— Мордой вытрешь! Я сказал, ждите! — огрызнулся часовой.
Я на ночь не сдержался и съел целую солёную селедку, и теперь, в отличие от всех, очень сильно хотел пить.
Конвой вышел не скоро. Солдаты выстроились в вагоне и открывали камеры, выводя по одному заключенному в туалет.
— Руки за спину! Лицом к стене! Вперед! — командовали они.
Заключенные, те кто не мог больше терпеть, уже успели отлить в свои ботинки или сапоги и теперь осторожно несли обувь в одной руке, держа вторую за спиной. Оправка длилась долго, часа два и только потом начали разносить воду.
24
ПИТЕР. ТЮРЬМА КГБ
С Московского вокзала всех зеков привезли в «Кресты» — одну из тюрем Ленинграда, только меня с братом повезли дальше.
— Куда мы едем? — спросил я.
— В «Большой дом», тюрьму КГБ, — ответили конвоиры.
Я был удивлен, потому что никогда не слышал о тюрьмах КГБ. Знаменитая Лубянка здесь в счет не шла. Она — живая история советской инквизиции, где по сей день бродят тени Берии, Ежева и прочих палачей.
«Большой дом» оказался на самом деле многоэтажным большим домом. Приняв нас у конвоя, дежурный повел меня на верхний этаж.
Широкая лестница, как в первоклассной гостинице была застелена незатоптанной дорожкой. На этаже располагались в два яруса камеры. Через большие окна в коридор лился солнечный свет. Я шел вдоль камер, за дверями которых стояла абсолютная тишина.
Камера №268. Я вошел и сразу почувствовал, что здесь время остановилось. Сырую холодную камеру ярко освещала лампочка. Большая чугунная рама в окне, за ней — кованная массивная решетка и дальше, уже снаружи — ржавые жалюзи. В углу у дверей стоял антикварный чугунный унитаз и такой же умывальник. Две железные кровати были вмонтированы навечно в бетонный пол.
Я лег на кровать. Редкие полоски металла продавливали насквозь тонкий матрац и больно врезались в ребра. Я сложил матрац вдвое и снова лёг, укрывшись одеялом. Стук в дверь и голос из кормушки предупредил, что лежать можно только поверх одеяла.
Так прошло несколько дней. В камере не было ни радио, ни книжек, ни газет. Я не знал, какой сегодня день, и только определял время, когда приносили пищу. Кормили очень вкусно и подавали еду в тонких тарелках из нержавеющей стали. Утром давали кусок сладкого хлеба с пакетиком сахара и наливали в мою кружку горячий чай. На обед приносили острый суп харчо или гороховый с мясом, на второе — картофельное пюре со ставридой под соусом.
Только мы с братом сидели в этой огромной тюрьме, может так мне казалось. Выходя на прогулку в тюремный дворик, я никогда не слышал никаких звуков открывавшихся замков и хлопающих дверей. Я слышал только шум большого города, сигналы машин, скрежет колес и звон трамваев. Наверное, и еду нам приносили из столовой, находящейся где-то рядом. Чтобы не потерять счет времени я делал метку на своей кружке и после четвертой метки меня и брата вызвали на этап. Этап шел на Москву.
25
ЛЕФОРТОВО
В Москве всё повторилось. Сначала заехали в Краснопресненскую тюрьму, разгрузили зеков, затем поехали в Лефортово.
Дежурный майор принимал нас в Лефортово, задавая привычные вопросы: статья, фамилия, после чего передал меня прапорщику.
— Ты кружками в нас кидаться не будешь? — а то у нас карцер тоже есть, — спросил он и улыбнулся.
— Нет! Не бойтесь! — ответил я, отметив, что в этой тюрьме не столь строгие сотрудники.
— Как это вам удалось границу перейти? Попадись вы мне там, я б вас всех перестрелял.
Прапорщик успел ознакомиться с нашим делом, он, как и мой отец, считал, что граница — на замке.
— А там такие, как вы и охраняют границу. Только им даже патроны не дают, — пытался я слегка поддеть его самолюбие, пока мы шли по лабиринтам тюремных коридоров.
— Ух, ты! Вот это тюрьма! — воскликнул я внезапно от увиденного.
Вдоль стен возвышались ряды камер с натянутыми между этажами сетями, похожими на гигантские паутины.
— Ш-ш-ш, не шуми, все спят, — приставив палец к губам предупредил прапорщик.
Мы шли по мягкой длинной дорожке до самого её конца. Здесь в углу стоял стол, за ним сидел контролер-надзиратель. Рядом была камера под №16, моя камера. Здесь было тепло и, по сравнению с ленинградской — уютно, даже металлическая шконка не впивалась в мое тело, на ней можно было лежать.
Проходили дни. Я терялся в догадках, зачем нас сюда привезли.
Мне нравилось ходить на прогулку. Интересно было наблюдать, что делали надзиратели, чтобы заключенные никогда не видели друг друга. Четыре корпуса сходились, образуя большой зал. Здесь в центре, стоял контролер-регулировщик с красными флажками и управлял движением заключенных. Надзиратель, идя с заключенным и приближаясь к центру, звонко щелкал пальцами, давая о себе знать регулировщику, тот показывал; правое крыло — проходи, а в левом — поставить заключенного лицом к стенке. Однажды, вернувшись с прогулки, я обнаружил в камере книжку Ч. Дикенса «Записки Пиквинского клуба». Теперь я читал её до глубокой ночи, пока не начинались развлечения контролёров. Они, развлечения, носили мирный и безобидный характер. Наевшись черного, плохо пропеченного тюремного хлеба, надзиратели начинали выпускать газы, мучившие и пучившие их. Победителем становился тот, кто мог сделать это громче и дольше. Наигравшись и насмеявшись, они пили чай. Всё это происходило возле моей двери.
Мне нравилось сидеть в одиночной камере и трудно было поверить, что от этого можно сойти с ума. Я не хотел уезжать из Лефортовской тюрьмы, к сожалению, на шестой день я снова отправился в путь.
26
ИНСТИТУТ ДУРАКОВ
Путь оказался коротким. Через час я уже был в приемном покое Московского Института судебной психиатрии имени Сербского.
— Хиппи? — знакомясь с делом, не глядя на меня, спросила врач.
— Да!
— Что тебя потянуло идти за границу? — и врач посмотрела на меня.
— Желание своими глазами увидеть как живут люди на Западе, какие там города, — не врал я.
— Но вы перешли границу, совершили преступление.
— Какое это преступление? Мы никого не убили, никого не ограбили. Граница — это такая же земля, как и та, на которой мы родились, это просто условность! — ответил я ей.
— Пройди в ту комнату, — указала она на дверь, где меня уже поджидала старушка-нянечка. Старушка завела меня в ванную комнату, приказала раздеться и залезть в ванну с теплой водой, затем она переодела меня в чистую больничную пижаму коричневого цвета и повела в 4-е отделение. Это отделение числилось за КГБ и состояло из одной большой комнаты и двух рядом с ней поменьше. Двери в комнаты были со вставленными для наблюдения окошками. На одном из них было нацарапано: «
В это время вернулись с прогулки обитатели палаты и разговор прервался.
Их было четверо. Вместе с ними в палату вошла другая старушка-нянечка и с ней — медсестра.
Я быстро познакомился со всеми. Самого старшего звали Альдигис с фамилией, как у француза, Жипре. Он был литовцем, ему было лет за пятьдесят, говорил он с мягким прибалтийским акцентом. У него был невероятно большой срок — двадцать пять лет, который он получил, как литовский националист, оказавший сопротивление советской власти. Он отсидел в лагерях уже семнадцать с половиной лет и прибыл в «Сербский» прямо из лагеря.
Самым молодым из четверых был Иван Бого, с Украины. Он дезертировал из армии, решив бежать на Запад через Чехословакию. Граница находилась в сорока семи километрах от его части. Бого с товарищем перешёл границу, и они решили отдохнуть, находясь в километре от спаханной полосы, по ошибке думая, что они уже в Чехословакии. Здесь их и задержали.
И ещё было два москвича. Игорь, лет тридцати, с пышной черной шевелюрой и бородкой, обвинявшийся в том, что реставрировал и продавал картины иностранцам, это было очень серьезное обвинение — до пятнадцати лет лагерей.
Вторым был пожилой Миша, часто напоминавший, что он, как и Игорь, еврей. До ареста он работал в торговом представительстве при посольстве Советского Союза в Канаде. Застав с любовником свою супругу, он в порыве ревности зарубил его, а её покалечил. Было видно, что он сильно переживал из-за этого и постоянно повторял:
— Меня, наверно, расстреляют.
В этот же день меня вызвали на беседу к врачам. В кабинете сидели люди в белых халатах: заведующая 4-го отделения профессор Маргарита Феликсовна Тальце, рыжеволосая врач Зинаида Гавриловна и третий врач — Альфред Габдулович.
Врачи пили чай из белых фарфоровых чашек и, как бы разговаривая межу собой, задавали мне вопросы.
— Кто твой кумир? — спросила профессор.
У меня не было кумира. Я подумал, раз профессору нужен кумир, пожалуйста, получайте:
— Мик Джагер из группы «Ролинг Стоунс», — ответил я.
— Зачем ты себя порезал в военкомате? В знак протеста или в армию не хотел идти? — отпивая из чашки чай, с иронией в голосе, улыбнувшись спросила она.
— Да, в знак протеста, — сказал я неправду. — Я против военных и войн. Я хочу, чтобы люди во всех странах мира отказывались служить в своих армиях.
Так считали хиппи, но только не я.
— Знаешь ли ты, что переход государственной границы-это преступление? — продолжала задавать вопросы профессор, два других врача делали пометки в своих тетрадях.
— Конечно, нет! Мы перешли границу с целью попутешествовать. Граница между государствами должна существовать только с одной целью — распространять собственные законы, к примеру, законы Украины и России, а границу мы пересекаем свободно.
— Это одно государство — Советский Союз! — возразила рыжеволосая врачиха. — Даже звери имеют свои границы и ревностно их охраняют! А как же люди могут жить без границ? — продолжала она.
— А как хиппи в Непал ездят? — перебил её я.
— Что вы собирались делать за границей? На какие деньги жить? — продолжала профессор.
— Посмотреть страны, города, а потом вернуться домой в Кривой Рог, а жить мы собирались за счет случайных заработков или примкнуть к хиппи.
— У тебя кто-нибудь в семье болел психическими заболеваниями? — задал вопрос Альфред Габдулович.
— Да, конечно! — уверенно ответил я.
— А кто именно был болен? — серьезно спросил врач.
— Дед у меня был болен и при том неизлечимо, — грустно произнес я.
— А чем именно?
— Большевизмом, от большевизма и умер.
— Саша! Но ведь это не болезнь! — возразили врачи.
Я вспомнил одну нашу родственницу, но только не по генетической линии, которая была психически больна.
— Тетя у меня была. Она покончила жизнь самоубийством, но это было очень давно, — быстро доложил я.
Все врачи записывали что-то в своих тетрадях.
— Хорошо! Ты свободен, — сказала профессор.
Прошла первая неделя моего пребывания в Институте им. Сербского. Я должен был находиться здесь ещё четыре недели для прохождения экспертизы и был согласен с зэками, называвшими институт курортом. Кормили хорошо. Правда, здесь не было радио, но это как раз мне и нравилось. По утрам не гремел гимн Советского Союза, не было слышно моралистов с передачами «Писатели у микрофона», не было газет, зато была библиотека, где сохранились книжки, не затронутые цензурой. Каждый день нас выводили на двухчасовую прогулку в уютный прогулочный дворик. За кирпичным желтым забором стояли жилые дома и высокие, с пожелтевшей листвой деревья.
Брат мой был в соседнем отделении. В беседах с врачами он тоже постоянно задавал им вопрос:
— Когда вы нас отправите в Америку?
Врачи ему пытались объяснить, что это — медицинский институт и выпустить его в Америку они не в силах.
Самыми общительными в отделении были няньки-старушки. Милые, лет под семьдесят, типичные московские старушки. Целый день они еду раздают, в игры с нами играют, интересные истории рассказывают о тех людях, кого здесь встречали. Мне нравилось беседовать с ними, особенно тогда, когда я хотел, чтобы о нашем разговоре быстро узнал врач. Бабуся, слушая тебя, всегда на твоей стороне. Потом она видит, что все, что я ей рассказал не запомнит, её быстро подменяет вторая, а разговор продолжается. Первая бабуся бежит в свою каптерку и быстро запись делает, затем возвращается и подменяет свою напарницу.
За несколько недель я привык к своими новыми товарищам и было печально с ними расставаться. Окончилась экспертиза у торгпреда Миши. Он раньше жил в Канаде, посещал Соединенные Штаты и много рассказывал нам об этом. Я запомнил одну его фразу:
— Мусорщик утром едет на мусоровозке, пластиковые мешки в неё забрасывает и за это ему платят шестьсот долларов… в неделю, а я — дипломат, получал шестьсот… в месяц!
Отчаянно сопротивлялся получить штамп дурака Альдигис Жипре. Его лечащий врач Светлана Макаровна, молодая симпатичная женщина, всегда модно одетая, искренне хотела ему помочь.
— Альдигиз, тебе же будет лучше в больнице, чем в лагере, — сказала она ему.
— Не надо мне вашего дурака! Я лучше оставшиеся семь лет в лагере досижу, — возражал он.
Каждый день при виде врачей Жипре требовал от них отправить его поскорее на зону и протягивал очередную жалобу на имя прокурора о том, как он был избит надзирателями в следственном изоляторе Пермской области, когда там возник пожар.
Наступил понедельник последней моей пятой недели. Я снова был на беседе. Никто не пил чай на этот раз. За столом сидел щуплый седой старенький человек — светило советской психиатрии — профессор Лунц, рядом с ним был мой врач, Альфред Габдулович и рыжеволосая Зинаида Гавриловна.
— Выбирай: десять лет пребывания в больнице или десять лет лагерей, — предложила Зинаида Гавриловна.
— Зачем мне десять лет больницы, я уж лучше трояк в лагере отсижу, — сказал я.
— И брата на десять лет втащил, — добавила она.
— Почему на десять, если восемьдесят третья статья — до трёх? — не соглашался я.
На чем моя экспертиза и закончилась. Я вышел из кабинета с полной уверенностью, что я сдал экзамен и получил диплом дурака в Институте им. Сербского.
27
ЭТАП НА СЕВЕР
Я не ошибся. В Лефортовской тюрьме КГБ после экспертизы меня поместили совсем в другую камеру. Теперь на обед мне выдали больничный паёк, а не ту баланду, которую я выливал в унитаз.
— Значит я — сумасшедший!!! Скорей бы решение суда и на больничку.
В Лефортово на этот раз мы задержались недолго.
С братом я встретился в столыпинском вагоне, мы оказались в соседних тройниках. Сидели по одному, хотя рядом отсеки были перегружены заключенными, они, как селёдки, лежали на верхних полках.
— На спец. поедем, — печально сказал Миша.
— На какой спец? — не понял я.
— В Днепропетровский спец. по месту жительства, вот увидишь.
Я ничего не знал о существовании спецбольниц, хотя по зарубежным радиоголосам слышал фамилии многих людей, помещенных за инакомыслие в сумасшедшие дома — генерал Петр Григорьенко — Черняховская больница, Леонид Плющ — Днепропетровская больница, но это же не спец, а обыкновенные психиатрические больницы.
— Откуда ты это взял? — переспрашивал я брата.
— Человека к нам в отделение из Днепропетровского спеца привезли перед самым моим отъездом и он сказал, что лучше не попадать туда, страшное место, а по нашей статье меньше пяти лет там не держат.