Но я, Турмс, спешил в Дельфы, чтобы дельфийский оракул объявил мне мою судьбу. Ибо вот уже второй раз в жизни избежал я верной гибели, спасенный афинскими моряками, когда жители Эфеса [5] собирались побить меня камнями.
Оттого не захотел я задерживаться по дороге, пережидая грозу. Тем более что местный люд хватался за любой повод предложить толпам проходящих мимо остановиться в селении, этим и живя. Тут путников всегда ожидали сытные кушанья и добрый ночлег, а на память они могли купить всякие пустячки, вырезанные из дерева, кости или камня. Я не стал прислушиваться к предостережениям этих людей. Меня не страшили ни гроза, ни молнии.
Жгучее чувство вины гнало меня вперед, в горы. Я шел один. Вдруг среди белого дня потемнело небо. С горных вершин надвинулись тучи. Засверкали молнии. Удары грома не смолкали над вторящей эхом долиной. Казалось, слух человеческий не выдержит этого страшного грохота.
Молнии крушили скалы вокруг меня. Дождь с градом до крови сек мое тело. Порывы ветра грозили сбросить меня в пропасть. Колени и локти мои были покрыты сплошными ссадинами.
Но я не ощущал боли. Впервые в жизни я испытывал настоящий восторг. Не помня себя, я принялся приплясывать на дороге, ведущей в Дельфы. В грозу, среди ветра, при вспышках молний мои ноги сами собой пустились в пляс заодно с руками, и танец мой не был похож ни на какой другой, он рождался и жил во мне, и все тело мое каждым своим членом плясало, охваченное неизъяснимым ликованием.
Мне бы со страхом ждать кары богов за совершенное мною зло — но вместо этого на меня вдруг снизошло озарение, что я выше этой кары. Молнии, переплетаясь и расщепляясь над моей головой, по-матерински обнимали меня. Буря приветствовала меня, точно сестра. Рокочущий над долиной гром тоже слал мне привет, и в мою же честь обрушивались со склонов обломки скал.
Так я впервые осознал себя и понял, что неуязвим: со мной не случится никакого несчастья и ничто не причинит мне вреда.
Покуда я так плясал на дороге, ведущей в Дельфы, с губ моих слетали слова на чужом языке. Я не догадывался, что они значат, но пел их, повторяя вновь и вновь, так же, как, бывало, в полнолуние, когда я просыпался ночами, выкрикивая слова, которых не понимал. На чужой лад звучало мое пение, чужим был и мой танец… Но все это в невероятном возбуждении выплескивалось из меня, будучи частью меня самого, хотя я не знал, откуда это взялось.
Миновав последнюю гряду скал, я увидел внизу округлую равнину, среди которой стояли Дельфы, хмурую и туманную из-за туч и дождя. В тот же миг гроза прошла, ветер разогнал тучи, и ясное солнце озарило дельфийские дворцы, статуи и святилища.
Осенняя земля искрилась от серебристых капель дождя и тающих градин, и клянусь, нигде я еще не видел такой сочной и яркой зелени, как зелень лавров вокруг дельфийского храма! Без чьей-либо помощи я отыскал священный источник, снял с плеча кожаную дорожную торбу, сбросил промокшую одежду и погрузился в приносящую очищение водную купель. Хотя дождь замутил воды овального пруда, я по очереди подставил под струи, текущие из львиной пасти, лицо, голову, руки и совершил омовение. Обнаженный, я вышел из воды на солнце; все тело мое горело священным восторгом, и я не ощутил холода.
Между тем ко мне уже приближались служители храма в длинных ниспадающих одеждах и с повязками на головах. Я же поднял глаза выше — и увидел черную скалу, которая казалась величественнее самого храма, и черных птиц, что парили после грозы над пропастью. Без подсказок я догадался, что это — место казней, откуда сбрасывали вниз обреченных, чью вину уже ничто не могло искупить. И я побежал к храму вверх по террасам, минуя статуи и памятники и не стараясь держаться священной дороги.
Стоя перед храмом, я возложил руку на могучий жертвенник и воскликнул:
— Я, Турмс из Эфеса, вручаю себя милости богов и прошу суда у оракула.
С фронтона храма смотрели на меня фигуры Артемиды, охотящейся со своими собаками, и обряженного в торжественные одежды Диониса. И я понял, что это — только начало. Служители пытались помешать мне и прогнать меня прочь. Но я вырвался у них из рук и вбежал в храм. Не задерживаясь в первом помещении, я пробежал мимо огромных серебряных урн, мимо бесценных изваяний и богатых даров в глубь храма. Там на скромном жертвеннике пылал негасимый огонь, а рядом, опаленный вековым пламенем, выступал над плитой каменный столбик — пуп земли. [6] Возложив руку на этот священный камень, я вновь отдался на милость богов.
Неизъяснимое блаженство разлилось у меня по ладони и по всему моему существу от прикосновения к священному камню. Без страха огляделся я вокруг. Я видел вытертые каменные ступени, ведущие в расселину скалы. Видел священную гробницу Диониса. Видел орлов верховного бога у себя над головой, в полумраке внутренней части святилища. Я был в безопасности. Тут меня не могли настигнуть служители храма. Войти сюда смели лишь посвященные — дельфийские жрецы, посланцы богов.
Но они уже спешили на шум, поднятые служителями: четверо старцев, исполненных благочестия. На ходу они поправляли повязки на головах и запахивали свои хламиды. У них были хмурые лица и опухшие от сна глаза. В преддверии зимы — а тем более когда только что прошла гроза — они не ждали гостей, и я своим вторжением нарушил их покой.
Однако, пока я лежал, обнаженный, ничком на плитах этого святого убежища, ухватившись за пуп земли, жрецы были против меня бессильны. Да ни один бы и не коснулся меня даже пальцем, не зная, что я за человек.
Переговорив обо мне друг с другом тихим, злым шепотом, они спросили:
— Ты обагрил руки кровью?
Я поспешил заверить их, что нет, не обагрил и ничьей крови не пролил. Это их успокоило, потому что иначе в храме пришлось бы совершить обряд очищения.
— Согрешил ли ты перед богами?
Задумавшись на мгновение, я ответил:
— Перед богами Эллады я безгрешен. Напротив, мне покровительствует юная богиня — сестра вашего бога.
— Так кто же ты и чего ты хочешь? — сердито допытывались жрецы. — Зачем явился ты на крыльях грозы, танцуя, и как посмел без спроса окунуться в священные воды? Как дерзнул попрать обычаи и порядки храма?
К счастью, отвечать им мне не понадобилось, так как, поддерживаемая двумя прислужницами, в храм вошла Пифия. Это была еще молодая женщина; открытое лицо ее было ужасно, зрачки расширены, и ступала она нетвердо. Она посмотрела на меня так, как будто всю жизнь меня знала, при этом щеки ее раскраснелись, и с губ ее слетел невнятный возглас:
— Вот и ты, которого я ждала! Ты пришел, приплясывая, и омыл обнаженное тело в священном источнике. Узнаю тебя, о сын луны и сын морского конька, зачатый в недрах морской раковины! Ты явился с запада…
Я хотел было поправить ее, сказать, что она ошиблась и что я, наоборот, прибыл с востока, из Ионии, спеша, насколько хватало ветра в парусах и силы у гребцов боевого корабля, на котором я переплыл море. Но ее слова взволновали меня.
— Ты и впрямь знаешь меня, вещая Пифия? — спросил я.
С безумным смехом она подошла поближе, как ни удерживали ее прислужницы, и сказала:
— Мне ли не знать тебя? Встань и взгляни мне в лицо!
И открытый ее лик был так призывно грозен, что пальцы мои отпустили священный пуп земли и я поднял на нее взгляд. У меня на глазах черты ее вдруг стали преображаться, причудливо изменяясь. Поначалу я уловил в ее облике нечто от пылкой Дионы — той, которая бросила мне яблоко с начертанным на кожуре именем этой богини. Потом черты Дионы сменил черный лик Артемиды Эфесской, такой, как на ее изображении, которое встарь ниспослано было с неба. И в третий раз переменилось ее лицо — но этот образ лишь промелькнул передо мной, как бы во сне, тут же подернувшись дымкой, и вновь на меня смотрели безумные глаза пророчицы.
— И я тебя знаю, Пифия! — вскричал я.
Не будь прислужниц, она раскрыла бы мне объятия. Но высвободить она сумела только левую руку и ею коснулась моей груди. Я почувствовал исходящую от нее и пронизывающую меня насквозь силу.
— Этот юноша мой, — сказала Пифия. — Неважно, посвященный он или непосвященный. Оставьте его. Что бы он ни сделал, он совершил это по воле богов, а не по своей. На нем нет вины.
Но жрецы, ворчливо посовещавшись, возразили:
— Не бог говорит сейчас ее устами, потому что не со священного треножника произнесены эти слова. Это не истинное откровение. Уведите ее отсюда.
Однако прислужницы уже не в силах были совладать с Пифией. Вне себя, она громко кричала:
— Вижу дым страшных пожаров за морем! Вижу сажу на руках у этого человека! Сажей покрыто и его лицо, а бок его опален огнем. Но я очищаю его от скверны. Отныне он чист и свободен. Пусть ходит путями, которые он выберет сам. Вы же над ним не властны.
Так говорила она связно и внятно — после чего ее тело свело судорогой, на губах выступила пена, и с истошным воплем она как подкошенная рухнула на руки прислужниц. Те вынесли ее, а жрецы, трепеща в священном страхе, окружили меня и заговорили наперебой:
— Мы еще посовещаемся — но не бойся: пророчица тебя очистила… Видно, ты отмечен богами, если твой приход поверг ее в священное исступление! Ее слова не можем мы занести на скрижали, ибо она произнесла их не с треножника, но мы сохраним их в своей памяти.
В знак приязни они натерли мне ступни и ладони пеплом лаврового дерева, горящего на алтаре, и сопроводили меня до дверей храма, наказав слугам накормить меня и дать мне пить. Слуги принесли мне мои промокшие одежды и дорожную торбу, которые я оставил у священного источника, и жрецы, трогая складки моей богатой шерстяной хламиды, поняли: я — человек не из последних. Еще более они убедились в этом, когда я развязал мою торбу и вручил им мешочек, полный золотых монет с львиной головой, отчеканенных в Милете [7] , и серебряных монет с изображением пчелы — из Эфеса.
После этого я дал им мои верительные грамоты — две восковые таблички, которые скреплены были печатью. Жрецы обещали прочесть их, а затем вызвать меня для беседы. Слуги отвели мне скромную спальню, а на другой день научили меня, как мне подвергнуться очищению, чтобы мой язык и сердце были чисты, когда мне вновь суждено будет предстать перед жрецами.
5
Хотя гора почти накрывала своей тенью дельфийский стадион, я, ступив на беговую дорожку, заметил мелькнувшее в воздухе копье. Едва промелькнув, оно вошло в тень — однако отблеск его запал мне в душу, словно вещий знак. А потом я увидел юношу моих лет, только более закаленного телом, бегущего легким шагом за своим копьем, которое торчало из земли.
Наблюдая за юношей, я пробежал по дорожке один круг. Лицо копьеметателя было хмурым, грудь изуродована страшным шрамом, а на руках и ногах бугрились мышцы. Однако при этом все его тело излучало красоту уверенного в себе и сильного человека, так что я нашел его самым прекрасным из всех моих сверстников, каких я знал.
— Иди сюда, посоревнуемся! — позвал я его. — Мне уже надоело бегать одному.
Он воткнул копье в землю и вышел на беговую дорожку.
Оба запыхавшиеся, мы тайком друг от друга старались отдышаться.
— Ладно! — сказал он мне, и мы побежали.
Он был плотнее меня, и я подумал, что запросто его обгоню. Но бежал он легко, и только ценой больших усилий мне удалось в конце дорожки вырваться чуть вперед.
— Ты хороший бегун, — похвалил он. — Давай теперь бросим копье: поглядим, кто дальше.
Копье у него было тяжелое, из тех, какими пользуются в Спарте. Я взял его в руку и оценил его вес. Потом, стыдясь признаться, что привык к копьям полегче, я разбежался и вложил все свои силы в бросок. Копье полетело даже дальше, чем я мог ожидать. С торжествующей улыбкой бежал я поднять копье и отметить место, где оно упало; улыбка эта еще не сошла у меня с лица, когда я возвращал снаряд владельцу. Но он без труда метнул его не на одну длину копья дальше моей отметки.
— Отличный бросок, — признал я с восхищением. — А вот для прыжков ты, пожалуй, тяжеловат. Попробуем?
Но и прыгнул я только немногим дальше его. Без звука он показал на диск. Я метал первым — однако брошенный моим противником диск со свистом промелькнул, словно сокол, в воздухе, оставив позади мою отметку. Улыбнувшись, мой соперник сказал:
— Пусть борьба решит наш спор!
Я же, глядя на него, подумал, что бороться с ним мне совсем не хочется. И не из страха, что он легко со мной справится: просто я не желал, чтобы он меня касался обхватывал руками… В его взоре, мрачном, даже когда он улыбался, угадывалась зловещая искра, от которой мне становилось не по себе.