На ночь двери ганзейских домов закрывались тяжелыми замками. И все же молодые приказчики удирали ночной порой из этой тюрьмы через потайное окошко. Вот и легкая веревочная лестница, по которой они спускались вниз, пугливо озираясь на задремавшего стражника.
В XVI веке Ганза стала слабеть, распадаться. Но немецкое влияние сохранялось в Бергене еще долго.
Оккупируя Норвегию, гитлеровцы думали, что в Бергене, где почти все понимают немецкий язык, их примут лучше, чем в других городах страны. Однако взрывы зданий, занятых оккупантами, и взлетевшие на воздух в Бергенском порту военные корабли заставили их изменить мнение.
Всемирный морской извозчик
Возле старых ворот Бергена трещат на ветру флаги.
Флаги в Норвегии, да и вообще в Скандинавии вывешивают часто. Маленькие национальные флажки вместе с зажженными свечами ставятся на стол во время торжественного обеда или ужина. Хозяин дома может вывесить флаг в честь своего дня рождения или по поводу какого-либо другого радостного семейного события. В каждом городке есть свои праздники, когда над ратушей и над домами реют красные полотнища, на которых белыми полосами окаймлен синий норвежский крест.
Но те флаги у южных ворот, о которых я упомянул, не украшены государственной эмблемой. Это флаги «Эссо» и «Шелл», монополий, торгующих нефтью и бензином.
На старых городских воротах надпись взывала к торговцам, которые через подъемный мост над крепостным рвом ехали на бергенский рынок: «О человек, живи честно и слушайся бога!» Тут же, в воротах, с крестьян взимали пошлину.
Теперь рядом с воротами расположены магазины для владельцев автомобилей. Здесь продают бензин. Флаги развеваются возле колонок. Уже не сборщик пошлин с кожаным кошелем, а человек в синем комбинезоне взимает мзду с каждого автомобилиста, продавая ему дорогое горючее. Доход получает при этом не город, а «Шелл» или «Эссо».
В Берген, как и во времена Ганзы, приходят рыбацкие боты со свежим уловом. На Рыбном рынке по утрам можно увидеть все, что дает норвежцу море. Живые рыбы плещутся в баках с проточной водой, и продавцы ловко поддевают сачком ту, которая понравится покупателю. Но, конечно, интереснее наблюдать живых рыб в знаменитом бергенском Аквариуме, где в водоемах собраны, кажется, все обитатели моря, от мелюзги до самых крупных. Среди них нет, правда, живых китов. Однако вообще-то и они в Бергене не редкость. Городская хроника упоминает, что однажды певица Арнольдсон после концерта получила в подарок от местных рыбаков только что пойманного здоровенного кита.
Незамерзающий порт Бергена для Норвегии тоже, что Гётеборг для Швеции. Здесь над мачтами рыбацких суденышек возвышаются борта океанских кораблей. У этих гигантов — норвежские названия. Слава норвежских моряков прочно удерживается чуть ли не со времен викингов. Только у Англии и Америки торговый флот больше, чем у Норвегии.
Зачем же маленькой стране столько судов? Конечно, норвежцам надо привозить из других стран много хлеба, нефти, угля, руды, фруктов — всем этим страна бедна. Но для таких перевозок вполне хватило бы всего одной десятой части флота, бороздящего моря и океаны под флагом Норвегии.
Уже с давних пор большинство норвежских кораблей вообще подолгу не заглядывает в родные порты. Норвежский торговый флот еще в прошлом веке прозвали «морским извозчиком». Он перевозит грузы для других стран, зарабатывая своей стране иностранную валюту. Норвежские корабли плавают и в Заполярье и в тропики. Они возят апельсины из Калифорнии и уголь со Шпицбергена. За границей им охотно поручают перевезти груз: все знают, что норвежские моряки — одни из лучших в мире.
Новейшие корабли, построенные в Норвегии и за границей по заказам норвежских судовладельцев, нарядны и быстроходны. Да иначе и нельзя: кто же будет нанимать для перевозки грузов «морские калоши»? В море ведь тоже конкуренция: отдадут груз другому кораблю — значит, у судна простой, у судовладельцев снижение прибыли.
Я бы не сказал, что суда, плавающие вдоль берегов самой Норвегии, выглядят так же нарядно, как их океанские братья. Вот у бетонного причала разгружается маленькое суденышко, старое, помятое. Из трюма появляется разный хлам: потертый плюшевый диван, какие-то железные трубы, доски. У этих причалов нет ярких плакатов, тут тихо и пустынно. Двое подгулявших моряков бредут, спотыкаясь и пугая нахохлившихся голубей, которые роются в обрывках бумаги.
Для норвежского моряка корабль — суровый мир. Годами без семьи, в чужих морях, в чужих портах возит моряк чужие товары ради того, чтобы росли прибыли господ Вильгельмсёна, Ольсена, Ларсена и других миллионеров — владельцев пароходных компаний.
Норвежец любит море, но иногда проклинает его. Море поглотило немало жертв. В последнюю войну больше половины норвежских судов было пущено на дно, и много льноволосых ладных парней нашли там могилу.
Бывает, что норвежский моряк из-за болезни, несчастного случая или еще почему-либо попадает за границей в беду — как говорят, «садится на мель». В самых больших иностранных портах есть конторы, которые должны помочь такому моряку найти пристанище. Но недорогих общежитий, как мне сказали, пока открыто куда меньше, чем портовых миссионерских пунктов, где моряку проповедуют слово божье и бесплатно дают Библию в недорогом переплете.
На каком языке говорят норвежцы?
Уроженец Бергена крупнейший писатель Людвиг Хольберг писал пьесы не на норвежском, а на датском и латинском языках.
Он родился в конце недоброго для Норвегии XVII века. Утратившей независимость страной управлял тогда датский король.
Родители Людвига Хольберга были людьми небогатыми, а когда все их имущество сгорело при сильном пожаре, то семья узнала безысходную нужду. Десяти лет маленький Людвиг остался сиротой.
Начались годы скитаний. Людвигу хотелось учиться и путешествовать. Без денег путешествовать можно только пешком. Хольберг так и делал, а на пропитание зарабатывал игрой на флейте. Иногда ему приходилось просить милостыню.
Хольберг обошел пешком многие города Дании, Германии, Англии, Голландии, Франции, Италии. К зрелым годам он говорил чуть ли не на десяти языках, многому научился и сам смог читать лекции в Копенгагенском университете. Он прекрасно узнал народную жизнь и научился ненавидеть тунеядцев.
Взявшись за перо, Хольберг написал поэму об острове, на котором честные люди бедствуют, а управляющий, поп и пономарь, захватившие власть, грабят их, как самые настоящие разбойники.
Затем стали появляться комедии Хольберга, принесшие ему славу одного из величайших сатириков XVIII века. В них он бичует и высмеивает невежество, предрассудки, тупость дворянства, жадность священников, ничтожество людишек, рабски преклоняющихся перед всем иноземным и презирающих свою родину. Датская столица и быт ее обитателей показаны в этих пьесах очень ярко. Потом говорили, что если бы Копенгаген в XVIII веке совсем исчез с лица земли, то его тогдашний облик и быт легко было бы восстановить по комедиям Хольберга.
Драматург написал роман о подземном царстве, в которое попадает бергенский студент Нильс Клим. Однако подземные страны, удивлявшие Нильса Клима, очень похожи на те, земные, которые Хольберг повидал на своем веку. В одной из них люди пуще глаза берегут ключи от сундуков, а вместо молитв твердят в церквах таблицу умножения, помогающую вычислять проценты на капитал. В другой стране все высшие должности захвачены безголовыми, причем дела в этой стране идут не хуже, чем в тех государствах на земле, где царствуют люди с коронами на головах.
Врагов у Хольберга было много, и они требовали даже, чтобы его «лживые и противохристианские описания, направленные на посрамление предков и потомков», были сожжены на костре королевским палачом…
Норвежец Людвиг Хольберг, как я уже сказал, писал на датском языке, а иногда и на латинском, для того чтобы пьесы легче было переводить на другие европейские языки: латынь знали многие образованные европейцы. Именно с латинского роман о похождениях бергенского студента был переведен на русский.
В том, что во времена Хольберга по-датски писали многие норвежцы, не было ничего удивительного: страна находилась под властью Дании, и законы для нее издавались в Копенгагене. Судьи говорили по-датски. Священники произносили проповеди на датском языке. Книги печатались на нем же.
Когда в начале XIX века Норвегия освободилась от датского засилья, в стране не было единого, общего языка. На одном писали стихи и романы, играли в театрах, сочиняли деловые бумаги. На другом говорили на фермах, в рыбацких деревушках. Третьим, смесью датского книжного языка и норвежского народного, пользовались жители больших городов.
Получалась изрядная путаница. Из каждых ста жителей страны девяносто девять были коренными норвежцами, и все же они разговаривали и писали так, что не всегда хорошо понимали друг друга.
Как же быть? Поэт Хенрик Вергеланн говорил, что надо смело обогащать датский литературный язык норвежскими народными словами. Другой поэт, Вельхавен, возражал ему, находя, что простонародная речь норвежца слишком груба для того, чтобы стоило вводить ее в изящную литературу.
Тем временем в города из деревень, с ферм приезжало все больше крестьянских парней и девушек, чтобы поступить на фабрики. С каждым годом из языка горожан датские книжные слова все сильнее вытеснялись народными норвежскими.
Вот этот-то уже сильно изменившийся городской язык, полудатский, полунорвежский, и назвали риксмолом. На нем написаны пьесы Ибсена и Бьёрнсона.
Но почти одновременно появились стихи и пьесы, написанные на лансмоле — на языке, близком к тому, на котором говорили жители гор и побережья фиордов.
Споры о языке продолжались десятилетия и окончательно не закончены до сих пор. Риксмол теперь чаще называют букмолом, то есть книжным, литературным языком, а ландсмол — нюнорском, народным, разговорным языком. Образовались партии защитников того и другого, а также партия «примиренцев», которая говорит, что правильнее всего сблизить оба языка, чтобы получился один, общий, так называемый самнорск.
Но пока норвежцы все еще пишут и говорят по-разному.
Детство Эдварда Грига
Из Бергена ездят «к Григу».
Великий норвежский композитор родился в этом городе. Он прожил много лет и умер в небольшом доме вблизи Бергена. Это загородный дом на мысе Трольхауген — «холме троллей», где камень, темная зелень, всплески волн большого озера.
Дом похож на зимнюю дачу, сбоку — что-то вроде башенки. В большой светлой комнате — рояль. Пальцы Эдварда Грига касались его клавиш, и дивные мелодии рождались здесь, чтобы, радуя людей, разнестись потом по концертным залам всех стран мира. Здесь природа Норвегии и сама душа норвежского народа раскрывались в музыкальных образах — и не потому ли, по словам Петра Ильича Чайковского, Григ сумел сразу и навсегда завоевать русские сердца? В музыке великого норвежца есть, говорил Чайковский, «что-то нам близкое, родное, немедленно находящее в нашем сердце горячий сочувственный отклик».
От дома дорожка ведет к озеру. Там, под горкой, — маленькое строеньице, похожее на хижину рыбака. Вокруг пышно разрослись папоротники, деревья сомкнули кроны над черепичной крышей. Эдвард Григ проводил здесь многие часы, слушая вечные песни воды и леса.
Жестковатый диван, у стены — пианино (рояль занял бы почти всю хижину), рабочий стол, придвинутый к оконцу, — вот, кажется, и все, что есть в уединенной хижине, где особенно любил работать великий композитор.
Неподалеку от хижины волны бьют в большой камень. Григ часто сидел на нем вечерами, любуясь пламенем заката. Ветер трепал длинные седые волосы, чайки вились над неподвижной фигурой старого человека, любившего вспоминать в эти закатные часы далекое свое детство…
Мать начала учить Эдварда музыке, когда ему не было еще шести лет. Она строго требовала разучивания гамм, а мальчику хотелось самому «выдумывать» музыку. Что греха таить — он ленился повторять упражнения, за что, став взрослым, часто укорял себя.
В бергенской школе опоздавших учеников не пускали в класс до первой перемены. Но Эдварда, который опаздывал чаще других, даже после этой перемены отправляли домой: бедняга по дороге в школу ухитрялся так промокнуть под дождем, что вода с него лилась ручьями. Было бы жестоко оставлять мальчика в классе мокрым. А жил Эдвард далеко и вернуться в школу переодетым успевал только на последние уроки.
Но однажды мальчик явился в школу мокрешеньким, хотя за окном светило солнце. Эдвард слишком понадеялся на вечный бергенский дождь, а тот перестал барабанить по крышам как раз в те минуты, когда мальчуган терпеливо мок под водосточной трубой возле дома, рассчитывая обычным способом отделаться от уроков.
Отметки маленького Эдварда не были блестящими. Лишь однажды на экзамене по истории ему повезло: учитель спросил про Людовика XIV, и это было как раз то, что Эдвард успел вызубрить. Учитель не верил ушам, слушая, как без запинки барабанит ответ ученик, отнюдь не отличавшийся прилежанием. Однако историк был человеком справедливым.
— Верно! — воскликнул он. — Тебе следует поставить единицу!
(Не ужасайтесь: в норвежской школе единица — самый высший балл, а пятерка ставится тому, кто ровно ничего не знает.)
В школе Эдвард Григ чаще сидел над нотной тетрадкой, чем над тетрадью по алгебре. За это ребята прозвали его «Моцарком» — так они переделали фамилию композитора Моцарта. Учитель немецкого языка, обнаружив, что Эдвард на уроке уткнул нос в заветную нотную тетрадку, пребольно схватил его за вихор:
— В другой раз бери в класс немецкий словарь, а эту дрянь оставляй дома!
Эдварду исполнилось пятнадцать лет, когда в гости к отцу приехал знаменитый норвежский скрипач Уле Булль. Он смешил всех остротами, много смеялся сам, но сразу стал серьезным, прослушав, как Эдвард сыграл на фортепьяно свою музыкальную пьесу.
— Ты должен стать музыкантом, — сказал Булль.
Этот вечер определил судьбу Эдварда. Его отправили в Лейпцигскую консерваторию, потому что своей консерватории в Норвегии не было.
В консерватории с юного Эдварда всю лень как рукой сняло. Но он отставал от товарищей. Чудес не бывает: пропущенное все равно приходится догонять раньше или позже. И долгие годы после окончания консерватории Григ работал с редкостным упорством.
За два года до смерти, в 1905 году, когда Эдварду Григу было уже больше шестидесяти лет, он писал о своем детстве:
«Будь я в те времена прилежен, следуя любовному, хотя и строгому руководству матери, я бы впоследствии легче преодолел многое».
Могила великого композитора необычна: это пещера в скале неподалеку от его дома. Вход завален камнем. На нем высечено имя, которое проживет дольше самого крепкого камня.
«Западная страна»
Берген — центр растянувшейся вдоль атлантического побережья «западной страны», которую можно назвать и страной фиордов. Мы видели ее то с воды, то с суши, сменяя пароходы и паромы местных линий на автобусы, огибающие расщелины фиордов по горным дорогам.
На пароходе один из пассажиров пригласил нас при удобном случае навестить его.
— Это не так далеко: в Марифьёре, на берегу Каупне-фиорда, — пояснил он.
— Признаюсь, не слышали о таком.
— Видите ли, это ветвь Лустер-фиорда.