Снизу снова кричали наперебой.
- А как же!
- Китайский дочка учить не хочет?
- Эй, я умею по-итальянски! Моя мать оттуда родом!
- Может, ей сначала надо по-нашенски?
- Это, что ли, та, синеглазая? Зачем ей итальянский, я ее кой-чему поинтереснее научу!
- А я знаю такие ирландские песни - сам пою, сам поддаю!
Мистер Вашингтон вдруг протянул трость, надавил кнопку в траве - и пропасть погасла, осталась только впадина и черные зубья решетки.
- Эй, - позвали снизу, - вы что же, так и уйдете? Благословить забыли!
Но мистер Вашингтон с двумя юношами уже шествовал по полю для гольфа к девятой лунке, словно и яма и узники просто немного мешали ему играть и он легко миновал эту помеху.
7
Под сенью алмазной горы тянулся июль с его глухими ночами и теплыми, парными днями. Джон с Кисминой были влюблены друг в друга. Он не знал, что подаренный им золотой футбольный медальон с надписью "Pro deo et Patria et St.Midas" ["За бога, отечество и св.Мидаса" (лат.)] покоится на платиновой цепочке у ее сердца. Между тем так оно и было. А она тоже не ведала, что крупный сапфир, который она как-то обронила из своей простенькой прически, был заботливо уложен в Джонову заветную коробочку.
Однажды к вечеру, когда в покое, убранном рубинами и, горностаем, не было музыки, они провели там час наедине. Он сжимал ее руку, и она так посмотрела, что с губ у него сорвалось ее имя. Она придвинулась - и помедлила:
- Ты сказал "Кисмина моя", - спросила она, - или просто...
Она боялась ошибиться. Вдруг она неправильно расслышала.
Целоваться они не умели, но через час это стало неважно.
Так прошел вечер. А ночью они лежали в бессонных грезах, перебирая прошедший день минуту за минутой. Они решили пожениться как можно скорее.
8
Каждый день мистер Вашингтон ходил с мальчиками в лес на охоту или на рыбалку, они играли в гольф на сонном лугу - и Джон всегда уступал победу хозяину - или купались в прохладном горном озере. Джон обнаружил, что у мистера Вашингтона трудный характер: чужие мысли и мнения его нимало не интересовали. Миссис Вашингтон всегда глядела свысока и была необщительна, Дочерей своих она явно не жаловала, а в Перси души не чаяла и за обедом без конца разговаривала с ним по-испански.
Старшая дочь Жасмина походила на Кисмину, только ноги чуть кривоваты, а кисти и ступни великоваты, - но похожи они с сестрой были только с виду. Жасмина больше всего любила книжки про убогих девочек, ухаживающих за вдовыми отцами. По рассказам Кисмины, Жасмина долго пропадала с горя и тоски, что кончилась мировая война - а она только собралась было в Европу налаживать солдатское питание. Она чахла день ото дня, и Брэддок Вашингтон даже затеял было новую войну на Балканах, но тут ей попалась фотография раненых сербов, и как-то у нее пропал ко всему этому интерес. Зато Перси и Кисмина, видно, унаследовали от отца высокомерное, сухое и великолепное безразличие ко всему на свете. Они думали всегда только о себе - строго и неукоснительно.
Дворец и долина чаровали Джона своими чудесами. Перси рассказывал, как по приказанию Брэддока Вашингтона сюда доставили садовода, архитектора, театрального декоратора и французского поэта-декадента, уцелевшего от конца века. Им было ведено распоряжаться неграми по усмотрению, обещаны любые, какие только бывают, материалы и вообще предписано изобретать как можно смелее. И все они оказались полной бестолочью. Поэт-декадент тут же стал тосковать по весенним парижским бульварам - он что-то намекнул про ароматы, орангутангов и слоновую кость, - и только. Декоратор измышлял трюки и хотел превратить всю долину в парк с аттракционами, а это Вашингтонов не прельщало. Архитектор и садовод прикидывали, как привыкли. То надо так, это - сяк.
Зато свою дальнейшую судьбу они решили сами, в одно прекрасное утро скопом свихнувшись после ночи споров о том, где устроить фонтан, - и все вместе очутились в лечебнице для умалишенных: город Уэстпорт, штат Коннектикут.
- Но тогда, - полюбопытствовал Джон, - кто же спланировал все ваши гостиные и холлы, все подъезды и ванные?
- Ты понимаешь, - отвечал Перси, - стыдно сказать, но подвернулся нам такой киношник. Он один из всех привык не считаться с расходами, хотя запихивал салфетку за воротник и не умел ни читать, ни писать.
К концу августа Джон начал грустить: скоро в колледж. Они с Кисминой назначили побег на будущий июнь.
- Лучше бы, конечно, прямо здесь и пожениться, - вздыхала Кисмина, - но разве папа позволит мне выйти за тебя? А раз так нельзя, то придется уж сбежать. Теперь богатые люди в Америке - прямо хоть не женись: всегда-то нужно оповещать, что венчаешься в старинном уборе. Это значит, на тебе нитка подержанного жемчуга и потертые кружева с плеча императрицы Евгении.
- Вот-вот, - горячо соглашался Джон. - Был я у Шнитцлеров-Мэрфи, а их старшая дочь Гвендолен вышла за одного там - отец его скупил пол-Виргинии. Она написала домой, что он служит в банке и ему ужас как мало платят, а в конце письма; "Слава богу, хоть у меня четыре горничные, кой-как справляемся".
- Ой, как не стыдно, - заметила Кисмина. - Подумать, сколько миллионов людей на свете - и рабочие и вообще, - и все обходятся даже с двумя горничными.
Как-то под вечер, в самом конце августа, Кисмина обмолвилась фразой, которая все на свете изменила и повергла Джона в ужас.
Они были в любимой аллейке, и между поцелуями Джона охватили романтические предчувствия, очень, на его взгляд, пикантные.
- Иной раз мне кажется, что мы так и не поженимся, - грустно сказал он. - Ты из такой богатой, из такой знатной семьи. Ты совсем не такая, как другие, как бедные девушки. И женюсь я в конце концов на дочери какого-нибудь зажиточного оптовика-жестянщика из Омахи или Сиу-Сити и буду радоваться на ее полмиллиона.
- Дочь оптовика-жестянщика я видела, - заметила Кисмина. - Она бы тебе не понравилась. У сестры-была такая подруга, сюда приезжала.
- О, так у вас здесь и другие бывали? - удивленно воскликнул Джон.
Кисмина как будто пожалела о своих словах.
- Да, да, - сказала она, - бывали и другие.
- А вы - а ваш отец не боялся, что они как-нибудь проболтаются?
- Ну, боялся, конечно, боялся, - отвечала она. - Давай о чем-нибудь другом, более приятном.
Но Джона проняло любопытство.
- Более приятном! - возразил он. - А чего тут неприятного? Они вам что, не пришлись по нраву?
К его великому удивлению, Кисмина расплакалась.
- О-о-ой, они были такие ми-и-илые. Я к ним так привя-а-азывалась. И Жасмина тоже, а она все равно приглашала. Вот уж этого я не понимаю, и все.
В сердце Джона зародилось темное подозрение.
- Они, значит, проговорились, и ваш отец их ликвидировал?
- Если бы хоть так, - пролепетала она. - У отца все заранее решено - а Жасмина все равно писала им, чтобы они приезжали, и им у нас так нра-а-авилось!
Она совсем разрыдалась.
Ошеломленный жутким открытием, Джон сидел, разинув рот, а по нервам его от позвоночника шло воробьиное трепыхание.
- Вот я и проболталась, а не надо было, - сказала она, вдруг успокоившись и отерев свои темно-синие глаза.
- Ты хочешь сказать, что твой отец умерщвлял их еще здесь?
Она кивнула.
- В конце августа это бывало - или в начале сентября. Чтоб мы успели как следует с ними порадоваться.
- Какой ужас! Да нет, я, наверно, с ума схожу. Неужели ты правда...
- Правда, - прервала Кисмина, дернув плечиком. - Нельзя же было держать их, как этих авиаторов, - нас бы тогда каждый день совесть мучила. И отец очень жалел нас с Жасминой, он все это устраивал раньше, чем мы ожидали. Так что и прощаться было не надо...
- Значит, вы их убивали! Ой-ой, - вырвалось у Джона.
- И все очень тихо делалось. Им просто давали на ночь много снотворного, а семьям потом сообщали, что они заболели в Бьюте скарлатиной и умерли.
- Но как же, и вы снова приглашали других?
- Не приглашала я, - рассердилась Кисмина. - Никого я не приглашала. Это все Жасмина. Зато им здесь было очень хорошо. Она им делала такие чудные подарки под конец. И я, может, тоже буду приглашать - потом, вот стану не такая чувствительная. Какая разница, все равно ведь им когда-нибудь умирать, а нам уж, значит, никакой радости в жизни. Ты подумай, как бы здесь скучно было, если б никто никогда не приезжал. Папа с мамой даже своих лучших друзей не пожалели.
- Значит, так, - вскипел Джон, - значит, ты позволяла мне за собой ухаживать, и сама меня завлекала, и соглашалась выйти за меня - и все это время ты прекрасно знала, что жить мне осталось...
- Да нет же, - запротестовала она. - Уже теперь все не так. Сначала - да. Вот ты приехал, что тут поделаешь, и я хотела, чтобы и тебе напоследок и мне тоже было хорошо. А потом я в тебя влюбилась - и мне теперь, правда, так жалко, что тебе... что тебя придется усыпить, хотя лучше пусть усыпят, чем ты будешь целоваться с другой.
- Ах, лучше, да? - яростно выкрикнул Джон.
- Уж конечно, лучше. И еще мне говорили, что девушке гораздо интереснее с мужчиной, за которого она знает, что не выйдет. Ой, ну зачем, я тебе сказала! Я теперь, наверно, все тебе испортила, а мы ведь так радовались, покуда ты не знал. Вот так я и думала, что тебе грустно станет.
- Ах, ты так и думала? - Джон трясся от гнева. - Нет уж, хватит с меня. Раз в тебе нет ни чести, ни достоинства, раз ты могла крутить роман почти что с мертвецом, так я и знать тебя больше не хочу!
- Ты не мертвец! - в ужасе встрепенулась она. - Ты никакой не мертвец! Не смей говорить, что я целовалась с мертвецом!
- Да я не так сказал!
- Нет, ты сказал! Ты сказал, что я целовала мертвеца!
- Не говорил я этого!
Они оба кричали, и оба разом смолкли: кто-то приближался. Шаги были все слышнее, розовые кусты раздвинулись: перед ними возникло гладкое благородное лицо и проницательные глаза Брэддока Вашингтона.
- Кто целовал мертвеца? - поинтересовался он с явным неодобрением.
- Никто, - поспешно отвечала Кисмина. - Мы просто шутили.
- А почему вы тут болтаетесь вдвоем? - резко спросил он. - Кисмина, тебе сейчас надо... надо читать или играть в гольф с сестрой. Иди читать! Иди играть в гольф! Чтоб я тебя здесь больше не видел!
Он кивнул Джону и удалился.
- Ну что? - сердито сказала Кисмина, когда его шаги замерли. - Вот ты все испортил. Теперь нам нельзя больше видеться. Он не позволит. Знал бы он, что мы влюблены, он бы тебя отравил!
- А мы и не влюблены, хватит! - взбесился Джон. - Это он может успокоиться. И не думай, пожалуйста, что я собираюсь здесь оставаться. Через шесть часов я буду за горами - зубами прогрызусь - и поеду к себе на Восток.
Они стояли друг против друга, и тут Кисмина подошла к нему вплотную и взяла его под руку.
- И я с тобой.
- С ума ты сошла...
- Конечно, я с тобой, - отрезала она.
- Да ни за что на свете. Ты...
- Ладно, - спокойно сказала она. - Тогда мы сейчас догоним папу и все с ним обсудим.
Джон покорился с вымученной улыбкой.
- Хорошо, милая, - сказал он, тщетно силясь изобразить нежность, - хорошо, бежим вместе.
В сердце его снова вспыхнула и спокойно разгорелась любовь к ней. Ее у него не отнять - и она готова идти с ним на любой риск. Он обнял ее и жадно поцеловал. Все-таки она его любит: она же его и спасла.
Они не спеша вернулись во дворец, обговорив все по дороге. Решено было, что раз Брэддок Вашингтон застал их, то бежать надо завтра же ночью. И все-таки Джон сидел за обедом с пересохшими губами и страшно поперхнулся ложкой павлиньего супа, который угодил ему в левое легкое. Пришлось перенести его в темно-бирюзовую, устланную соболями гостиную; помощник дворецкого хлопал его по спине, а Перси хохотал до упаду.
9
Далеко за полночь Джон вдруг дернулся во сне и сел на постели, вглядываясь в дремотные завесы, облекавшие комнату. Из черно-синего квадрата открытого окна донесся какой-то слабый дальний звук, который растворился в ветре, не коснувшись его сознания, затянутого тревожными снами. Но вслед за ним отчетливо послышался другой звук, рядом, за стеной спальни - клацанье замка, шаги, шепот, - он не разобрал; живот его свело судорогой, все тело заныло, он мучительно прислушивался. Потом завеса как будто отошла, и у двери засквозила тень, выплеск темноты в складках гардины, фигура корявая и зыбкая, неверная, как отражение в мутном стекле.
В приступе решимости или страха Джон нажал кнопку у изголовья - и очутился в полупустом зеленом бассейне: от холодной воды с него вмиг соскочил всякий сон. Пижама намокла; оставляя за собой лужи, он кинулся к аквамариновой двери, которая - он знал - вела на парадную лестницу слоновой кости, на площадку второго этажа. Дверь бесшумно распахнулась. Одинокая багряная люстра под высоким куполом освещала роскошный выгиб, точеных ступеней во всей его невыносимой прелести. Джон застыл, пораженный этим массивным и безмолвным великолепием: на мокрого человечка обрушились, сметая его, мощные контуры и складки. И тут из распахнувшейся двери его гостиной в холл вынырнули три голых негра - и почти одновременно, когда Джон в диком ужасе метнулся к лестнице, растворилась другая дверь, в другом конце коридора, и в просвете лифта появился Брэддок Вашингтон в отороченной мехом куртке и высоких сапогах, натянутых поверх ярко-розовых пижамных брюк.
Три негра - Джон их раньше никогда не видел и мгновенно догадался, что это палачи, - замерли, повернувшись к лифту, откуда раздалась команда:
- Сюда! Все трое! Живо!
Трое негров мигом заскочили в лифт, дверь задвинулась, стерев световой прямоугольник, и Джон снова остался один на лестнице. Он бессильно осел на гладкие ступени.
Наверно, случилось что-то очень важное, и такая мелочь, как его участь, уже никого не волновала. В чем дело? Негры восстали? Или авиаторы прорвались сквозь железные прутья решетки? Или, может быть, саваофцы перевалили через горы и пялятся - тускло и уныло - на волшебную долину? Откуда ему было знать. Воздух протрепетал; это лифт взмыл наверх и через минуту спустился. Наверно, Перси спешил на подмогу отцу, и Джон подумал, что теперь самое время найти Кисмину и сейчас же бежать. Он выждал минуту-другую; потом, поеживаясь от ночной прохлады в своей мокрой пижаме, вернулся к себе в комнату и быстро оделся. Он взбежал по длинному пролету и свернул в коридор, устланный соболями и ведущий к покоям Кисмины.
Дверь ее будуара была распахнута, лампы горели. Кисмина, в пушистом кимоно, стояла, вслушиваясь, у окна и обернулась на беззвучное появление Джона.
- А, это ты, - прошептала она, кинувшись к нему. - Ты услышал?
- Я услышал, как рабы твоего отца...
- Да нет, - перебила она. - Аэропланы!
- Аэропланы? Ах да, может, я от них и проснулся.
- Их дюжина, не меньше. Один сейчас только заслонял луну. Наш часовой у скалы выстрелил, и отец проснулся. Сейчас они у нас получат.
- А они ведь недаром прилетели?
- Конечно - вот помнишь, тот итальянец...
Слова ее заглушил прерывистый орудийный треск. Кисмина вскрикнула, бросилась к туалетному столику, нашарила в ящике монетку и побежала к выключателю. И тут же весь замок погрузился в темноту: она пережгла пробки.
- Пошли! - позвала она. - Пойдем в сад на крышу, посмотрим!
Она запахнулась в накидку, схватила его за руку, и они ощупью отыскали дверь. Несколько шагов - и они уже были в башенном лифте, она нажала верхнюю кнопку, а он в темноте привлек ее к себе и отыскал губами ее рот. Момент был самый романтический. Они вышли на площадку, белую в звездном свете. В вышине возле туманной луны, среди встрепанных облачных клочьев, кружилась и кружилась чернокрылая дюжина. Снизу в них метали огненные стрелы, грохотали разрывы. Кисмина радостно захлопала в ладоши, но тут же перепугалась: аэропланы начали, по какому-то общему сигналу, сбрасывать бомбы, и вся долина огласилась тяжким звуком и озарилась мертвенным светом.