Римляне назвали колонию Аквилон, в честь аквилонского района в итальянском Апулии, откуда они пришли. Внутренняя часть колонии была достаточно хорошо защищена от неожиданного появления пиратов и стала малым морским портом. Сюда привозили стеклянную посуду, оливки, масло, ткани. Вывозили в основном древесину, шкуры, меха, пчелиный воск, а также соль, железную руду, вяленую рыбу и великолепные золотые, серебряные украшения, раковины и ткани из Иса.
Вскоре Аквилон разросся и слился с империей. Однако власть оставалась в руках потомков основателей колонии. Апулийцы женились на женщинах-озисмийках и выбирали себе жен из других соседних кантонов, сохраняя чистоту арморикской крови. В остальном они оставались римлянами и даже заявляли, что их прародитель состоял в родстве со знаменитым писателем. Они посылали старших сыновей получать образование в таких крупных центрах науки, как Дурокоторум, Треверорум и Лагдун. В конечном счете они дослуживались до сенаторского чина. Тогда они прекращали заниматься торговлей и посвящали себя государственным — особенно успешно в последнее время — и военным делам, а их многочисленные родственники являлись их доверенными лицами.
До войны с Максимом Грациллоний три года охранял покой западной части полуострова. Когда он вернулся, Апулей Верон устроил ему радушный прием. Несмотря на то, что коренные жители были ярыми христианами, они сразу нашли общий язык.
В конце концов, центурион тоже служил Риму; он мог рассказать много интересного об этом городе; он старался возродить торговлю. Апулей же много путешествовал, был начитан, осведомлен о жизни в других странах. Его учеба прошла на юге, он мечтал о карьере государственного деятеля; сначала он стал представителем и личным секретарем правителя Аквитании. Но смерть отца заставила его вернуться и занять пост, который Грациллоний считал для него потерянным. Возможно, Апулей согласится с ним, но римская добродетель и христианская набожность запрещают ему выражать недовольство против веры.
— Ты хочешь укрепить узы, связывающие Ис и Галлию? — спросил он, когда они остались одни. — Зачем? Восстановление прежних связей не всем пойдет на пользу. Особенно в моем многострадальном Аквилоне. Однако сейчас в империи спокойно, после бедствия, обрушившегося на шотландцев, варвары умерили свой пыл. Не послужит ли торговля поводом для их набегов?
Апулей был стройным мужчиной лет тридцати, среднего роста, темноволосый, гладко выбритый, с большими карими глазами; из-за близорукости на его лице всегда было сосредоточенное выражение. Однако Грациллонию казалось, что он больше походит на эллина, чем на римлянина, — возможно, свою спокойную гордость он унаследовал от Великой Греции. Он сел, тихо вошла его жена Ровинда. Она принесла им вино и орехи.
Это была молодая хорошенькая женщина, дочь озисмийского правителя. Со дня их свадьбы минуло два года. Апулей пытался ее научить, как должна себя вести жена сенатора, но у нее не было врожденной женственности. У них была дочь, второго ребенка она носила под сердцем.
Грациллоний обдумал ответ. Мысленно он повторил его несколько раз. Такого с ним раньше не бывало.
— Боюсь, это кажущееся спокойствие не сможет продолжаться долго, — сказал он. — Вы слышали, что в прошлом году произошло с присциллианистами?
Апулей поморщился.
— Я мало об этом знаю, но это отвратительно. Недостойно веры. Но теперь, слава Богу, все позади.
— Я не уверен, — нахмурился Грациллоний, глядя на пламя факелов. Пол в доме был теплый, но воздух оставался прохладным, за закрытыми окнами завывал осенний ветер. — Церковь по-прежнему разрознена и сливается с империей. Максим обвинил Валентиниана в ереси. Возможно, это только начало. Но очень опасное начало. Нет, я не думаю, что гражданская война закончилась.
— Бог нам поможет, — скорбно сказал Апулей. — Но что можем сделать мы, младшие служители государства? Как ты обойдешь правителя Арморикского?
Грациллоний улыбнулся.
— Вы думаете, я слишком много на себя беру? Что ж, я префект Рима. Но я служу не Максиму, а Риму, Ису, который вовсе не провинция, а суверенное государство, и я в нем король. Мне положено действовать благоразумно, в интересах народа и отвечать за свои поступки перед высшей властью.
— То есть перед главнокомандующим? И как ему понравится, если ты будешь вести политику в его интересах?
— Может, я горяч, Апулей, но не сумасшедший. Я написал ему и получил ответ: делать всё возможное, что будет способствовать добрым отношениям между Исом и Римом. Правитель не так уж и глуп. Он признает факты, как бы он их не истолковывал. Во-первых, он должен быть осведомлен о положении в восточной и внутренней части полуострова. Я больше знаком с западной частью, и ему это известно. Во-вторых, он никогда не приветствовал восстание Максима. В письме он обстоятельно дал мне понять, что мои цели его удовлетворяют.
— Понимаю. Но каковы они?
— Это не вовлечение как можно большей части западной Арморики в новую борьбу. То есть мы должны отказаться помогать убивать римлян, кто бы это ни приказал.
— Это не понравится Максиму. — Грациллоний кивнул.
— Если мы будем действовать сообща, то, как мне кажется, он не станет приказывать, а уничтожит нас. Если он одержит верх, то у нас, арморикцев, по крайней мере, хватит сил растолковать ему, почему мы так поступили. Но, возможно, ему не удастся одержать победу.
— Валентиниан слаб, — задумчиво проговорил Апулей, — но если Феодосий протянет ему руку помощи…
Грациллоний вздрогнул.
— Возможно. Кто знает? В этом случае в Арморике можно ожидать благополучного исхода. Но это все мечты. Я не люблю тешить себя сказками, и понимаю разницу между тем, что есть, и тем, что должно быть. Все-таки я считаю, что наши шансы выше, и Рим будет лучше подготовлен, если Арморика объединится.
— Под предводительством Иса. — Грациллоний пожал плечами.
— Больше некому взять на себя такую ответственность. К тому же Ис единственный лидер во всем регионе. И, поверь мне, — горячо заверил он, — даю тебе слово чести, вовсе не самолюбие движет мной.
В глубине души он недоумевал: миру нужен человек, который смог бы вернуть все на круги своя. Почему никто, кроме него, не понимает, что надо делать? Ведь все так просто. Правительство должно соблюдать свои законы, проводить военные реформы и усмирять варваров; честно обращаться с деньгами; снижать налоги и любые подати, которые могут уничтожить прогрессивные классы; освобождать человека от рабской зависимости государства, в котором он родился; проявлять религиозную терпимость — все это, как он надеялся, предпримет Максим.
У Грациллония не было легионов, чтобы встретить императора. Он бы все сделал, чтобы спасти Ис — ради Митры и Дахут. Если бы ему повезло, он смог бы спасти и Арморику. Он отдал бы за это жизнь и, умиротворенный, лежал бы на смертном одре, зная, что был достойным сыном Рима.
После непродолжительного раздумья Апулей сказал:
— Я тебе верю. Если честно, ты говоришь слишком высокопарно. Но что мы можем знать, сидя в этой «тихой заводи»?
— В прошлом году, — сказал Грациллоний, — я целый месяц ездил по Галлии, побывал в Тревероруме, говорил с разными людьми, в Бурдигале навестил Авсония — старого ученого.
Апулей выпрямился.
— Что? — воскликнул он. — Авсония? Он был моим учителем. Как он?
Грациллоний обрадовался, что разговор перешел в такое русло. Восхищение Апулея Авсонием было неподдельным. Он приехал в Бурдигалу во времена правления Юлиана Отступника. В двенадцать лет мальчики особенно легко попадают под чужое влияние, и вскоре он из безразличного верующего превратился в набожного христианина, встретив при этом холодное или откровенно яростное недовольство язычников. Он знал, что Авсоний задолго до его рождения принял Христа с такой же беспристрастной вежливостью, как когда-то он — Юпитера. И все же Авсоний многое ему дал…
Вечером, пьяные и веселые, они легли спать.
III
Утро было солнечным. Грациллоний решил задержаться еще на день. Он сказал Апулею, что хотел бы, воспользовавшись благоприятной погодой, сделать то, что из-за нехватки времени не успел в прошлый приезд, — объехать поля и ознакомиться с окрестностями, чтобы спланировать ход боевых действий в том случае, если это будет необходимо.
Апулей улыбнулся и вызвался его сопровождать, хотя был домоседом. Ежедневно, как обязанность, он выполнял упражнения, но свободное время посвящал книгам, переписке, религиозным обрядам, семье и был умным собеседником. Он предложил Грациллонию стать его проводником, но тот отказался и уехал один.
Он хотел побыть в одиночестве, о чем всегда мечтал. Это было трудно осуществить, когда он был королем Иса, префектом Рима или центурионом Второго легиона. Как-то он отстал от охранявших его легионеров, чтобы насладиться покоем в гарнизоне Аквилона. Он состоял из нескольких пехотинцев, завербованных в основном в ближайшей Озисмии, и двух всадников. Юноши гражданского населения состояли в запасе, и в случае необходимости пополняли ряды гарнизона. Правитель не считал, что нужно усиливать эти позиции. Раньше пираты часто совершали набеги в устье реки — несколько лет назад они разрушили прекрасную Пулхерскую виллу, — но внезапно ушли вверх по реке, и к этому времени уже полностью убрались из города. Но здесь оставались основные войска разбитого Воргия.
Вскоре Грациллоний выехал из Аквилона. На левом берегу Одиты возвышались сотни новых домов — каменных, деревянных, кирпичных, и среди них маленький дом Апулея, — а также церкви, кузницы, рынки, а в гавани — пара пакгаузов. Над соломенными крышами клубился дым, выходящий из отделанных черепицей отверстий; женщины, закончив дела, вышли поболтать; скрипели колеса, звенела наковальня. В это время года сюда не приплывали торговые суда. Грациллоний вышел через восточные ворота. Стены, окружавшие город, были сделаны в старом галльском стиле: сложенные бревна засыпаны землей и укреплены булыжниками, по углам стояли деревянные срубы.
Справа от дороги виднелась узкая полоска земли, за которой возвышалась гора Монс Ферруций. На ней густо стояли домики, почти полностью скрытые медно-красным золотом осенней листвы. Большинство перелетных птиц уже покинули эти края, зато в небе летали вороны, воробьи, малиновки, а вдалеке кружил ястреб.
Проехав немного, он оказался около Стегира, который с другой стороны впадал в Одиту. Он переехал через мост, который гулко гудел под копытами его лошади. На том берегу земля мягко шла под уклон. Одита осталась позади, и он поскакал к югу по неровной дороге вдоль Стегира. Она пролегала через обработанные поля апулейских поместий. Он увидел дома трех богатых семей. За ними стоял главный дом поместья. Его хозяин бывал там, когда хотел уединиться. Бывшая пашня заросла сухими сорняками и ежевикой, неподалеку, как вестники леса, покачивались молодые деревца.
Разгоряченный быстрой ездой, он въехал в лес, который начинался как раз там, где русло Стегира поворачивало на запад. Лес с двух сторон огибал фермерские поля. В основном в нем росли дубы, хотя встречался и бук, и клен, и ясень, и другие деревья, поражавшие буйством красок. Рос там и неказистый кустарник; его вытаптывали олени, а также свиньи, которых пасли мальчишки. Земля здесь была мягкая, покрытая старыми листьями, кое-где валялись упавшие стволы деревьев, густо усыпанные лишайником. Как маленькие метеоры, сновали белки. От солнечного света слепило глаза. Воздух был прохладный, влажный, пропитанный запахом грибов.
Он скакал, забыв о времени, погруженный в свои мысли. Вдруг перед ним как из-под земли появился самец оленя — прекрасное животное с могучими ветвистыми рогами. Он натянул поводья. Конь остановился и наклонил голову. Словно предвидя такую удачу, он захватил с собой лук. Его рука скользнула вниз, он вытащил стрелу, натянул тетиву и прицелился. Самец отскочил. Стрела пролетела мимо. «Эгей!» — закричал Грациллоний и припустил коня галопом.
Охота продолжалась недолго. Мерин Грациллония быстро выдохся. Олень изменил направление и исчез за деревьями. Грациллоний последовал за ним.
Разумеется, все тщетно. Он не стал гнать коня, чтобы тот случайно не споткнулся о корни деревьев и не подвернул ногу. Слева возвышались каменоломни, вокруг открывался великолепный вид. Грациллоний остановился и выругался. Его взмыленный конь выдохся и тяжело дышал.
Грациллоний выругался не со зла. На самом деле он не собирался убивать свою жертву. Это был вызов, не поддаться на который он не мог, к тому же он любил быструю езду. Но пора было выбираться из леса.
Проехав некоторое расстояние, он понял, что давно должен был выехать на дорогу. Как он мог ее не заметить? Куда бы он ни посмотрел, везде было одно и то же. Легкий туман обволакивал небо, застилая солнце. Он искал не прямую дорогу к Риму, а извилистую тропинку, на которой, без сомнения, остались его следы. Он бродил несколько часов, надеясь случайно на нее наткнуться.
Теперь он выругался от всего сердца. В нем начала закипать ярость. Ему подумалось, что последние несколько лет он учился держать себя в руках, обуздывая свой вспыльчивый характер, который, бывало, приводил к совершенно ненужным ссорам. Очевидно, ему не удалось окончательно подавить в себе это качество; он загнал его далеко вглубь себя, и оно только ждало случая, чтобы выплеснуться наружу.
— Я заблудился, выслеживая оленя, словно разбойник в народной сказке, — бормотал он. — Но ее конец я никогда не узнаю.
Если бы он мог вернуться до темноты, он бы никому не признался в том, что с ним произошло… Внимательно посмотрев на небо, вспомнив, какой был день и год, он определил, в какой стороне находится юг. Стегир наверняка где-то поблизости. Если ему удастся до него добраться, по нему можно будет дойти до Одиты.
Поиски продолжались долго. В лесу изредка появлялся просвет. Ему часто приходилось пробираться сквозь кусты, перебираться через поваленные деревья и лужи. Когда наконец он добрался до реки, идти дальше уже не было сил.
Солнце скрылось. На землю спустились темнота и холод. Ночь застигла его врасплох. Бороться с ней бессмысленно. Лучше остановиться, по возможности устроиться удобнее и дождаться рассвета. В животе у него заурчало. Он давно не ел, с собой у него были только кусок хлеба и немного сыра.
Сквозь заросли доносилось журчание Стегира. Перебравшись через него, он неожиданно натолкнулся на хижину. От нее вела узкая, но расчищенная тропинка; у Грациллония не оставалось сомнений, что она выведет на дорогу. Его охватила радость. Не придется ночевать в лесу, у него будет крыша над головой, а утром он тронется в путь. Он отпустил поводья и спешился. От усталости несчастное животное едва держалось на ногах.
Хижина оказалась крошечной, с остроконечной соломенной крышей, стены были сделаны из прутьев, обмазаны глиной и утыканы мхом. То место, где должна была быть дверь, было завешено шкурой. У пиктов он видал дома и получше. Однако дуб, ветви которого свисали над ним, как арка, был великолепен.
— Эй, — позвал он, — есть кто дома?
Его голос потонул в сумрачной тишине. Шкура отодвинулась, и вышел человек. Это был высокий, стройный мужчина, крепкого телосложения, с острым носом, впалыми щеками и выступающим подбородком; из-под косматых бровей смотрели глубоко посаженные черные глаза; густые, спутанные волосы и с проседью борода. На нем было платье из грубой полушерстяной ткани, затянутое на поясе веревкой, из-под него виднелись грязные босые ноги с мозолистыми ступнями. Судя по его виду, он давно не мылся, если вообще когда-нибудь мылся, однако исходивший от него запах больше напоминал дым костра, чем запах давно немытого тела.
— Мир тебе, — сказал он на латыни немного резким голосом, — ты заблудился? — он улыбнулся, обнажив крупные зубы: — Похоже, ты впервые в наших краях, и я сомневаюсь, что в такой час ты пришел ко мне за советом.
— Меня зовут Грациллоний, я солдат. Похоже, что я заблудился. Далеко ли Аквилон?
— Нет, но до темноты ты не успеешь туда добраться, сын мой. Позволь предложить тебе скромный ночлег. Я отшельник Корентин, — мужчина посмотрел на серо-багряное небо, потянул носом воздух и кивнул. — Скоро будет дождь. А у меня, по крайней мере, крыша не протекает.
— Спасибо, — неуверенно сказал Грациллоний. Он не хотел стеснять бедного человека. — Если позволишь, по возвращении домой я отплачу тебе за гостеприимство, не откажись принять от меня какой-нибудь дар.