Откуда — то прибежали женщины, милиционеры… Взрослые хватали нас за руки. А те все лежали на дорожке. Я наконец понял. Это были убитые. И потом уже увидел кровь и еще что-то непонятное, что потом долго вспоминал и все хотел понять, что же это было.
Я заплакал. Я не испытывал ни боли, ни другого какого-нибудь чувства: я понял, что не слышу своего голоса. Потом потерял сознание.
Так я попал в военный госпиталь на Плехановской. В каменном здании с толстыми стенами стояли кровати. Койки, койки… На них забинтованные красноармейцы. Для нас, для детей, в этом госпитале выделили две палаты.
Потом говорили, что самолет, который сбросил бомбу, сбили. Летчика взяли в плен. Пилотом оказалась женщина.
Не берусь судить, насколько это правда.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой рассказывается о раненых, маме и других хороших людях.
Когда я пришел в себя, первым человеком, которого я увидел, была мама. Она сидела около койки и смотрела на меня, точно на маленького.
— Мама! — сказал я, но ничего не услышал: над ухом противно пищал комар; и еще я почувствовал, что у меня очень тяжелая голова, как будто стала чугунной, — никак не оторвешь от подушки.
Мама положила руку мне на грудь, чтобы я не вставал. На ней был белый халат, голова повязана белой косынкой. Я не удивился, что она оказалась рядом… Но я еще не знал, что она поступила работать в госпиталь, что ей поручили ухаживать за детьми.
Она покормила меня куриным бульоном, потом дала выпить лекарство, и я уснул.
Потянулись дни в госпитале. В нашей палате были мальчишки, рядом — девчонки. Ребята быстро поправлялись: ранения у них были легкие. Самое тяжелое было у Борьки Лившица — оторвало ногу, и у меня — контузия. К нам бесконечным потокам шли посетители. Наверное, весь город перебывал у нас. Приходили товарищи по школе, учителя, родители и родственники, с утра до вечера у нас сидели раненые красноармейцы. Тумбочки были завалены конфетами, цветы стояли на подоконниках, на столе, на тумбочках… Охапки роз и еще букеты каких-то красивых и пахучих цветов.
Мама вначале долго сидела около меня, потом стала бывать реже: она уходила в ту, другую палату, где лежали девочки.
Однажды пришел Рогдай. В одних трусах. Были жаркие дни, а у нас в городе летом ребятишки бегают босиком и в одних трусах. Собирается голопузая команда и айда всем гамузом на реку. Прыгаем с берега, играем в «рули». Всю реку от Гусиновки до Чижовки знали не хуже лоцманов: где впадина, где брод, где отмель или омут.
Рогдай успел загореть. Волосы у него стали белыми, даже брови белые.
Мама принесла халат и заставила его надеть. Так Рогдай и сидел в халате на голом теле.
— Дай честное слово, что ты ничего не слышишь, — написал он карандашом на бумаге.
— Не слышу, — написал я в ответ.
— Теперь ты будешь глухим?
Как ни странно, но брат мне завидовал.
— Я поправлюсь.
— Что ты хочешь? — поинтересовался он.
— Повернись спиной, — попросил я.
Рогдай повернулся, а я задрал ему халат на спине. Спина у него лупилась. Я взял за кончик кожи, потянул… Отодрал клок.
Рогдай замотал головой. Я понял, он утешал меня: мол, не горюй, и у тебя скоро такая же спина будет.
Он долго крепился, но не выдержал, навалился на конфеты. Запихивал сразу в рот по три штуки, жевал, как хлеб.
— Я скоро к тебе еще приду, — пообещал он.
Но больше его ко мне не пустили, потому что фронт приблизился к городу и наш госпиталь из тылового превратился в прифронтовой. Мы видели, как мимо наших дверей развозили по палатам раненых из операционной. Каждый день их везли все больше и больше…
Особенно запомнился один день.
Часть мальчишек уже выписалась из госпиталя. Около меня стояли три свободные койки. Их пока не занимали. Утром пришел Хасан, знакомый по госпиталю. Ему в рукопашной продырявили бок. Его дела шли на поправку.
— Чем тебя пырнули?
— Кинжалом. Вот таким длинным. — И он показывал размер кинжала, по длине не меньше сабли.
Хасан научился в госпитале играть на балалайке. И так как его «виртуозная» игра надоела товарищам по палате, он приходил к нам. Мы терпели… Из уважения: человека «кинжалом» резали, тем более что он сам заколол трех фашистов; о его подвиге написали заметку в газете «Красная звезда». Хасан показывал заметку.
— Всэ правильно, всэ… Якши башка, бальшой начальник писал, — хвастался Хасан. — Только не трэх — четыре штуки я убил. Вот такой большой фашист.
Иногда он говорил, что победил пять фашистов, иногда семь, но это уже были детали.
В это утро Хасан почему-то не играл на любимом инструменте.
Потом на коляске прокатил дядя Петя. Летчик. У него было ранение в ноги. Он любил играть в шахматы и всегда проигрывал нашему Борьке, — чемпиону города среди школьников. Шахматисты расставили шахматы. Дядя Петя рассеянно играл, двигал фигурки, поглядывая на дверь.
Мамы не было видно. Она дежурила ночью. Я подумал, что она ушла домой рано, когда я еще спал. Я уже вставал, ходил по комнате и начал немного слышать одним ухом. Первое, что я услышал, был трамвай, он грохотал под окнами госпиталя.
Часов в десять мимо двери вдруг пробежала моя мама. Я удивился. Оказывается, она не ушла. Мне стало обидно, что она не зашла ко мне. И вообще я ревновал ее к девчонкам; мне начало казаться, что она разлюбила меня. От обиды я накрылся одеялом с головой.
Когда я выглянул из-под одеяла, в палате никого не было. Я поглядел в сторону двери… Стоял Борька Лившиц на единственной уцелевшей ноге. Культя у него была укутана бинтами и торчала в сторону, точно он ее нарочно так оттопырил. Борька оперся рукой о косяк. Другие ребята были в коридоре, там же были дядя Петя и Хасан со своей балалайкой.
Я встал, тоже подошел к двери. Голова у меня уже не кружилась.
Все раненые со второго этажа вышли в коридор. Потолки высоченные… Как в церкви. Выше, чем в Доме артистов. Раненые стояли вдоль стен, у кого голова забинтована, руки на перевязях, опирались на костыли, на плечи товарищей. Люди ждали чего-то…
И вот из комнаты девочек вышли два санитара с носилками в руках. На носилках, казалось, никого не было, одна простыня. Следом шла моя мать и держала марлевую салфетку у глаз. Глава у нее были опухшие и красные.
И тогда я вгляделся в носилки… В белую простыню.
Эта девочка пришла в Сад пионеров вместе со старшей сестрой. Она еще не была пионеркой, она не ходила в школу. Поверх простыни лежала кукла. Самой девочки не было видно под простыней, носилки были продавлены: до этого дня в них носили только взрослых.
Навстречу шли врачи. Они что-то сказали, люди стали расходиться. А я стоял и смотрел на нелепую процессию: несут куклу на простыне…
И вот уже понесли раненых: прибыл транспорт. Их заносили в палаты, несли, несли и несли…
Лица бойцов были обросшие, серые с желтоватым оттенком. К нам внесли троих. Их положили рядом со мной. Они сразу заснули.
Пришла мать. Принесла три «утки», расставила под кроватями. Потом подошла ко мне, обняла и начала целовать, точно прощаясь со мной. Она целовала куда попало — в нос, в глаза, в щеки. Лицо мое стало мокрым от ее поцелуев и слез.
Мне захотелось закричать: «Мама! Мамочка! Не плачь! Не надо!» Но мне было стыдно ребят и тех троих, которых принесли с поля боя. Я сдержался.
А раненых все несли, несли… В коридоре ставили кровати.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой приводятся кой-какие рассуждения героя и рассказывается о его возвращении в Дом артистов.
Что заставило меня писать эти записки много лет спустя?
Я обязан рассказать о пережитом, о радостях и страданиях не только моих, но и всех тех людей, с которыми свела судьба. Многих уже нет в живых… И рассказать я должен не потому, что их радости и боли были какими-то особенными. Нет! Я буду рассказывать про обыденные в то время вещи, о том, что пришлось испытать в той или иной степени миллионам моих сверстников, и если мне удастся рассказать это общее — значит, я выполню ту задачу, которую поставил перед собой.
Были, конечно, и такие, что увидели, испытали больше, радовались острее, мучились мучительнее, но все равно судьба у всех у нас в чем-то одинаковая, не похожи лишь частности.
Моя мать говорила: «Аля, как ты будешь относиться к людям, так и они будут относиться к тебе…» И мне бы хотелось, чтобы те, о ком я вспомню, вспомнили бы и обо мне, помянули добрым словом, поняли, что я не дал себе забыть прошлое, не подменил его успокаивающей сказкой.
Из госпиталя меня взяла тетя Зина, подруга матери. Госпиталь был недалеко от Дома артистов. Если судить о расстоянии по Москве, так это как бы от Трубной до Садового кольца, а по Ленинграду — как от Литейного до Садовой.
Рогдай был дома. Он сидел на табуретке посредине комнаты, спиной к окну. Дома был ералаш. Кровать не застлана, пол давно не метен.
— Мама когда придет? — спросил он, вместо того чтобы поздороваться.
Я объяснил, что она сегодня останется на ночь, что обслуживающего персонала не хватает, потом сделал выговор за то, что он не пришел с судками в госпиталь, где выдали бы мамин обед.
— Не пойду, — заворчал Рогдай. — Я ее обед съем, она голодная будет. Я сам варил обед…
На кухне послышался грохот посуды, возгласы тети Зины. Рогдай насторожился, вытянув шею, прислушивался. Я разглядел у него под глазом синяк. Вот почему Рогдай сидел спиной к окну: чтобы тетя Зина, войдя с улицы, не увидела со света его подбитый глаз. Я даже не стал спрашивать, кто подставил — ясно, Орел Беркут, или просто Женька Орлов, долговязый парень с соседнего двора. Женька был сильнее меня и Рогдая, если брать по одному, но вдвоем мы его одолевали. Тактика Беркута заключалась в том, что он, как стервятник, налетал неожиданно на меня или Рогдая, когда кто-нибудь из нас шел за хлебом в магазин или возвращался из школы. Когда нужно было бить Беркута, мы забывали про ссоры, которые были между нами, объединяли общие усилия.
— Ну, я пошел, — сказал Рогдай, слез с табуретки и выскочил из комнаты.
— Боже мой, боже мой! — причитала тетя Зина. — Ой, некогда мне с вами возиться! У самой дома черт ногу сломит.
Стало ясно, что она вычистит кастрюлю, примус, застелет кровать, подметет пол и сварит настоящий обед.
Я воспользовался случаем и тоже удрал во двор. В нашем дворе не было ничего особенного: дощатый забор, сарай, крашенный красной масляной краской. На сарае надстройка для сена, Раньше, когда Дом артистов был гостиницей «Гранд-отель» и в ней останавливались купцы, гуртовщики скота, помещики из-под Воронежа, в сарай ставили лошадей. Теперь на сеновале валялся хлам. На сеновале и произошла первая наша ссора с Орлом Беркутом.
Это было года три назад. Мы, ребятишки, увлекались тогда авиацией, мечтали стать чкаловцами. Из обрезков фанеры сколотили что-то наподобие самолета, поставили чудище на деревянной площадке сеновала, садились по очереди в аэроплан, крутили ручку, отчего крутился пропеллер, и воображали себя летчиками.
Пришел Женька Орлов. Он был доверчив. Рогдай уговорил Женьку сесть в самолет, крутить ручку, а сам с мальчишками столкнул самолет.
— Ты крути, крути! — увещевал он Женьку.
Женька свалился на мягкую землю, отделался синяками и испугом. Когда родители проводили расследование, Рогдай невинно таращил глаза и объяснял:
— Кто знал, что он упадет… Надо было сильнее крутить.
Я залюбовался нашим двором, пожарной лестницей, даже помойка показалась мне удивительно симпатичной. Рогдай предложил прогуляться к соседям. Ясно для чего.
Мы пошли.
Женька был во дворе, увидел нас и, следя за нами одним глазом, двинулся к дому. Походка у него была небрежная, он делал вид, что уходит сам по себе, что нас он будто бы и не заметил.
— Упустишь! — простонал Рогдай. Его жгло желание отомстить за синяк под глазом.
А мне почему-то расхотелось драться. Я не трусил, что-то произошло со мной.
— Женька, подожди минутку! — крикнул я, удивляясь тому, что сказал.
Женька остановился. Прищурив глаза, он наблюдал, как я подхожу. Рогдай остался у ворот.
— Не бойся, не трону, — сказал я.
— Чего? — сплюнул Женька. — Да я тебя сам… Хочешь, в глаз дам?
Рогдай был далеко, и свою угрозу Женька мог привести в исполнение без труда.
— Не стыдно слабых обижать? — спросил я. И опять удивился тому, что сказал.
— Заступничек нашелся, — осклабился Женька.
— Предлагаю мир, — сказал я.
— Мир? — не поверил Женька. — Знаю вас, козлы несчастные! Не подходи, я за себя не ручаюсь… Что, выпустили из больницы? Козел контуженый. Припадочный козел. Козел, козел, хочешь травки?
— Не смей так говорить, — сказал я. Мне стало обидно. — Зачем так? Разве меня одного контузило? Знаешь, сколько там раненых? Твой брат тоже на фронте. А если его бомбой?..
И вдруг Орел Беркут сник. Злости уже не было на его лице. Лицо вдруг сморщилось, веснушки побелели, он всхлипнул, всхлипнул еще… и заплакал тонко и жалостно.
— Нет братки-то, — вырвалось у него. — Нет братки-то… Нет…
— Женька, что ты? Женя! — растерялся я. — Ты чего? Ты о чем?
— Братку-то убили…
Я стоял и глядел. Ну чем я мог помочь ему, чем? Что я мог сделать, чтобы помочь долговязому, нескладному парню? Я ничем не мог ему помочь, как не мог помочь той девочке, которую несли под простыней в госпитале, как не мог помочь Борьке Лившицу, лучшему шахматисту в нашем городе. Разве я мог пришить ему новую ногу?
— У нас отец пропал без вести, — сказал я.
— Без вести — не погиб, — продолжал горевать Женька. — Еще найдется. А мой братеня никогда… Нам письмо пришло от бойцов. Они место указали, где его убило.
— Может, и не найдется наш отец… — сказал я.
— Может, и найдется… А братеню под Двинском. По-настоящему. Навсегда.
— Где этот Двинск?
— Там… На карте. Кружочек такой.
— Я не знаю…
— Я знаю… Нашел… У меня мамки-то дома нет. Она на окопах. Я ей ничего не передавал. А то будет волноваться.
— У нас тетя Клара тоже поехала на окопы…
— У вас тетка чужая, у меня мать.
Куда ни кинь, Женьке было всюду хуже, чем нам. Подошел Рогдай, наклонив голову, смотрел с сочувствием на бывшего врага.
— Женя, а… — Рогдай хотел что-то сказать. Погрыз ногти и предложил: — Пойдем к нам, а? Пошли? Есть хочешь?
— Хочу.
— Нам обед сварили. Тетя Зина. Вкусный! Знаешь, я сам пробовал варить. Варил кашу «геркулес», каша взорвалась. Примус разорвало, кошке хвост оторвало…
Рогдай врал напропалую. И Женька перестал плакать, улыбнулся.
— Правда, да? Каша взорвалась и кошке хвост оторвало?
— Да!.. Что было!.. Пожарную команду вызывали. Шкаф сгорел. Знаешь, как от мамы попадет!
Явная ложь брата почему-то примирила Женьку с нами. Мажет быть, он и догадался, что Рогдай сочиняет. Плакать он перестал и пошел к нам в гости.
Шкаф, конечно, стоял на месте невредим. Про него мы и не вспомнили. Достали политическую карту Родины, нашли Двинск. Женька достал из кармана металлическую коробку из-под монпансье, в ней хранилось письмо товарищей лейтенанта Орлова (лейтенант Орлов — брат Женьки). Женька прочитал письмо. Сомнений не оставалось — брата убило.
— Глянь, как близко фронт! — удивился Рогдай.
— А вдруг… — сказал я и побоялся договорить до конца, потому что то, о чем я подумал, было настолько невероятным и фантастичным, что невозможно было произнести. — Вдруг наш пород сдадут немцам?!
Я не представлял себе другой жизни, кроме той, в которой жил.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в ней рассказывается о самом трагическом дне в истории моего города.
У каждого человека есть свое увлечение. Одни коллекционируют марки, другие — пуговицы, третьи ездят на рыбалку. У нас с братом тоже была страсть — мы любили лазать по крышам, хлебом не корми. Мы фантазировали: вот бы превратиться в кошку, уж тогда бы отвели душеньку — все бы чердаки и крыши облазали.
Крыши — особый мир, ничего общего не имеющий с тем, что внизу, на грешной земле, где ездят лошади, запряженные в телеги, или бибикают грузовики, где много народу, дворников и милиционеров. На крышах царствуют ветер, солнце и свобода, отсюда рукой подать до звезд, здесь полно опасностей и укромных закоулков. Мы называли такие закоулки «логовами». На крышах существуют свои тропы, столбовые дороги, вершины и долины. Например, с нашего дома можно свободно перебраться на соседний, затем, приспустившись по пожарной лестнице, перебраться на следующий дом, спрыгнуть с третьего этажа на крышу двухэтажного сарая, по сараю подобраться к арке над воротами и по арке перейти на следующую крышу. В общем по крышам можно совершить «кругосветное путешествие».