Машинально, он отвесил ей небольшой поклон, как извинение, так как Найджел Бербрук с некоторых пор был женат на ее сестре.
— Попытайся представить, — проговорила она, — Или кого-нибудь, кто, по-твоему, такой же, как Крессида.
— Пенелопа, — вздохнул он, — Я не ты. Ты не можешь проводить между нами параллели. Кроме того, если бы я издал свои дневники, они бы вряд ли бы погубили меня в глазах общества.
Пенелопа устало откинулась на сиденье и громко вздохнула. И он понял, что его дело сделано.
— Хорошо, — возвестил он, — Тогда решено. Мы порвем это, — он взял с сиденья лист бумаги.
— НЕТ! — закричала она, практически подпрыгивая на ноги, — Не делай этого!
— Но ты только что сказала —
— Я ничего не сказала! — пронзительно закричала она, — Все, что я сделала, это просто вздохнула.
— Ради Бога, Пенелопа, — произнес он раздражительно, — Ты же согласилась с —
Она уставилась на него, изумляясь его нахальству.
— Когда это я объясняла тебе, как надо интерпретировать мои вздохи?
Он посмотрел на компрометирующий лист, который все еще держал в руках, и задался вопросом, что же, черт подери, ему делать с этим листом в такой момент.
— Как бы то ни было, — продолжала она, ее глаза вспыхивали от гнева, что делало ее почти прекрасной, — Это не значит, что я не запомнила то, что написала. Ты можешь уничтожить эту бумагу, но ты не можешь уничтожить меня.
— Я хотел бы это сделать, — пробормотал он.
— Что ты сказал?
— Леди Уислдаун, — выдавил он из себя, — Я хотел бы уничтожить леди Уислдаун. Я рад, что ты оставляешь ее.
— Но я леди Уислдаун.
— Помоги нам Бог.
А затем, словно, что-то щелкнуло внутри нее. Весь ее гнев, все ее раздражение, все те негативные чувства и эмоции, которые она держала закупоренными внутри себя, вырвались на волю, направленные в сторону Колина, кто из всего общества, возможно, меньше всего заслуживал это.
— Почему ты так злишься на меня? — взорвалась она, — Что я сделала такого отталкивающего? Была умнее тебя? Хранила тайну долгие годы? Вдоволь посмеялась за счет общества?
— Пенелопа, ты —
— Нет, — сказала она напористо, — Молчи. Теперь моя очередь говорить!
У него изумленно открылся рот, и он уставился на нее, в глазах его было видно потрясение и недоверие.
— Я горжусь тем, что я сделала, — сказала она, ее голос дрожал от сдерживаемых эмоции. — Меня не волнует, что ты можешь сказать. Меня не волнует, что может сказать любой другой человек в мой адрес. Никто не может отобрать это у меня.
— Я не пытаюсь —
— Мне не нужно, чтобы люди знали правду, — проговорила она, поднимаясь на вершину своего протеста, — Но, будь я проклята, если позволю Крессиде Туомбли, такому человеку, кто …кто…
Все ее тело задрожало, воспоминание за воспоминанием всплывало перед ее мысленным взором, одно хуже другого.
Крессида, известная своим изяществом и легкой походкой, проливающая пунш на платье Пенелопы, на то единственное платье, которое мать разрешило купить ей не желтого и не оранжевого цвета.
Крессида, сладко умоляющая молодых джентльменов пригласить Пенелопу на танец. Ее просьбы, проделанные с такой громкостью и таким пылом, что Пенелопа чуть не умерла от стыда в тот момент.
Крессида, говорящая перед толпой, как волнуется она при виде Пенелопы. “Это просто вредно в нашем возрасте весить больше десяти стоунов” — ворковала она.
(1 стоун = 6,5 кг — прим. переводчика)
Пенелопа никогда не узнает, скрыла ли Крессида свою ухмылку, после своего укуса. Пенелопа выбежала из зала, ослепленная слезами, не способная игнорировать тот факт, что ее бедра покачивались, когда она убегала.
Крессида совершенно точно знала, когда и где нужно ударить, и по какому месту. Не имело значения, что Элоиза всегда защищала Пенелопу или что леди Бриджертон всегда старалась поддерживать ее веру в себя. Пенелопа засыпала в слезах гораздо большее число раз, чем она себя помнит, всегда из-за какого-нибудь острого укуса леди Крессиды Купер Туомбли.
Она позволила Крессиде избежать неприятностей в прошлом, лишь потому, что она была неспособна постоять за себя. Но она не могла позволить Крессиде обладать этим. Ни ее тайной жизнью, ни тем маленьким уголком ее души, в котором она была сильная и гордая и ничего не боялась.
Пенелопа не знала, как защитить саму себя, но благодаря Богу, леди Уислдаун знала.
— Пенелопа? — осторожно спросил Колин.
Она посмотрела на него безучастно, ей потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что сейчас 1824 год, а не 1814, что она сидит в экипаже с Колином Бриджертоном, который никогда не сжимался в углу танцевального зала, пытаясь избежать встречи с Крессидой Купер.
— С тобой все в порядке? — спросил он.
Она кивнула, или, по крайней мере, она попыталась кивнуть.
Он открыл рот, намериваясь что-то сказать, затем замолчал, его губы оставались открытыми в течение нескольких секунд. Наконец, он положил свою руку на ее руки, и сказал:
— Мы поговорим об этом позже, хорошо?
На сей раз, ей удалось коротко кивнуть. Она и сама по-настоящему хотела, чтобы все этот ужасный день закончился, но была еще одна вещь, которую она не хотела так просто оставить.
— Крессида не была погублена, — тихо сказала она.
Он посмотрел на нее, по его глазам было видно, что он в замешательстве.
— Прошу прощения?
Она сказала немного громче.
— Крессида сказала, что она леди Уислдаун, и она не была погублена.
— Потому что никто не поверил ей, — ответил он. — И, кроме того, — добавил он, не раздумывая, — Она … другая.
Она медленно к нему повернулась. Очень медленно подняла голову, и посмотрела ему в глаза.
— Насколько другая?
Что-то похожее на панику начало расти в груди Колина. Он знал, что сказал неправильно, но слова уже сорвались с его губ. Как одно маленькое предложение, одно маленькое слово может быть настолько неверно?
Она другая.
Они оба знали, что он имел в виду. Крессида была популярной, Крессида была красивой, Крессида спокойно могла все это перенести, причем с апломбом.
Пенелопа, с другой стороны …
Она была Пенелопа. Пенелопа Физеренгтон. И у нее не было ни влияния, ни связей, чтобы спасти ее от разрушения. Бриджертоны могут стоять позади нее и поддерживать ее, но даже они будут не способны предотвратить ее падение. С любым другим скандалом, возможно, можно было справиться, но леди Уислдаун, в тот или другой раз, оскорбила почти каждого известного человека на Британских островах.
Как только люди справятся со своим удивлением, тогда посыпятся со всех сторон недобрые замечания. Пенелопу не похвалили бы за то, что она была умной, остроумной и смелой. Ее бы назвали скаредной, мелочной и завистливой.
Колин очень хорошо знал высший свет. Он знал, как действовали лорды. Аристократия была способна индивидуальному величию, но коллективно, толпой они имели тенденцию опускаться к самому низкому общему знаменателю
Который был, по-настоящему, очень низким.
— Понятно, — проговорила Пенелопа в полной тишине.
— Нет, — быстро сказал он, — Ты не … Я…
— Нет, Колин, — сказала она, почти с болезненной мудростью, — Я это я. Я просто всегда надеялась, что ты другой.
Он взглядом поймал ее глаза, и так или иначе, его руки оказались на ее плечах, схватив ее с такой силой, что она не могла отвести взгляд от его лица. Он не сказал ничего, он ее молча спрашивал.
— Я думала, ты верил в меня, — проговорила она, — думала, что ты разглядел во мне что-то, кроме уродливого и гадкого утенка.
Ее лицо было так хорошо знакомо ему; он видел ее лицо тысячу раз прежде, и все же до этой недавней пары недель, он не мог сказать, что действительно знал ее лицо.
Вспомнил бы он, что у нее маленькая родинка недалеко от левого уха? Замечал ли он прежде, какой теплый жар идет от ее кожи? Или что в ее красивых карих глазах имеются золотистые пятнышки прямо вокруг зрачка?
Как он мог танцевать с ней такое количество раз, и не замечать, что ее губы были полными и мягкими, и просто созданными для поцелуев?
Она облизывала губы, когда нервничала. Он видел, как она делала это, прямо на днях. И, конечно же, она сделала это сейчас в тот самый момент за все годы их знакомства, когда он держал ее, можно сказать в объятиях, и от вида ее язычка, все его тело напряглось.
— Ты не уродлива, — сказал он ей, его голос был низкий и настойчивый.
Ее глаза расширились.
— Ты прекрасна, — прошептал он.
— Нет, — тихо сказала она, это было не больше, чем дыхание, — Не говори того, во что не веришь.
Его пальцы сжали ее плечи.
— Ты прекрасна, — повторил он, — Я не знаю как …Я не знаю когда…
Он прикоснулся рукой к ее губам, чувствуя ее горячее дыхание на кончиках своих пальцев.
— Но ты прекрасна, — тихо прошептал он.
Он наклонился вперед, и поцеловал ее, медленно, благоговейно, очень удивленный, что это все-таки случилось, и что он ее так ужасно хочет. Шок прошел, сменился простым примитивным желанием заклеймить ее, заявить на нее свои права, поставить на ней знак, что она его.
Его?
Он слегка отклонил голову, и посмотрел на нее, его глаза осматривали ее лицо.
Почему бы и нет?
— Что это? — прошептала она.
— Ты прекрасна, — сказал он, покачивая головой в замешательстве. — Я не знаю, почему никто этого не видит.
Что-то теплое и чудесное появилось и начало распространяться по телу Пенелопы. Она не могла объяснить что это; это было так, словно кто-то нагрел ее кровь. Это начиналось в ее сердце и медленно распространялось на руки, живот и кончики пальцев.
Это сделало ее легкомысленной. Это сделало ее удовлетворенной.
Это сделало ее цельной.
Она не была прекрасна. Она знала, что она не прекрасна, она знала, что никогда не станет больше, чем немного привлекательной, но когда он смотрел на нее…
Она чувствовала себя прекрасной. Она чувствовала себя такой, как никогда прежде. Он поцеловал ее снова. Его губы в этот раз были голодными, покусывая и лаская, они пробуждали ее тело, раскрепощали ее душу. Ее живот начало странно покалывать, ее кожа пылала и нуждалась в нем, особенно там, где его руки касались ее тела через тонкую зеленую ткань ее платья.
И ни разу ей в голову не пришла мысль, что это не правильно. Этот поцелуй заключал в себе все то, что она должна была опасаться и избегать, но она знала — телом, разумом, душой — ничто в ее жизни еще не было таким правильным. Она была рождена для этого мужчины, и она потратила так много лет, пытаясь принять тот факт, что он был рожден для какой-нибудь другой женщины.
Что доказывалось сильным просто невообразимым удовольствием.
Она хотела его, она хотела это, она хотела почувствовать его.
Она хотела быть прекрасной, даже если она была такой лишь в глазах одного единственного мужчины. Это были, подумала она мечтательно, в то время, как он мягко уложил ее на сиденье экипажа, единственные глаза, которые имели для нее значение.
Она любила его. Она всегда любила его. Даже сейчас, когда он был так рассержен на нее, что она его не узнавала, когда он был так рассержен на нее, что она не была уверена в том, что он ей нравится; она любила его.
И она хотела быть его.
В первый раз, когда он поцеловал ее, она приняла его поцелуй с пассивным восхищением, но на сей раз она была решительно настроена принять активное участие в поцелуе. Она все еще просто не могла поверить, что она здесь, с ним; она никак не могла поверить в то, что он ее целует, просто потому, что ему нравится это.
Это могло никогда не произойти снова. Она могла никогда не почувствовать снова, сильного давления его тело на нее, или постыдного щекочущегося прикосновения его языка к мягкой глубине ее рта.
У нее появился один единственный шанс. Шанс сделать этот момент запоминающимся, таким, который она будет помнить всю оставшуюся жизнь. Один единственный шанс на мгновенье прикоснуться к счастью.
Завтра будет ужасным, ужасным его делало знание того, что он довольно скоро найдет себе какую-нибудь другую женщину, с которой он сможет смеяться и шутить, и даже жениться на ней, но сегодня…
Сегодня был ее день.
И с божьей помощью она собирается сделать этот поцелуй запоминающимся. Она подняла руку и коснулась его волос. Она колебалась, потому что была лишь настроена решительно, но ей совсем не хотелось, чтобы Колин подумал, что она хорошо информирована в этом. Его губы медленно ослабляли ее интеллект и разум и затуманивали мозги, но тем не менее, она не могла не заметить, что его волосы, ощущаются точно так же, как у Элоизы, волосы которой она расчесывала бесчисленное множество раз за годы их дружбы. Боже помоги ей…
Она захихикала.
Это привлекло его внимание, он отклонил голову, его губы сложились в удивленную улыбку.
— Прошу прощения?
Она покачала головой, стараясь стереть с лица улыбку, но ее попытка оказалась безуспешной.
— Нет, так не пойдет, — настаивал он, — Я не смогу продолжать, если не буду знать причины твоего хихиканья.
Она почувствовала, что ее щеки запылали еще больше, это показалось ей до смешного несвоевременно.
Она находилась здесь, совершенно неподобающе лежа на сиденье его экипажа, и только сейчас она решила благопристойно покраснеть?
— Скажи мне, — прошептал он, нежно покусывая ее ушко.
Она покачала головой.
Его губы отыскали на ее шее ту точку, где бился ее пульс.
— Скажи мне.
Все что она сделала — все, что она могла сделать — это застонала, и выгнула шею так, чтобы ему было удобнее.
Ее платье, частично расстегнутое, причем она даже не осознала, каким образом это было проделано, заскользило вниз, до тех пор, пока полностью не обнажилась ее ключица. Она с легкомысленным очарованием наблюдала за тем, как его губы скользят по ее коже, как они оказались в опасной близости от ее груди.
— Ты скажешь мне? — прошептал он, лаская и легонько покусывая ее кожу.
— Сказать тебе что? — пробормотала она, задыхаясь.
Его губы шаловливо передвинулись чуть ниже, затем еще ниже.
— Почему ты хихикала?
Несколько секунд Пенелопа не могла вспомнить то, о чем он говорит.
Его рука мягко накрыла ее грудь через ткань платья.
— Я буду мучить тебя до тех пор, пока ты не скажешь, — пригрозил он.
Пенелопа в ответ лишь изогнулась дугой на сиденье, выпячивая вперед грудь так, чтобы она удобнее разместилась в его руке.
Ей нравилось то, как он ее мучает.
— Понятно, — пробормотал он, одновременно сдвигая вниз лиф ее платья, и ласково проводя рукой по ее груди так, чтобы пальцами легко задеть ее сосок.
— Тогда, возможно, я — его рука остановилась и приподнялась, — остановлюсь.
— Нет, — простонала она.
— Тогда скажи мне.
Она склонила голову, словно загипнотизированная уставилась на свою грудь, обнаженную и открытую его пристальному взору.
— Скажи мне, — прошептал он, легонько дуя на ее грудь, словно прикасаясь к ней своим теплым дыханием.
Что-то сжалось внутри Пенелопа, глубоко внутри, в местах, о которых она никогда не вспоминала.
— Колин, пожалуйста, — сама, не понимая чего, попросила она.
Он улыбнулся, медленно и лениво, выглядя удовлетворенным, и в тоже время голодным.
— Пожалуйста, что? — спросил он.
— Прикоснись ко мне, — тихо прошептала она.
Его указательный палец опустился на ее плечо.
— Здесь?
Она отчаянно замотала головой.
Он передвинул руку и мягко провел по ее затылку.
— Ближе? — пробормотал он.
Она молча кивнула, ее глаза, все еще не отрывались от ее груди.
Он снова нашел ее сосок, его пальцы, медленно и дразняще, обегали спирали вокруг него, прикасались к нему, а она все смотрела, ее тело напрягалось все сильнее и сильнее.
Все что она могла слышать, это было ее собственное дыхание, горячее и тяжелое, со стонами срывающиеся с ее губ.
Затем —