— Я думал, ты вовсе не берешь в рот спиртного, — обронил Джордж.
— Так и есть. Кажется, это мой третий бокал за всю жизнь.
Похоже, вино прояснило ситуацию; благодаря ему она осознала необходимость опередить полковника, который мог потом все рассказать Айвзам по-своему. Ее бокал наполнили вновь. Чуть позже полковник Кэри помог ей начать, спросив:
— Чем вы занимались все эти годы?
— Играла на сцене, — она повернулась к миссис Айвз: — Мы с полковником познакомились, когда у меня была самая трудная полоса.
— Неужели?
Лицо у полковника покраснело, но Эвелина упрямо продолжала:
— Два месяца я была так называемой девушкой для вечеринок.
— Девушкой для вечеринок? — озадаченно повторила миссис Айвз.
— Есть такое нью-йоркское изобретение, — сказал Джордж.
Эвелина улыбнулась полковнику.
— Это меня забавляло.
— Да, было весело, — подтвердил он.
— Мы с подругой только что закончили школу и решили пойти в актрисы. Не один месяц обивали пороги разных агентств и контор; бывали дни, когда нам буквально нечего было есть.
— Какой ужас, — откликнулась миссис Айвз.
— Потом кто-то рассказал нам о девушках для вечеринок. Иногда предпринимателям хотелось развлечь клиентов из других городов — пение, танцы, шампанское и все такое, — чтобы те почувствовали себя в Нью-Йорке своими. Тогда они снимали зал в ресторане и приглашали дюжину девушек для вечеринок. Все, что от нас требовалось, — это надеть хорошее вечернее платье и просидеть два часа рядом с каким-нибудь пожилым мужчиной, смеяться его шуткам и, может быть, поцеловать его на сон грядущий. Иногда, садясь за стол, мы находили у себя в салфетке банкноту в пятьдесят долларов. Звучит ужасно, не правда ли, — но в те три кошмарных месяца это было для нас спасением.
В комнате повисла тишина — недолгая, если считать на секунды, но такая гнетущая, что Эвелина ощущала ее тяжесть на своих плечах. Она знала, что источник этой тишины кроется где-то в глубине души миссис Айвз, что миссис Айвз стыдно за нее и что она считает подобного рода борьбу за выживание не достойной порядочной женщины. В те же секунды она почувствовала, как губы полковника под вежливыми усами искривились в легкой зловещей усмешке, уловила, как напряглись морщинки у глаз Джорджа.
— Наверное, это было немыслимо трудно — начать сценическую карьеру, — прервала молчание миссис Айвз. — Скажите… вы в основном выступали в Англии?
— Да.
Что она такого сказала? Только правду — всю правду, и пусть этот старик ухмыляется сколько угодно. Она допила бокал до дна. Полковник загудел снова, обращаясь к миссис Айвз; воспользовавшись этим, Джордж быстро и тихо проговорил:
— Не много ли будет столько шампанского, если ты к нему не привыкла?
Она вдруг увидела в нем человека, покорного своей властной матери; ее маленькая откровенность шокировала его. Для девушки, которая вынуждена жить сама по себе, все выглядит иначе, и он, по крайней мере, должен был понять, что ей следовало опередить полковника с его возможными сомнительными намеками. Но от очередной порции шампанского она отказалась.
После ужина они с Джорджем сели за фортепиано.
— Наверное, не надо мне было говорить этого за столом, — прошептала она.
— Чепуха! Мама знает, что нынче все по-другому.
— Она была недовольна, — стояла на своем Эвелина. — А этот старикан! Прямо ожившая карикатура Питера Арно![5] Как Эвелина ни старалась, она не могла избавиться от впечатления, что к ней относятся чуть пренебрежительно. До сих пор ей всегда доставались лишь комплименты и восхищение.
— Если бы вам пришлось выбирать еще раз, вы опять выбрали бы сцену? — спросила миссис Айвз.
— Мне нравится моя жизнь, — с ударением сказала Эвелина. — Если бы у меня были дочери и у них обнаружился талант, я посоветовала бы им то же самое. Мне определенно не хотелось бы, чтобы они стали просто светскими девушками.
— Но ведь талант есть не у всех, — возразил полковник.
— Конечно, со сценой связаны самые невероятные предрассудки, — упорствовала Эвелина.
— В наши дни их гораздо меньше, — сказала миссис Айвз. — Столько милых девушек идут в актрисы.
— Девушек с положением, — добавил полковник.
— Обычно они долго не продерживаются, — сказала Эвелина. — Стоит мне услышать об очередной дебютантке, которая думает ослепить мир, как я уже знаю: скоро на Бродвее опять будет провал. Но больше всего меня раздражает человеческая снисходительность. Помню одно гастрольное турне… все эти местечковые политические лидеры приглашают тебя на вечеринки, а потом шепчутся и хихикают по углам. Хихикать над Глэдис Ноулс! — голос Эвелины зазвенел от негодования: — Когда Глэдис приезжает в Европу, она обедает с самыми знаменитыми людьми во всех странах, с людьми, которые даже не подозревают о существовании этих жалких провинциалов…
— Она обедает и с их женами? — спросил полковник Кэри.
— Да, и с женами, — она остро взглянула на миссис Айвз. — Позвольте сказать вам, что девушки со сцены отнюдь не считают себя второсортными, и настоящие аристократы никогда не проявляют снисходительности по отношению к ним. Вновь наступила тишина, еще более тяжкая и глубокая, но на сей раз Эвелина, взволнованная собственными словами, этого не заметила.
— Так уж устроены американки, — сказала она. — Чем меньше у них своих достоинств, тем охотнее они критикуют тех, у кого они есть.
Она вздохнула полной грудью; ей было душно.
— Боюсь, мне пора идти, — сказала она.
— Я провожу, — сказал Джордж.
Все были на ногах. Последовали прощальные рукопожатия. Ей понравилась мать Джорджа: в конце концов, она не пыталась проявлять снисходительность.
— Было очень приятно, — сказала миссис Айвз.
— Надеюсь, мы скоро встретимся. Доброй ночи.
Сев с Джорджем в такси, она назвала шоферу адрес кинотеатра на Бродвее.
— У меня там встреча, — призналась она.
— Понятно.
— Ничего важного. — Она глянула на Джорджа и коснулась его руки. Почему он не попросит отменить эту встречу? Но он сказал только:
— Лучше поехать по Сорок пятой.
Что ж, может быть, ей и правда стоит вернуться в Англию… и быть Микки-Маусом. Он ничего не знал о женщинах, ничего не знал о любви, а для нее это было непростительным грехом. Но почему вдруг черты его застывшего лица в свете вечерних фонарей так напомнили ей отцовские?
— А ты не хочешь в кино? — предложила она.
— Я немного устал… пойду домой.
— Позвонишь завтра?
— Обязательно.
Она помедлила. Что-то было неладно, и она боялась расставаться с ним. Он помог ей выйти из такси и расплатился с шофером.
— Пойдем с нами, — сказала она почти с тревогой. — Послушай, если хочешь…
— Я хочу прогуляться!
Она заметила приятелей, которые ждали ее у здания, и помахала им.
— Джордж, что-нибудь не так? — спросила она.
— Все в порядке.
Он никогда еще не казался ей таким притягательным, таким желанным. Когда подошли ее друзья, двое актеров — рядом с ним они выглядели простоватыми, чуть ли не подозрительными, — он снял шляпу и сказал:
— Доброй ночи, надеюсь, картина вам понравится.
— Джордж…
…И тут случилось странное. Только сейчас она впервые осознала, что ее отец умер, что она осталась одна. Она считала, что может сама себя обеспечить: ведь за иной сезон она зарабатывала столько, сколько его практика не приносила и за пять лет. Но он всегда как-то незаметно ее поддерживал, его любовь всегда помогала ей… она никогда не чувствовала себя перекати-полем, у нее всегда был родной уголок.
И вот она осталась одна — одна в этой толкотне, среди равнодушной толпы. Что же, она думала полюбить этого человека, который обещал ей так много, с наивным романтизмом восемнадцатилетней? Он любил ее — любил сильнее, чем кто бы то ни было в этом мире. Она знала, что ей никогда не стать великой актрисой, и понимала, что в ее возрасте девушке пора позаботиться о себе.
— Послушайте, — сказала она. — Мне надо идти. Подождите меня… или нет, не надо.
Подобрав полы своего длинного платья, она пустилась по Бродвею за ним вдогонку. Из всех театров валом валили зрители, и проспект был запружен народом. Она надеялась заметить цилиндр Джорджа, но теперь вокруг было много цилиндров. На бегу она отчаянно озиралась, заглядывала в чужие лица. Ей крикнули вслед что-то оскорбительное, и она содрогнулась, вновь почувствовав свою незащищенность. На перекрестке она со страхом посмотрела вперед: весь следующий квартал кишел людьми. Но Джордж, наверное, покинул Бродвей, и она метнулась налево, по полутемной Сорок восьмой улице. И тут она увидела его — он шагал быстро, как человек, который хочет что-то забыть, — и нагнала на Шестой авеню.
— Джордж! — окликнула она.
Он обернулся; его лицо было жестким и несчастным.
— Я не хотела идти на этот фильм, Джордж, я хотела, чтобы ты попросил меня не ходить. Почему ты меня не попросил?
— Мне было все равно, пойдете вы или нет.
— Что ты говоришь! — вскричала она. — Значит, тебе на меня наплевать?
— Хотите, я поймаю вам такси?
— Нет, я хочу быть с тобой.
— Я иду спать.
— Тогда я тебя провожу. Что стряслось, Джордж? В чем я виновата?
Они пересекли Шестую авеню, и улица стала темнее.
— Что случилось, Джордж? Пожалуйста, скажи. Если я сделала что-то не то у твоей матери, почему ты меня не остановил?
Он вдруг оборвал шаг.
— Вы были нашей гостьей, — сказал он.
— Что я сделала?
— Нет смысла это обсуждать, — он махнул проезжающему такси: — Совершенно очевидно, что мы смотрим на вещи по-разному. Я собирался написать вам завтра, но если уж вы меня спросили, можно покончить с этим и сегодня. — Но почему, Джордж? — взмолилась она. — Что я такого сделала?
— Вы приложили все усилия к тому, чтобы самым нелепым образом обидеть пожилую женщину, которая отнеслась к вам со всем возможным тактом и любезностью.
— Ах, Джордж, я этого не делала! Я пойду к ней и извинюсь. Сегодня же пойду.
— Она не поймет. Просто мы по-другому смотрим на вещи.
— О-о… — она замерла, пораженная.
Он хотел было сказать что-то еще, но, глянув на нее, открыл дверцу такси:
— Здесь всего два квартала. Простите, что не еду с вами.
Она отвернулась и прислонилась к железным перилам какой-то лестницы.
— Сейчас, — сказала она. — Не ждите.
Она не играла. Ей и впрямь хотелось умереть. «Это слезы по отцу, — сказала она себе, — не по нему, а по отцу».
Ей было слышно, как он зашагал прочь, остановился, помешкал… вернулся.
— Эвелина.
Его голос прозвучал сзади, совсем рядом.
— Ах ты, бедная девочка, — промолвил он. Затем ласково развернул ее за плечи, и она приникла к нему. — Да, да, — воскликнула она с гигантским облегчением. — Бедная девочка… Твоя бедная девочка.
Она не знала, любовь это или нет, но всем своим сердцем и душой чувствовала одно: что больше всего на свете ей хочется спрятаться у него в кармане и вечно сидеть там в покое и безопасности.
Перевод В. Бабкова
Хрустальная чаша
I
Был древний каменный век, был новый каменный век, и был бронзовый век, а много лет спустя наступил хрустальный век. В хрустальном веке молодая барышня, убедив молодого человека с длинными, щегольски закрученными усами повести ее к алтарю, затем несколько месяцев писала благодарственные письма за всевозможные подарки из хрусталя: чаши для пунша, полоскательницы, стаканы, рюмки, розетки для мороженого, конфетницы, графины и вазы. Ведь хотя в девяностых годах хрусталь далеко не был новинкой, именно он доносил ослепительный блеск моды от фешенебельных особняков Бостона до городков Среднего Запада.
После свадьбы чаши для пунша расставлялись на буфете - самая большая в центре, стаканы и рюмки убирались в посудный шкаф, подсвечники водружались справа и слева от чего-нибудь... и начиналась борьба за жизнь. Конфетница лишалась ручки и перебиралась в спальню в качестве подноса для шпилек, кошка, прогуливаясь по столовой, сваливала на пол маленькую чашу, а прислуга отбивала сахарницей краешек у средней, у рюмок ломались ножки, и даже стаканы исчезали один за другим, точно десять негритят, ходивших купаться в море, - последний, надтреснутый и щербатый, доживал свой век на полке в ванной комнате среди других калек, служа приютом для зубных щеток. Но к этому времени, впрочем, хрустальный век давно закончился.
И он был уже на исходе в тот день, когда любопытная миссис Фэрболт зашла проведать красивую миссис Пайпер.
– Милочка, – сказала любопытная миссис Фэрболт, – я обожаю ваш дом. У вас все так прелестно.
– Вы очень любезны, – сказала красивая миссис Пайпер, и ее живые темные глаза заблестели. – Заходите почаще. Днем я почти всегда одна.
Миссис Фэрболт очень хотелось сказать, что она этому не верит. Ведь всему городу известно, что вот уже полгода к миссис Пайпер каждый будний день заглядывает мистер Фредди Гедни. Миссис Фэрболт достигла того возраста, когда все красивые женщины вызывали у нее подозрения.
– Особенно мне нравится ваша столовая, – произнесла она вслух, – такой чудесный фарфор и эта огромная хрустальная чаша...
Миссис Пайпер рассмеялась так звонко, что последние сомнения миссис Фэрболт относительно Фредди Гедни рассеялись.
– Ах да, большая чаша! – Губы миссис Пайпер были похожи на лепестки розы – С ней связана одна история…
– Что вы говорите!
– Вы помните Карлтона Кэнби? Ну, так одно время он ухаживал за мной, и в тот вечер, когда я объявила ему, что выхожу за Гарольда – это было семь лет назад, в девяносто втором, – он сказал: «Эвелин, я подарю вам на свадьбу одну вещь – такую же бездушную, прекрасную и пустую, как вы!» Я даже испугалась – таким мрачным был его взгляд. Я уж подумала, не преподнесет ли он мне дарственную на дом с привидениями или шкатулку, которая взорвется, едва я ее открою. Но он прислал эту чашу – и она правда прекрасна. Диаметр у нее… или это периметр? – не то два, не то три фута. Во всяком случае, буфет для нее мал – она выдается наружу.
– Подумать только! Он тогда же, милочка, уехал из города? – И миссис Фэрболт запечатлела на страницах своей памяти: «Бездушная, прекрасная и пустая».
– Да, он уехал. Кажется, на Дальний Запад, а может быть, на Юг или еще куда-то, - проговорила миссис Пайпер с тем божественным безразличием, которое освобождает красоту от оков времени.
Миссис Фэрболт, натягивая перчатки, сказала, что распахнутые двери большой гостиной и библиотеки, за которой виднеется часть столовой, создают ощущение простора, и это очень мило. Из всех небольших домов в городе этот самый приятный, но миссис Пайпер говорила, что они, возможно, переедут в дом побольше на Девро-авеню. Гарольд Пайпер, видно, кует деньги.
Когда миссис Фэрболт ступила на тротуар, лицо ее в сгущавшихся осенних сумерках приняло то неодобрительное, брюзгливое выражение, которое появляется на лице большинства довольных собой сорокалетних женщин.
«На месте Гарольда Пайпера, – подумала она, – я бы уделяла поменьше внимания делам и побольше – дому. Кому-нибудь из его друзей следовало бы поговорить с ним».
Но как ни довольна собой была миссис Фэрболт, она испытала бы истинное торжество, если бы задержалась на минутку-другую. Ее фигура еще маячила в конце улицы, когда в калитку Пайперов вошел очень красивый и очень расстроенный молодой человек. Дверь ему открыла сама миссис Пайпер и испуганно провела в библиотеку.
– Я должен был увидеть вас, – с жаром начал он. – Ваше письмо меня убило. Это Гарольд вас принудил?
Она покачала головой.
– Я больше не могу, Фред, – сказала она, и никогда еще ее губы не казались ему столь похожими на лепестки розы. – Когда он вчера пришел домой, на нем лица не было. Джесси Пайпер решила исполнить свой долг – явилась к нему в контору и сообщила ему все сплетни. Для него это было ударом, и… и я понимаю, Фред, что он должен испытывать. Он сказал, что все лето в Загородном клубе только о нас и говорили, а он ничего не подозревал; и что только теперь ему стали ясны все эти обрывки фраз и туманные намеки по моему адресу. Он вне себя, Фред, ведь он меня любит, ну и я его все-таки люблю и понимаю, как он должен страдать.