:
Сильные дожди и грозы прошумели над Карпатами. И лучше бы было не отправляться в дальний путь, подождать, пока просохнут горные тропки и дороги, но Хмаре не терпелось поскорее получить в свои руки почту из-за рубежа. Он отправил за почтой вместе с Кучмой Реброруба и Стреляного. Ведь в почте этой были зашифрованные инструкции руководства закордонных частей организации украинских националистов в край, их здешней агентуре, обосновавшейся на украинской земле, о том, как действовать националистам дальше.
…Посыльные Хмары идут гуськом по горной лесной тропе, что петляет над отвесным обрывом. Слева к ней почти вплотную примыкает Черный лес. Буки и бересты закрывают вечернее солнце, низко повисшее над небосклоном. По лужам, по скользкой почве, на которой остаются глубокие следы от сапог, можно определить: был сильный дождь. Потому так глухо гудит внизу под обрывом ставший желтым и широким горный ручей.
— Собачья дорога! — выругался Стреляный. — Все время было сухо, а как за почтой идти — потоп. Рацию далеко от почты спрятали?