"Подмогу зовет!"
Кирилл вспомнил о доме.
"Как бы вой Андрейшу не напугал".
Не спеша он пошел обратно; ветер бил в лицо сухим, жестким снегом, мешал смотреть. Отворачиваясь от ветра, он видел, как не спеша следом плелся волк.
"Чего пристал?"
Но невдалеке от дома волк взвизгнул и остановился. Кирилл оглянулся на него. Волк стоял, ощетинившись, поводя носом по ветру, и тревожно, негромко скулил.
"Кого чует?"
Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.
Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.
Он прислушался. В глубине сеней было темно и тихо.
Тогда, с кинжалом в руке, Кирилл решительно вошел в сени, запер изнутри за собой дверь и остановился.
"Притаился? Оробел?"
Так же быстро он перешагнул сени и рванул дверь в избу. И Кирилл увидел в тусклом свете свечи Андрейшу, сидящего на скамье, и медведя, разлегшегося у его ног. А у печки, прислонившись к ней спиной, скинув на пол шапку и рукавицы, стоял бледный и лохматый человек, дуя на обмерзшие руки. Он ошалело уставился на кинжал и, взвизгивая, вдавился в стену:
– Не надоть!
– Отколи ты, Тимоша?
– С Коломны. – Тимоша сразу отошел.
– Давно?
– Еще не садился, сразу с пути.
– Как же меня-то сыскал?
– Я давно думал, что ты сюда подашься. А теперича, как на пристани спросил, не видали ль человека с кольцом на пальце да борода курчавая, так сразу к тебе путь показали. Открыто живешь.
– А чего таиться?
– Гляди! На Коломне тебя разыскивали.
– Тут не достанут.
– Правда? – Тимоша сразу перестал дуть на руки и повеселел.
– А кто ж достанет? Тут – не Москва.
– Хорошо бы.
– А ты сбежал, что ль?
– Всю дорогу бежал. Ой, батюшки, страх какой!
– А что?
– Да выследили меня. Еле ушел. Гриша-то еще прежде обо мне знал, да молчал до времени. А то вдруг схватили. Я у одного вырвался, а другой Топтыги забоялся – отскочил. Я в переулок да вниз, Топтыга следом. Сам не пойму, как ушел. Ведь что мне теперь будет? Клеймо поставят. А еще что?
Живым-то оставят? Не знаешь?
– Аль смерти боишься?
– А как жа!
– А сам-то убивал!
– То я, а то меня!
Вдруг Андрейша сказал:
– Все равно, дядя, помрешь.
– Ой, что ты! Не надоть!
Кирилл присмотрелся к Тимоше:
– А ты, видать, и впрямь напуган.
– Да нешто врать стану!
– Жрать будешь?
– А в лесу кто ж нас накормит?
– А ты лесом пер?
– Прямиком. Страшно дорогой-то!
Кирилл достал варева, отрезал хлеба; Тимошу кинуло в озноб, руки дрожали, ложка стучала по чашке, расплескивая щи.
– С бараниной! Сытно живешь.
– Ешь, ешь!
– Ты Топтыгу покорми. Его все в сон клонит, да какой тут сон! А ты не бойсь! Хозяин-то навряд ли вернется.
– Какой?
– Да этой-то избы. Она ведь бежецкая.
– Бежецкая. А чего ж ему не вернуться?
– А кому ж он тут будет капусту растить? Народ-то иссяк. Изба – не хоромы: такую-то везде срубит, а землю и там найдет, где народу поболе.
Можешь, спокойно ею володать.
– Ты вон про что! А пущай приходят, я им избу не изломал.
– Будто тебе все одно!
– Придут, веселей будет.
– Да хозяевами-то они станут.
– Ну и что ж: в другое место пойду, мне это привычно. Чего ты чешешься-то?
– Вши заели!
– А полезай в печь, мойся. Исподнее дам. Вода в печке.
– Вот хорошо-то!
Тимоша скинул белье и выбросил на мороз в сени. Все еще охая от холода и ежась, он, голый, возился в избе, тащил в печь то веник, то шайку, то попросил огарок свечи, зажег его и наконец полез.
– Гляди, на шостке уголья, не измарайся.
– Теперь все одно: отмоюсь.
Он осветил печь изнутри, урчал там и веником гнал из себя озноб, усталь, ужас, временами восклицая:
– Господи, как хорошо-то!
– Ой и хорошо!
– Ой, батюшки, как тут тепло-то!
Наконец, раскрасневшийся, потный, полез назад.
Пришло время сна. Андрейша уже спал на скамье, Топтыгу прогнали спать в сени, Кирилл лег на коник, а Тимоша запросился на печь.
Уже лежа на печи под овчинным тулупом, он заговорил:
– А нехорошо так жить, Кирилл, как ты.
– Чем?
– Бобылем-то? Бобылю надо в семейную избу на постой идти.
– Зачем?
– Домового у вас слыхать?
– Не слышно.
– Домовой не любит, когда так вот, без баб, бобыли живут. В таком доме не жди добра.
– А ты женат?
– А как жа? Стал бы один в избе ночевать! Я домового уважаю. Я кажную пятницу от своей бабы отдельно сплю. Пущай, его дело.
– А баба что говорит?
– Не сознается.
– А ты?
– Бил ее. Бил, каюсь. Не сознается. Не приходит, говорит. А как может не прийти, ежели баба одна лежит?
– А может, у тебя домового нет.
– Что ж, моя изба хуже других, что ль?
– А может, твои домовой в Орду сбежал?
– А он нешь татарин? В Орде небось свои есть.
– Ну ладно, спи.
– А я сразу приметил, зачем ты мальчишку в дом взял.
– Ну?
– Домового отводишь. Только, скажу тебе, из них не всякий на это идет.
– Спи, дурак. А то в сени сгоню.
– Не, с печи ты меня уж не сволокешь!
Временами они прислушивались, как гудит метель; скулили волки.
Тимоша заснул, а Кирилл долго еще думал о себе: "Бобыль, бобыль, бобыль…"
Ему снился маленький, бородатый, шустрый старик, который сидел на печи и стучал о чело лапотками:
– Чего ж твоя баба дров не несет? Мне, поди, холодно.
– Домовым завсегда тепло!
– А ты послухай, как дует!
А и впрямь дуло от окна. Кирилл отодвинулся к стене, и больше ничего не снилось.
Утром Тимоша рассказывал, как он уходил из Коломны; спасло его, что в Коломну много людей из Рязани сбежалось. В многолюдии потерялся.
– А тут найдут. Одним махом накроют!
– Ну так в лес уходи.
– Да, если б дорогу знать!
Кирилл всмотрелся в Тимошу. Видать, не притворяется. Страх совсем сбил человека с толку.
– Я б сказал, да надежен ли?
– Я тя предавал, что ль? Меня Гриша об тебе пытал, а я к тебе побег: уходи, говорю! Так?
– Тогда я дорогу тебе открою. Только не сбейся, смотри. В эту пору собьешься – сгинешь.
И в тот же день Тимоша повел ленивого и сонного Топтыгу по дороге на Перевитск, в шалаш к Лешему.
Так наступила зима.
Глава 30
ВИЗАНТИЯ
Кирилл пошел к Олегу. Февральский снег слепил глаза, налипал на выпушку полушубка. Пахло морозцем, и радостно было дышать.
Он обогнал обоз, медленно поднимавшийся в город. Дымившие от натуги лошади терпеливо шагали по ступенькам, выбитым копытами по горе. Ноги у лошадей стали лохматы, а бока обросли длинной шерстью: зима!
В глубоких санях везли плоские желтоватые камни.
Один из мужиков, запрокинув шапку над красным взмокшим лицом, радостно обернулся к Кириллу:
– Вот, батюшка, везем.
– Камень, что ль?
– Везем, везем! Крепкая Рязань у нас будет.
– Доброе дело.
– Да вот потеплело не ко времени. И нонче-то уж тяжело везти, а так день-другой постоит – не вывезешь.
– Может, бог даст, захолодает.
– Дал бы бог: дело нужное.
На горе, в городе, уже разгружался другой обоз. Укрывшись в глубокий тулуп приказчик кричал:
– Ровняй, кобель! Как кладешь, анафема?
Мужики старались, сбивая до крови руки об острые углы камней.
Завидя Кирилла, приказчик смолк и низко поклонился: знали, что мастер идет, великого князя зодчий.
Олег жил в небольшом бревенчатом тереме. В низкой комнате темнели ордынские ковры по стенам, будто княжеских богатств ни меч, ни пламень истребить не может. Олег сидел с Бернабой, когда впустили Кирилла. Он привык к генуэзцу: требовал рассказов об Орде, о Мамае, о дальних странах, и Бернаба служил князю усердно, а к Кириллу благоволил.
– Время к весне, – сказал Олег. – Пора думать, как камень класть будем.
– По всему ль городу сразу? – спросил Кирилл. – Может, с башен начнем?
Олег промолчал. Потом, будто в раздумье, полюбопытствовал:
– Где б ты думал поставить мне терем? Тут будто шумно – от площади недалеко. Мне б где-нибудь потише место выбрать.
– А на углу, над Трубежом, высокое место. Оттуда и Оку видать.
– Ты мне обскажи, как ставить терем. Чтоб, как уговорились, хорош был.
– Как у патриарха на Босфоре поставим.
– Так гляди: завтра спрошу. Обмысли.
– Сделаю, княже.
Ранние сумерки уже погасили свет в маленьких окнах. Зажгли свечу, у икон теплились лампады. Нежный туманный и теплый свет наполнил горницу.
Когда Кирилл собрался идти, Олег сказал:
– Людям скажи, чтоб камень везли в тое место, где ты покажешь складывать.
– Да ведь там, где кладут, башни станут. Чего ж его с места на место переволакивать?
– Пущай переволокут. Об башнях разговор в другой раз будет.
– Велю, княже. Пущай.
Бернаба прошел с Кириллом в сени.
– Ты не гневись, Кирилле. Все недосуг до тебя зайти. Андрейка растет?
– Да что ему подеется! Балует.
– Снеси ему.
Бернаба дал золотое яблоко, покрытое толстой, как у кабана, кожей.
– Отколь сей плод?
– С Орды князь получил.
– С Орды?
– Он уж с Покрова с Мамаем перекликается. Дружбу завести норовит. Сам в Орду ехать хочет.
– Чего?
– Силу за ней чует. Мамай заколол хана Махмета. Вроде хана стал.
Слыхал?
– Сам?
– Теперь у Орды – сильный хозяин.
– А ты об нем не заскучал?
– Я – Олегов. – Хитришь… Теперь Олег уж не под татар ли стать думает?
– Да если б великим князем остаться, то и под Ордой бы сел.
– Не твои ль в том хлопоты?
– А ты сей разговор забудь.
– Может, ему ордынским обликом терем удумать? Я таких строек не строил.
– Строй, как уговор был. Ему и Византия снится.
– Гляди сам. Чтоб потом не перемышлять.
И уже пошел было, да спохватился:
– Слышь, Бернаба!
– Что ты?
– Чего ж это он терем ставить прежде башен выдумал? Со стен бы начать, город крепить, а с теремом успелось бы.
– А ты ставь, как велят. Ты весь – в его милости. Нечего поперек идти.
– Ой, не твои ль тут хитрости?
– А мне чего хитрить? Олегу служу, об его удобстве забочусь.
Кирилл пошел по темному городу. В окне у великого князя по-прежнему светлым туманом горел огонь. Захолодало, дул студеный ветер, небо вызвездило, сапоги скользили по оледенелым тропкам.
На площади пылал костер.
Вокруг костра сидели, укутавшись в тулупы, мужики, невдалеке под дерюгами и армяками стояли выпряженные лошади.
– Ночевать, что ль, тут удумали?
– А где ж? Прежнего-то города не стало: где и есть двор, под гостями али под монахами занято.
Другой примирительно сказал:
– Да нонече ночь, не сказать, что студена. Студеней того видывали.
Кирилл подошел к огню ближе, чтоб поглядеть приказчика и передать ему Олегов наказ. Один из мужиков обратился к белобородому крестьянину, усердно жевавшему корку беззубым ртом.
– Ты, дедок, сулил сказки сказывать.
– А морозно.
– Ежели длинна будет, мы по снежку попрыгаем, опять слушать подсядем.
– Да не. Длинную в тепле хорошо говорить. А тут другие надобны.
Все смолкли. Старик выплюнул корку на ладонь и всунул ее в карман.
Отодвинул овчину от лица и, оборотясь к огню, сказал:
– Был грецкий царь и богат и славен, да минуло сие. Вовсе захирела великая Византия. И вот сели греки думать, как им дела поправить. Ниоткули дары им не идут, податные народы отпали, стены в Цареграде обветшали, а чинить не на што. Вот, к примеру, у нас стены пожжены, а мы собрались да паче тех новые воздвигать будем. А там не то. И надумали греки, что никто столько денег не даст царю Константину, как Русская земля. Надобно, значит, опять зазывать русских паломников. А русские туда ходить стали неохочи – дорога длинна, через татар ходить боязно, а святыни и диковины у нас и свои завелись. И решили греки – чем заманить? Думали-думали и вспомнили – как кто из Руси ни придет, всяк спрашивает: а где, мол, у вас Вольгов щит прибит над воротами? А щит, может, и поныне б там висел, да ворота те давно изветшали и рассыпались, а новые построить денег нет. Вот и надумали греки хоть тесовые ворота соорудить и на них Вольгов щит прибить. Пускай, мол, русские приходят – дивуются. Хорошо. Поставили ворота…
– Выходит, дедко, на это нашли казны?
– Да не, из достушек слепили кое-как. Надо щит прибивать. А щит тот давно потерялся. Стали по городу русский щит искать. Великой переполох наделали: нету нигде щита. Николи греки русского оружия себе не добывали.
Вот у одной старухи спрашивают: "Нету ли у тебя, Василиса, русского щита муж-то твой родом с Киева?" "А может, и есть, – говорит старуха, поглядите на дворе". И видят: действительно, длинной, округлой, железной лежит в сарае. "То, – говорит старуха, – муж мой с Киева приволок".
Обрадовались греки: хоть одна будет у них теперь память о былой славе Вольгов щит.
– Хороша слава! Вольг-то их сперва раскрошил, а потом, чтоб о позорище помнили да смирно сидели, щит свой прибил…
– Ты молчи. Твой рассказ и я знаю. Прибили они это над воротами славу пустили. Приезжают али приходят из Москвы, от митрополита, люди.
"Во, – говорят греки, – Вольгов щит!" А москвитяне глянули да и ахнули: мы, мол, Византию чтим, а гляньте-ко, чем Вольг их победил; это ж корыто, из коего в Киеве гусей кормят!.. Тако греки свою древнюю славу подновили.
Морозные звезды в небесной синеве, ветер, взлохмативший на тулупах овчину и колыхающий пламень костра, снег, отразивший небесную синь, рыжие заиндевелые бороды мужиков и нежная даль Византии – все сплелось в голове Кирилла.
Дед снова жевал корку, а мужики разложили огонь пожарче и приноравливались вздремнуть вокруг костра – благо овчин вдосталь.
– Дедко, – спросил Кирилл, – от кого ты про ту Византию слышал?
– А тебе что?
– Полюбилось, как сказывал.
– А в лето я на Москву отседа товары возил. Там сказывали.
– Знать, московская сказка.
– Там слыхал. А ты бы шел себе спать.
– Да я уж иду.
– С богом.
Едва отошел, встретилась женщина, увязшая с головой в мужской тулуп.
Он бы прошел, но она окликнула:
– Никак, Кирша? Родной!
– Овдотьица! Отколе?
– У родных была.
– А идтить в эту пору одной не боязно?
– Бог не выдаст, свинья не съест.
– Смела!
– Такой уродилась.
– А ты будто бодрей стала.
– Дело одно надумала.
– Ну?
– Только чтоб промеж нас. В Орду пойду.
– Ты?
– Как потеплеет, так пойду. А не управлюсь, на ту весну непременно.
– Чего?
– Своих выкупать.
– У те затылок… как? Не горячий?
– Не смейсь!
– Да не, я не смеюсь.
– Ну то-то. Иди да помалкивай.
Он удивленно посмотрел ей вслед и пошел домой. Ворота были на запоре, он отодвинул потайной кол и протиснулся внутрь двора.
В избе горела свеча, и мальчик лежал на лавке, накинув на босые ноги курчавое овчинное одеяло.
– Чего не спишь?
– Дожидаюсь.
– Спал бы.
– Скушно.
– А не боязно?
– Не.
– Думал, что ль, об чем?
– Мать вспоминал.
– А ты не горюй. Ей теперь уже хорошо.
– А и себя жалко.
– Чего?
– Может, она обо мне плачет. Ночь ведь.
– Она теперь спит. В Орде тьма прежде нас наступает.
– Чего так?
– Спи. Так от бога.
– А ты?
– А мне подумать надо.
Кирилл взял с затопа уголек и сел за стол. От него отодвинулись и стены, и Рязань. На белой крышке стола сияло теплое море, в небе летели белые птицы, а между морем и небом он замыслил диковинный терем, и уголь в быстрых пальцах создавал тот терем на белых досках стола.