Он снова замолчал, поерзал, повертелся какое-то время, потом вроде бы успокоился, отбросил в сторону подушку, явно не желая засыпать.
– Вчера ночью я видел сон, – произнес он совершенно спокойным голосом. – Вот я и решил рассказать тебе его, может, он станет ключом…
Маленькое вступление означало только одно: его беспокоил результат нашего сотрудничества. Он знал, что от психоанализа ждут истолкования чьих-то снов. Он прекрасно понимал, какие связи устанавливаются между пациентом и аналитиком, но никогда не сталкивался с тем, как эта связь реализуется. Вот и сейчас, какой бы отвратительной ни казалась ему мысль, что деньги тратятся попусту, ему было бы намного легче, если бы вместо того, чтобы заставлять его рассказывать о своем сне, я предложил бы подискутировать о терапевтическом значении этих толкований. Если б он мог сон придумать, пересказать его мне, а потом при моем участии разобрать его по косточкам! А ему приходится самому полностью выворачивать свою душу, выставлять напоказ потаенное! Я чувствовал, как клянет он себя и меня – разумеется, меня тоже – за то, что у него остается только один выход: предать себя страшным, как ему представляется, мучениям.
Как бы то ни было, в трудах и муках, он сумел составить более или менее связный отчет о своем сне. Закончив, он некоторое время вопрошающе смотрел на меня, явно ожидая моих комментариев, какого-нибудь знака одобрения или порицания. Ничего не дождавшись, он принялся так и сяк играть в игру истолкования снов. Вдруг в середине этой интеллектуальной экскурсии он замер и растерянно пробормотал:
– Впрочем, мне кажется, я не обязан этим заниматься… Ведь это твоя работа, да?
– Ты можешь делать все, что тебе угодно, – спокойно ответил я. – Если ты предпочитаешь анализировать себя сам и платить мне за это, я не возражаю. Я думаю, ты понимаешь, что одна из причин, приведших тебя ко мне, – твое желание обрести уверенность в себе и надежду. То, что у тебя этого нет – тоже часть твоего заболевания.
Тут он вмиг разбушевался. Он просто обязан защититься от такой напраслины. Неправда, что в нем нет уверенности и надежды. Я сказал это лишь для того, чтобы уязвить его.
– И это совершенно бесполезно, – прервал я, – не надо меня втягивать в споры. Если твоя единственная цель – доказать, что ты знаешь больше моего, – тогда ты ничего не добьешься. Охотно признаю, что твои знания превосходят мои, и это тоже часть твоего заболевания, ты вообще много знаешь, но ты никогда не будешь знать всего. Если бы эрудиция могла тебя спасти, ты не лежал бы на этой кушетке.
– Ты прав, – словно принимая сказанное мной за заслуженное наказание, смиренно отозвался он. – Теперь давай посмотрим… Где я остановился? Я ведь собирался добраться до самой сути вещей…
В этот момент я случайно взглянул на часы: оказывается, прошло уже больше часа.
– Время кончилось. – Я встал и направился к нему.
– Подожди минутку, что с тобой? – взмолился он. – Как раз теперь до меня дошло, что я должен тебе рассказать. Присядь-ка на минуту.
– Нет-нет, – сказал я. – Никак нельзя. У тебя было время – целый час. В следующий раз распорядишься им лучше. Иначе тебя ничему не научишь. – И я помог ему подняться с кушетки.
Он виновато улыбнулся: мол, кого винить, кроме самого себя? Протянул мне руку, рукопожатие получилось вполне дружеским.
– Ей-богу, ты прав, – сказал он. – Попал в самую точку. И я бы так же поступил на твоем месте.
Я подал ему пальто, шляпу и слегка подтолкнул к двери.
– Ты что же, гонишь меня? – спросил он. – Может, еще немного поговорим?
– Тебе хочется обсудить ситуацию, так, что ли? – Я по-прежнему осторожно выпроваживал его. – На сегодня хватит, доктор Кронский. Увидимся завтра, в это же время.
– А ты разве вечером не останешься дома?
– НЕТ. На этом все. И вообще, пока продолжаются сеансы, у нас с тобой отношения только как у врача и пациента. Так будет лучше, сам увидишь.
Я еще раз пожал его мягкую влажную руку, распахнул дверь и на прощание крепко хлопнул по спине. Почти испуганный, он выкатился за порог.
Сначала он приходил ко мне через день. Но спустя неделю попросил сделать расписание не таким плотным – денег, мол, не хватает. Я знал, что так оно и есть с тех пор как он забросил практику, единственным местом, где ему платили, была страховая компания. Вероятно, он отложил крупную сумму раньше, еще до аварии. Да и жена его что-то зарабатывала школьной учительницей. Но надо же было выдернуть его из состояния зависимости, отучить дрожать над каждым своим центом, вернуть желание вновь зарабатывать на жизнь. Тяжко примириться с тем, что человек его энергии, его таланта, его силы, сознательно кастрирует себя для того лишь, чтобы перехитрить страховую компанию. Нет сомнения, авария сильно пошатнула его здоровье. Прежде всего он превратился в сущего монстра. Взглянув глубже, я убедился, что несчастный случай только ускорил роковую метаморфозу. Когда он высунулся с идеей психоанализа, я понял, что в нем еще сохранилась искра надежды. Я принял его предложение за чистую монету, зная, что гордыня никогда не позволит ему признаться, что он теперь – «клинический случай». Умышленно употреблял я постоянно слово «заболевание» – надо было ошарашить его, заставить признать, что ему нужна помощь. И еще я понимал, что, если у него появится хоть полшанса, он в итоге сломается и попадет в мои руки полностью.
Однако с моей стороны было слишком самонадеянно предположить, что я смогу преодолеть его гордыню. Он накопил ее целые слои, она залегала в нем, как жир в беконе. Он представлял собой мощную защитную систему и со всей своей энергией устремлялся латать бреши и пробоины, которые возникали то здесь то там. С гордыней легко уживается подозрительность. Вот она и привела к тому, что он неверно оценил мои возможности разобраться в этом «случае». Он всегда тешился тем, что отлично знает слабые места своих друзей. Так оно и было, что, впрочем, ничуть не удивительно. Он холил и лелеял эти слабости, укрепляя тем самым чувство своего превосходства. И если кто-либо из его друзей более или менее успешно преодолевал их, в глазах Кронского это выглядело предательством. Вот где проявлялась завистливая ущербность его натуры. Короче, это была ужасная скукота – копаться в его отношении к другим.
Несчастье не изменило его по существу. Оно изменило его внешне, вытащив на поверхность то, что существовало в латентном состоянии. Потенциальное чудовище явилось теперь во плоти и крови. Он мог смотреть на себя каждый день в зеркало и видеть, что он с собой сделал. Он мог смотреть в глаза своей жены и видеть отвращение, которое он внушает другим. Скоро и дети его начнут странно посматривать на папашу, и это станет последней каплей.
Все эти изменения многие опрометчиво относили на счет случившегося с Кронским несчастья, и он ловко подбирал крошки утешения и сожалений. К тому же он сделал так, что все обращали внимание на его физический, а не психический облик. Но наедине с собой он понимал, что козыри его на исходе. Вечно прятать свою тушу за дымовой завесой он не сможет.
Вот что интересно, когда он лежал на кушетке, пробуждая подсознание в своей душе, не имело никакого значения, откуда он начнет вспоминать прошлое. В любой точке этого прошлого он представлялся самому себе странным и уродливым, чудным и чудовищным. Обреченный – вот самый точный образ, который представал перед ним. Обреченный с самого начала. Не доверять никому – это было предопределено самой судьбой Естественно и неизбежно он переносил это ощущение и на других. Тем или иным путем он умудрялся так управиться со своими друзьями или любовницами, что одни его подводили, а другие изменяли ему. Он выбирал их с тем же предсознанием, с каким Христос выбрал в ученики Иуду.
Кронскому был нужен блистательный провал, такой блистательный, перед которым померк бы любой успех. Он словно хотел доказать всем, что может понимать больше, чем кто-либо, и может стать кем угодно, полагая при этом, что быть кем-то или понимать что-то – совершеннейшая бессмыслица. У него была врожденная неспособность принять, что все имеет свой смысл и значение. И он надрывался в тщетных потугах доказать, что нет никаких окончательных доказательств, никогда не уставал он твердить об этом, даже в момент осознания абсурдности победить логику логикой. Глядя на него, мне приходило на память то, что прокричал в бешенстве молодой Селин: «Она может пуститься во все тяжкие, стать еще соблазнительней, в сто тысяч раз привлекательней – ни черта от меня не получит, ни вздоха, ни куска хлеба. Пусть выкидывает всякие штучки, пусть хоть догола разденется, придумает еще что-нибудь, пусть хоть разорвется, пальцы себе отхватит, пусть звезды в своей прическе зажжет — не стану я с ней говорить. Даже шепота от меня не услышит. Только одно я скажу – нет!» 96
Многообразие защитных конструкций в человеческом организме так же поразительно, как и в мире животных и насекомых. Вы обнаруживаете это сразу же, как только попытаетесь проникнуть в запретные зоны «эго». Самые трудные пациенты вовсе не те, что прикрываются панцирем из железа, стали, олова или цинка. И не те – хотя они оказывают мощное сопротивление, – что упакованы в каучуковую оболочку, укрепленную mirabile dictum 97 вулканизированными пористыми стенками. Самые трудные – те, кого я бы назвал «косящими под Рыбу», – под каким знаком они ни родились бы, они стараются быть похожими на рожденных под знаком Рыбы. Этакое текучее, растворяющееся «эго» лежит себе спокойненько, как зародыш в материнской утробе, и кажется ничем не защищенным. Но там ничего не найдешь! Проколешь капсулу – ага! Вот я тебя и поймал наконец! А в руках всего лишь жалкий комочек слизи. Нет, эти натуры, по-моему, непостижимы. Они из сюрреалистической метапсихологии. У них нет хребта, они могут бесконечно распадаться. Все, что ты сумеешь ухватить – какие-то мельчайшие, неразрушившиеся крупицы, зародыши болезни. Глядя на таких индивидуумов, понимаешь, что тело, разум, душа – все в них сплошная болезнь. Они рождены, чтобы служить наглядным пособием для занятий. В царстве духа они – гинекологические чудища, предназначенные в заспиртованном виде украшать лабораторные полки.
Но как они умеют прикидываться! И наиболее им удается личина сострадания. Как они заботливы, чутки, внимательны! Как трогательно сочувствуют! Но если б вы могли бросить на них взгляд – флюоресцирующий, все просвечивающий взгляд, – какие самовлюбленные маньяки предстали бы перед вами! Чья бы душа ни кровоточила в мире – они обливаются кровью вместе с ней, но нутро их при этом не дрогнет. Вас будут распинать – они будут держать вас за руки, поднесут испить, будут смотреть на вас коровьими глазами и реветь в три ручья. С незапамятных времен они – профессиональные плакальщицы. Они лили слезы даже в дни Золотого века, когда, казалось, и плакать было не с чего. Горе и скорбь – вот их среда обитания, и все калейдоскопические узоры жизни они затягивают тусклой серой клейковиной.
В психоанализе есть что-то, напоминающее операционные. Обычно на него соглашаются, когда уже поздно. Столкнувшись с безнадежно искалеченной душой, психоаналитик вынужден выбирать единственный путь – лепку, пластическую операцию. Долго ли, кратко ли объяснять метод, суть его в том, что хороший аналитик предпочитает изготовить для инвалида протезы, чем протянуть ему костыли.
Впрочем, чаще всего у него нет и выбора. Как у военно-полевого хирурга, который ампутирует конечности, лепит из месива костей и сухожилий новое лицо, отхватывает яички, вставляет искусственную прямую кишку, и бог знает, что он еще делает – лишь бы у него хватило времени. Куда гуманнее было бы просто покончить с этим изрубленным шматком мяса, но ирония нашего цивилизованного века в том и состоит, чтобы попытаться заставить жить эти несчастные останки. Время от времени в жутких медицинских анналах вы натыкаетесь на поразительные образчики живучести какого-нибудь обструганного туловища, этакой человеческой груши, которую Бранкузи 98 вполне мог бы посчитать objet d'art 99. Вы можете прочитать и о случаях, когда такое человеческое нечто даже поддерживает своих дряхлых родителей, зарабатывая на жизнь потрясающим ремеслом, единственный инструмент которого – искусственный рот, прорезанный скальпелем на изуродованном лице.
Подобные экземпляры выходят и из кабинета психоаналитика, умело сокращенные до небольшой коллекции изуродованных рефлексов. Они не только себе зарабатывают на жизнь, но еще и содержат своих стариков. Не хотят они занимать почетные ниши в залах ужасов, на которые имеют полное право; они выбирают состязание без гандикапа с душами других человеческих существ. Как старые узловатые дубы, они умирают трудно и сопротивляются топору даже в минуту падения.
Не стану утверждать, что Кронский был одним из таких, но не раз он казался мне чем-то вроде этого. Не раз хотелось мне схватить топор и прикончить его. Никто бы и не заметил, никто бы не оплакал его кончину. Он калекой родился, калекой и умрет – вот что поражало меня. Как психоаналитик я не видел, чем он может помочь другим. Ему ведь повсюду мерещились уроды, даже среди богоподобных созданий. Другие психоаналитики, а я знал таких умельцев, справлялись со своим увечьем и помогали другим, обучая их пользоваться своими протезами. Они были отличными демонстраторами.
Но одна мысль, как острый буравчик сверлила меня во время сеансов с Кронским. Мне казалось, что каждого, как бы ни был он запущен, можно спасти, хватило бы только времени и терпения. Я подумал даже, что искусство врачевания вовсе не то, чем оно представляется многим, что это очень простая вещь, настолько простая, что рядовому уму ее не ухватить.
Коротко то, к чему я пришел, можно сформулировать так: всякий становится целителем с той минуты, как только забывает о себе. Мы видим повсюду мерзость, жизнь вызывает у нас горечь и отвращение, но все это лишь отражение болезни, которую мы носим в себе. Никакая профилактика не спасет нас от болезней мира – мы тащим этот мир внутри себя. Каким бы великолепным ни становилось человеческое существование, главным все равно останется мир внешний, полный болезней и изъянов. И нам никогда не преодолеть его, пока мы живем с оглядкой, робко, застенчиво. Нет необходимости умирать, чтобы лицом к лицу увидеть подлинную реальность. Она здесь и сейчас, она повсюду, она отражена во всем, на что мы бросаем взгляд. Тюрьмы и даже дома умалишенных освобождаются от своих обитателей, когда более грозная опасность нависает над обществом. Когда подступают враги, вместе со всеми на защиту страны призывают встать даже политических эмигрантов. В медных наших лбах, когда нас припрут к стенке, гудит не смолкая, что все мы – неотъемлемая частица рода человеческого. Только общая опасность заставляет нас начать жить по-настоящему. Даже инвалид от психики выбрасывает к черту свои костыли в такие минуты. И как великую радость воспринимает он открытие, что есть нечто куда более важное, чем он сам. Всю жизнь он суетился возле вертела, на котором жарилось его «я». Своими руками он разводил огонь, поливал соусом, сам отщипывал вкусные кусочки для демонов, выпущенных им на свободу. Вот как выглядит жизнь на планете Земля. Каждый на ней невротик – до последнего человечка. Целитель, психоаналитик, если вам так больше нравится, – суперневротик. Он кладет на нас индейскую метку. Чтобы выздороветь, мы должны подняться из наших могил, сбросить погребальные саваны. И так поступить должны все – каждый за себя и все вместе. Нам надо умереть в «я» и родиться в «мы». Не разъединенные и самозагипнотизированные, но каждый сам по себе и все вместе…
А как спасение, так и все остальное… Величайшие учителя, истинные целители, хотел я сказать, всегда подчеркивали, что они только указывают путь. Будда пошел еще дальше, когда говорил: «Не верьте ничему, где бы вы ни прочли это, кто бы вам это ни сказал, даже если это говорю я, пока с этим не согласится ваш разум и ваше чувство».
Великие не открывают конторы, не выписывают счета, не читают лекции, не пишут книги. Мудрость молчалива, а самая действенная пропаганда – сила личного примера. За ними следуют ученики, собратья меньшие, чья миссия – проповедовать и учить. Эти апостолы, чья задача несоразмерна их силам, проводят свою жизнь в стремлении обратить других. Великие исполнены в глубочайшем смысле безразличия. Они не просят довериться им; они электризуют вас своими поступками. Они пробуждают. Кажется, они говорят вам: «Главное, что ты должен сделать в своей жизни, так это сосредоточиться на себе, познать себя». Словом, их единственное назначение на земле – вдохновлять. Можно ли от человеческого существа требовать большего?