– ... и я была бы очень рада получить рецепт, если он у вас записан, - перебил ее мысль голос миссис Эйрн.
Из столовой донесся шум отодвигаемых стульев, вошли мужчины. Эвелин сразу увидела, что сбылись самые дурные ее предчувствия. Лицо Гарольда пылало, он комкал слова. Том Лаури пошатывался и, опускаясь рядом с Айрин на кушетку, чуть было не сел ей на колени. Он осоловело моргал, и Эвелин поймала себя на том, что мигает ему в ответ, но не нашла в этом ничего смешного. Джо Эмблер довольно улыбался и что-то мурлыкал, попыхивая сигарой. Только Эйрн и Мильтон держались так же, как до ужина.
– Это очень хороший город, Эйрн, - сказал Эмблер. – Поживете и сами убедитесь.
– Я уже убедился, – с улыбкой ответил Эйрн.
– И еще больше убедитесь. – Гарольд энергично закивал. – Я уж постараюсь.
Он разразился хвалебной тирадой, и Эвелин испугалась, что всем так же скучно слушать его, как ей. Но нет. Все слушали внимательно. Воспользовавшись первой паузой, она поспешила спросить:
– Где вы жили прежде, мистер Эйрн?
И тут же вспомнила, что миссис Эйрн рассказывала ей об этом. Впрочем, не важно. Лишь бы Гарольд замолчал. Он способен на любые глупости, когда выпьет лишнего. Но Гарольд не унимался:
– Вот что, Эйрн. Вам нужен дом здесь, на холме. Купите дом Стирна или дом Риджуэя. Чтоб люди говорили: «Вон дом Эйрна». Это же придает солидность.
Эвелин покраснела. Что он такое плетет? А Эйрн словно бы ничего не замечал и только серьезно кивал в ответ.
– Вы уже искали?.. – Но ее слова утонули в раскатах речи Гарольда.
– Начнете с дома. Потом надо сблизиться с людьми. В городе у нас на чужаков косятся, но только на первых порах, пока не узнают получше. Таким, как вы, – он широко повел рукой перед Эйрном и его женой, – бояться нечего. Полная сердечность – стоит только одолеть первый баррер... бар... баррер... – Он сглотнул, потом четко выговорил – «барьер» и повторил еще раз.
Эвелин умоляюще посмотрела на Мильтона, но, прежде чем тот успел вмешаться, Том Лаури, крепко сжимая в зубах давно погасшую сигару, невнятно забубнил:
– Юмо... юмо... юмо... ади... ум...
– Что-что? – заинтересованно спросил Гарольд.
Том покорно, с трудом извлек изо рта сигару, но, как оказалось, не всю – в следующий миг он выплюнул ее остаток с такой силой, что изжеванный, размокший комок пролетел через всю комнату и упал прямо на колени миссис Эйрн.
– Виноват, – промямлил Том и встал, по-видимому собираясь подобрать остатки сигары, но Мильтон успел положить руку ему на плечо и усадить на место, а миссис Эйрн не без изящества отряхнула подол, словно ничего не заметив.
– Я хотел сказать, – продолжал Том заплетающимся языком. – Ну, до того как... – он сделал извиняющийся жест в сторону миссис Эйрн, – хотел сказать, мне все известно про Загородный клуб.
Мильтон наклонился и что-то шепнул ему на ухо.
– Отстань, – обиженно буркнул Том, – я знаю, что делаю. Они сюда за этим и пришли.
Эвелин сидела ни жива ни мертва, не в силах выговорить ни слова. Она заметила усмешку сестры, увидела, что миссис Эйрн густо покраснела. Кларенс, наклонив голову, теребил цепочку часов.
– Я знаю, кто вам там встал поперек дороги. Сам он ничуть не лучше вас. Я все устрою. И раньше устроил бы, только не был с вами знаком. Гарольд говорит, что вы принимаете это к сердцу.
Мильтон Пайпер вдруг неловко поднялся со стула. Мгновение спустя все уже стояли в напряженном ожидании. Мильтон торопливо объяснял, что должен уйти пораньше, а Эйрны слушали его словно бы обрадованно. Миссис Эйрн сглотнула и с неестественной улыбкой повернулась к Джесси. Эвелин увидела, что Том качнулся вперед и положил руку на плечо Эйрна, – но тут позади нее раздался чей-то встревоженный голос, и, оглянувшись, она увидела Хильду, младшую горничную.
– Простите, миссис Пайпер, у Джули, кажется, заражение крови. Ручка вся распухла, щеки горячие, и она все плачет и стонет...
– Джули? – резко спросила Эвелин.
Вечер, гости вдруг утратили всякое значение. Она обернулась, нашла глазами миссис Эйрн и быстро шагнула к ней.
– Извините меня, миссис... – она вдруг забыла фамилию, но продолжала: – моя девочка заболела. Я спущусь, как только смогу.
Повернувшись, Эвелин взбежала по лестнице, уже не обращая внимания, что за клубами табачного дыма в центре комнаты громкий спор как будто переходит в ссору.
Она зажгла свет в детской и увидела, что Джули, постанывая, мечется в жару. Эвелин потрогала щеки девочки. Они горели огнем. Вскрикнув, она скользнула ладонью по руке Джули под одеяло и нащупала кисть. Хильда не ошиблась: большой палец распух до самого запястья. В центре опухоли багровела воспаленная ранка. «Заражение крови!» – в ужасе подумала она. Повязка сползла, и в ранку что-то попало. Она порезалась в три, а сейчас почти одиннадцать. Прошло восемь часов. Срок слишком короткий, чтобы усело начаться заражение крови. Она бросилась к телефону.
Доктора Мартина, жившего через дорогу, не оказалось дома. У их домашнего врача Фулка никто не подходил к телефону. Она напряга память и в отчаянии позвонила своему ларингологу и, пока он искал телефонные номера еще двух врачей, искусала губы в кровь. Пока тянулось это нескончаемое мгновение, ей показалось, что снизу доносятся громкие голоса, но это происходило словно в другом мире. Спустя пятнадцать минут она дозвонилась врачу, который что-то сердито проворчал, потому что его подняли с постели. Эвелин кинулась обратно в детскую и увидела, что ручка девочки как будто распухла еще больше.
– Господи! – вскрикнула Эвелин и, упав на колени у кроватки, откинула волосы со лба Джули и стала их приглаживать. Потом ей пришло в голову, что надо согреть воду, она встала и направилась к двери, но зацепилась кружевом за кроватку и упала на четвереньки. Кое-как поднявшись, она рванула кружева. Кроватка качнулась и Джули застонала. Тогда уже более спокойно Эвелин непослушными пальцами нащупала складку спереди, сорвала всю отделку целиком и выбежала из комнаты.
В передней раздавался чей-то громкий голос, но, когда она начала спускаться по лестнице, он умолк и хлопнула входная дверь.
В гостиной она увидела Гарольда и Мильтона. Они были одни. Гарольд опирался на стул, лицо его было очень бледно, воротничок расстегнулся, нижняя губа отвисла.
– Что случилось?
Мильтон растерянно посмотрел на нее.
– Небольшое недоразумение.
Тут Гарольд увидел ее и с усилием выпрямился.
– Оскорблять моего родственника в моем доме! Нувориш проклятый... Оскорблять моего родственника...
– Том повздорил с Эйрном, и Гарольд вмешался, - объяснил Мильтон.
– Боже мой, Мильтон! – вскричала Эвелин. – Неужели ты ничего не мог сделать?
– Я пытался. Я...
– Джули заболела, – перебила она. – У нее заражение крови. Попробуй его уложить.
Гарольд посмотрел на нее.
– Джули... заболела?
Эвелин, не глядя на него, прошла через столовую, и внезапно ее охватил ужас: большая чаша все еще стояла на столе, на дне ее поблескивала лужица от растаявшего льда. С лестницы донеслись шаги – Мильтон помогал Гарольду подняться наверх, потом послышалось бормотание:
– Джули спит себе...
– Не пускай его в детскую! – крикнула она.
Дальше все смешалось в кошмаре. Доктор явился незадолго до полуночи и через полчаса вскрыл нарыв. Он ушел в два, дав ей адреса двух седелок и обещав вернуться в половине седьмого. У девочки действительно оказалось заражение крови.
В четыре, оставив у кроватки Хильду, Эвелин поднялась к себе, вся дрожа, стянула вечернее платье и ногой отшвырнула его в угол. Надев халат, она вернулась в детскую, а Хильду послала варить кофе.
Только в полдень она заставила себя заглянуть в комнату Гарольда. Он не спал и тоскливо глядел в потолок. Увидев его воспаленные мутные глаза, она задохнулась от ненависти и не могла вымолвить ни слова. С кровати донесся хриплый голос:
– Который час?
– Полдень.
– Я вел себя как последний дурак...
– Сейчас это не имеет значения, – перебила она. – У Джули заражение крови. Ей могут... – Слова душили ее. – Врач считает, что придется ампутировать кисть.
– Что?
– Она порезалась об... об эту чашу.
– Вечером?
– Да какая разница! – вскрикнула она. – У нее заражение крови, неужели ты не понимаешь?
Гарольд озадаченно посмотрел на нее и приподнялся.
– Я оденусь, – сказал он.
Гнев Эвелин угас, и огромная волна утомления и жалости к мужу нахлынула на нее. Ведь это было и его горе.
– Да, – сказала она устало. – Конечно.
IV
Если красота Эвелин в тридцать пять лет еще не хотела покидать ее, то затем, точно сразу приняв решение, она исчезла полностью. Морщинки, вначале едва заметные, внезапно залегли глубже, а руки, ноги и бедра быстро располнели. Ее манера сводить брови превратилась в выражение лица – они оставались сведенными, читала ли она, разговаривала или спала. Ей исполнилось сорок шесть лет.
Как часто бывает в семьях, чье благосостояние не укрепляется, а незаметно идет на убыль, отношения между ней и Гарольдом стали холодно-враждебными. В периоды затишья они были снисходительны друг к другу, словно к старым, поломанным стульям. Когда он болел, Эвелин даже беспокоилась и пыталась сохранять бодрость в гнетущем унынии жизни с неудачником, обманувшимся в своих надеждах.
Вечерний семейный бридж закончился, и Эвелин облегченно вздохнула. Сегодня она ошибалась чаще обычного, но ей было все равно. Зачем, зачем Айрин сказала, что служба в пехоте самая опасная? Письма не было уже три недели, и, хотя такое случалось не раз, Эвелин все же волновалась и не заметила, сколько вышло треф.
Гарольд поднялся наверх, а она вышла на крыльцо подышать свежим воздухом. Тротуары и газоны были залиты лунным светом, и, зевнув, она с улыбкой вспомнила один из романов своей юности, озаренный луной. Просто удивительно, как подумаешь, что тогда жизнь слагалась из ухаживаний и романов, а теперь только из тревог.
Прежде всего Джули. Ей исполнилось тринадцать, и последнее время она все больше стыдилась своего уродства и почти не выходила из комнаты, читая целые дни. Мысль о школе так пугала Джули, что Эвелин не решалась отпускать ее от себя, и та выросла под крылышком матери – жалкая, маленькая, с искусственной кистью, которую она обреченно прятала в кармане. Испугавшись, что дочь вообще перестанет владеть рукой, Эвелин пыталась научить ее пользоваться протезом. Но едва урок заканчивался, ручка вновь скрывалась в кармане. Если Эвелин настаивала, Джули послушно вынимала ее, делала несколько движений и опять прятала. Попробовали шить ей платье без карманов, но Джули целый месяц бродила по дому с таким потерянным видом, что Эвелин не выдержала и навсегда отказалась от подобных мер.
Дональд тоже тревожил ее. Попытки удержать его возле себя были такими же тщетными, как и усилия отучить Джули во всем полагаться на мать. А недавно появилась новая причина тревоги за Дональда – и от Эвелин уже ничего не зависело: его дивизия три месяца назад была отправлена за границу.
Она опять зевнула: жизнь – это для юности. До чего же счастливой казалась теперь ее юность! Она вспомнила своего пони, Бижу и путешествие в Европу с матерью – ей тогда было восемнадцать лет.
– Все очень, очень сложно, - строго сказала она луне и, переступив порог, собралась уже закрыть дверь, как вдруг услышала какой-то шорох в библиотеке и вздрогнула.
Это была Марта, их пожилая горничная, - теперь они обходились одной.
– В чем дело, Марта? – удивленно спросила она.
– Я думала, вы наверху. Я только...
– Что-нибудь случилось?
Марта замялась.
– Нет, я... – Она смущенно перебирала пальцами. – Миссис Пайпер, я куда-то положила письмо и никак не вспомню.
– Вы получили письмо? – Эвелин зажгла свет.
– Нет, оно адресовано вам, миссис Пайпер. Пришло с последней почтой. Только почтальон мне его отдал, как с черного хода позвонили. Я держала его в руке и, наверное, куда-то сунула. Вот и хотела сейчас поискать.
– Какое письмо? От мистера Дональда?
– Нет. Не то рекламное, не то деловое. Я еще запомнила – такое длинное и узкое.
Они принялись искать в гостиной – на подносах и каминной доске, потом в библиотеке шарили по рядам книг.
– Просто ума не приложу, – в отчаянии остановилась Марта. – Я сразу пошла на кухню. Может, в столовой?
Марта направилась было в столовую, но вдруг услышала за спиной короткий сдавленный стон и обернулась. Эвелин тяжело опустилась в кресло, брови сдвинулись, глаза быстро моргали.
– Вам нехорошо?
Эвелин не отвечала. Она застыла в кресле, но Марта видела, как судорожно она дышит.
– Вам нехорошо? – еще раз спросила Марта.
– Нет, - ответила Эвелин с трудом. – Я просто знаю, где письмо. Идите, Марта, я знаю.
Марта ушла в полном недоумении, а Эвелин все сидела в кресле и веки ее подергивались. Она знала, где письмо, знала так твердо, словно сама его туда положила, безошибочно знала, что это за письмо. Длинное и узкое, вроде рекламного, но вверху большими буквами напечатано: «Военное министерство», а ниже, буквами поменьше: «Служебное». И лежит оно в большой чаше. Сверху, чернилами, ее фамилия, а внутри – смерть ее души.
Она встала и побрела в столовую, пошатываясь, ощупью пробираясь вдоль книжных шкафов к двери. Войдя, она нашла на стене выключатель и повернула его.
Чаша стояла перед ней, отражая электрический свет алыми квадратиками в черном обводе и желтыми квадратиками в голубом обводе, – стояла массивная, сверкающая, нелепо и торжествующе зловещая. Эвелин сделала шаг вперед и остановилась: еще шаг – и она заглянет туда... Еще шаг – и она увидит белый краешек... Еще шаг... Ее руки коснулись холодной граненой поверхности...
Мгновение спустя ее пальцы уже рвали конверт, вытаскивали сложенный лист, развернули его, и напечатанные на машинке строки ослепили и ударили. Лист птицей порхнул на пол. Дом, который только что, казалось, был полон пронзительным жужжанием, вдруг затих, легкое дуновение ветра донесло через открытые парадные двери шум проезжающей машины, наверху что-то звякнуло, потом труба за книжным шкафом загудела – это ее муж завернул водопроводный кран...
И в этот миг даже Дональд отступил в тень, оставаясь лишь вехой в тайной беспощадной борьбе, вспышки которой сменялись периодами долгого вялого затишья, – в борьбе между Эвелин и этим холодным злокозненным воплощением красоты, даром ненависти человека, чье лицо она давно забыла. Чаша стояла в самом сердце ее дома, тяжелая, выжидающая, как стояла тут много лет, льдисто сверкая тысячами глаз и играя нежданными отблесками, переходящими один в другой, - нестареющая, неизменная.
Эвелин села на край стола и зачарованно смотрела на нее. Ей казалось, что чаша улыбается, улыбается жестокой улыбкой, словно говоря: «Видишь, на этот раз, чтобы причинить тебе боль, не потребовалось даже моего участия. Не стоило труда. Ты знаешь, что это я забрала твоего сына. Ты знаешь, как я холодна, как бездушна и как прекрасна – ведь когда-то и ты была такой же холодной, бездушной и прекрасной».
Чаша вдруг словно перевернулась, стала расти и раздуваться, пока не превратилась в огромный полог, который сверкал и дрожал над комнатой, над домом. Стены медленно растворились в тумане, и Эвелин увидела, что чаша все ширится, ширится, удаляясь от нее, закрывая дальние горизонты, и солнца, и луны, и звезды, которые виднелись сквозь нее, точно легкие чернильные брызги. Этот полог накрывал всех людей, и доходивший до них свет отражался и преломлялся так, что тень стала светом, а свет – тенью, и панорама мира под мерцающим сводом чаши изменилась и исказилась.
Издали донесся гулкий голос, точно звон медного колокола. Он рождался в центре чаши, скатывался по ее огромным стенкам к земле и эхом устремлялся к Эвелин.
«Ты видишь, я судьба, – гремел он, – и я сильнее твоих жалких замыслов, я то, что происходит на самом деле, и совсем не похожа на твои мечты, я бег времени, конец красоты и несбывшиеся желания; все нежданные несчастья, горькие недоразумения и короткие минуты, складывающиеся в решающие часы, – все это я. Я исключение, которое не подтверждает правил, я то, что тебе неподвластно, приправа к блюду жизни».