Чтобы закончить торжество, устроили конные состязания. Юноши, сверстники Орика и Ситалки, верхом на лошадях выстроились в линию и начали езду по кругу, на ходу спрыгивали и снова ловили коней, на всем скаку становились или ложились на спину, или ехали, свесив обе ноги на одну сторону. Толпа зрителей громко поощряла их.
Стоя на спине своего скакуна, Орик пронесся мимо собравшихся и мельком увидал довольное лицо Гнура; сзади, там, где собрались женщины, он заметил Опою; она смеялась, смотря на него, и кричала что-то. Он подпрыгнул, перевернулся, упал на спину лошади и, обхватив ее шею, дико закричал над самым ухом, заставляя бежать скорей. Никогда раньше не чувствовал он себя таким ловким, сильным и самоуверенным.
Один из юношей впереди оступился и упал с коня; Орик видел, как он пробовал схватиться за гриву лошади, перекувырнулся и глухо крикнул, получив в грудь тяжелый удар копытом. Оглянувшись, Орик успел заметить, что упавший сидит на земле и кровь течет у него изо рта. Но думать об этом было некогда, и езда продолжалась, все более увлекая участников.
Завершением скачек должно было быть состязание на быстроту. Всадники опять выстроились в ряд и по сигналу пустили коней, подбадривая их возгласами и ударами плети.
Конечной целью считался курган, стоявший далеко в степи и еле видный на горизонте.
Трава была еще не высока — не доходила до брюха лошади, — зато так густа, что мешала бегу. Справа от Орика несколько всадников стали уходить вперед, и он догадался, что им удобнее скакать, — трава там наверное реже и суше. Он пустил коня наискось, доскакал до этой удобной полосы, но при этом потерял время, так что остался почти сзади всех. Более счастливые, и между ними Ситалка, были уже далеко впереди.
На мгновенье Орика охватило почти отчаяние; он неистово хлестал коня, заставляя его бежать быстрее. Но скоро он обогнал нескольких, затем еще двоих и начал приближаться к трем, скакавшим впереди всех. Догнать их и первым прийти к цели стало единственным желанием Орика. Больше он ни о чем не думал, и ему казалось, что все, что будет после, — неважно и неинтересно.
Расстояние, отделявшее от передовых, медленно сокращалось. Курганный холм — цель скачки — постепенно вырастал. Отставшие не интересовали Орика. Он был весь поглощен теми, которых он нагонял; он не обращал внимания на резкий, свистящий в ушах ветер, на широту степи, ему почти казалось, что он несется где-то в воздухе и медленно наплывает на тех, кто летит впереди. Наконец он поравнялся с одним и опередил его. Вторым скакал Ситалка. Орик увидел его дикие немигающие глаза и, в страстном желании перегнать, начал бить свою лошадь плетью, потом впился ей зубами в ухо.
Но конь Ситалки не отставал. Они шли голова в голову. Орику казалось теперь, что они неотделимы, надо лишь стараться обогнать передового.
Крики всадников мешались с быстрым хриплым дыханием лошадей и резкими ударами плети. Курган был совсем близко. Они скакали, охваченные исступлением. Все трое пришли почти одновременно: кони Орика и Ситалки отстали только на полтуловища.
Подъезжали отставшие. Некоторые были бледны и дышали с трудом. Лошадь под одним зашаталась, упала и издохла тут же.
Назад возвращались целой толпой, разговаривая и вспоминая подробности скачки. У всех были потные лица, все глубоко дышали и, охваченные радостью, возбужденные широким привольем степи, кричали и хохотали громко. Ехали то медленно, вытирая руками мокрые лоснящиеся шеи лошадей, издававших сильный и крепкий запах пота, то вдруг бросались вперед, догоняя, наезжая друг на друга, сбивались в кучу и заставляли лошадей ржать и кусаться.
У становища их встретили старшие воины.
Победитель, окруженный товарищами, устраивал пир. Разожгли огромный костер, начали жарить рыбу и настрелянных раньше птиц; женщины и девушки подносили кумыс. Потом достали большой бурдюк с крепким, темным красным вином...
Ситалка должен был отправиться на ночь с табунами, и Орик поехал вместе с ним.
Лошадиный топот и ржанье понеслись по степи. Опять началась скачка. Окруженные разбегающимися лошадьми, они мчались вперед, навстречу ветру, откидываясь назад, с растрепанными волосами, держась за гриву, дико кричали и гикали, жадно вдыхая благоуханный воздух и опьяняясь чувством беспредельной свободы.
Уже поздно вечером Орик попрощался с Ситалкой, остававшимся у табуна, и направился к становищу.
Воздух был теплый и ласковый; на безлунном небе звезды выступали ярче, делаясь все многочисленнее, слабо освещали широкую темную гладкую равнину. Сладкий запах плыл над степью, и свежая роса, предвещая на завтра хороший день, опускалась на травы.
Орик двигался медленно, охваченный приятным утомлением, постепенно сменявшим возбуждение от быстрой скачки. Ему казалось, что он ступает неуверенно и мягко и что земля слегка покачивается под ним, так бывало каждый раз, когда он шел пешком после долгой верховой езды. Приятная истома разливалась по телу, и он улыбался сам себе, прислушиваясь к каким-то мыслям, неясным, но относившимся к чему-то хорошему и веселому. Он попробовал разобрать их, не сумел и, желая объяснить свое настроение, подумал:
«Скоро война; наберу много голов, украшу коня вражескими волосами... Будут все завидовать мне; сделаюсь знаменитым...»
Вместе с уверенностью в успехе охватила бодрость и такой прилив силы, что захотелось бороться, сейчас же победить какого-нибудь врага; он оглянулся кругом и, радуясь широте степи, своей силе и своему будущему, громко закричал, стал петь, бросился бежать, подпрыгивая, разрывая опутывавшую ноги траву.
В становище кое-где еще горели костры, но большинство шатров и кибиток уже тонуло во мраке. Орик подошел к своей палатке, заглянул туда, — там никого не было: в такие теплые ночи приятнее спать под открытым небом, на подостланном войлоке или прямо на мягкой траве. Орик постоял, прислушался к сонному храпу, мешавшемуся со звоном и стрекотанием кузнечиков, прилег около палатки, потянулся и откинулся навзничь, подложив руки под голову.
Вдруг ему показалось, что кто-то идет, ступая осторожно, неслышно. Он прислушался и, с внезапно вспыхнувшим охотничьим чувством, приподняв голову, стал всматриваться в темноту.
Неясная фигура появилась, осторожно обходя спящих, и направилась к палатке. Скоро ему удалось разобрать очертания: Опоя.
Она подошла совсем близко и, все еще не замечая его, остановилась, всматриваясь в звездное небо.
Орик не видел ее запрокинутого лица, но подбородок, шея, плечи казались необыкновенно белыми, даже блестящими. Оставаясь неподвижным, он пристально смотрел, как, подняв руки, она завязывала волосы, и ему показалось, что его сердце стало стучать очень громко. Вдруг ему захотелось подкрасться и испугать ее; он осторожно повернулся, пополз, но она уже услышала шорох, быстро оглянулась и сделала движение, как будто собиралась бежать.
Орик вскочил; она слабо вскрикнула и отодвинулась к палатке. Но он был уже рядом и схватил ее за руку. Быстро и ловко она вывернулась и скрылась за шатром. Молча, они несколько раз обежали вокруг; по ее смеху, он догадался, что она его узнала. Опять он почти поймал ее, но она успела скользнуть в шатер и спряталась в темноте.
Орик вбежал за ней, схватил и остановился в странной растерянности. Сжимая ее, он чувствовал, как под рукой поднимается холодная упругая грудь и сердце бьется часто и сильно.
Она молча изгибалась, стараясь разжать руки, и упиралась затылком в его лицо. Орик прижался ртом к ее плечу и укусил. Уже не вырываясь, девушка старалась одернуть смятое платье и шепотом повторяла:
— Пусти! Орик, пусти...
Снова они начали бороться. Орик поднял ее, но она охватила одной рукой его шею, локтем другой уперлась в подбородок, и он должен был ее выпустить; тогда, схватив ее локти, он отвел их за спину и, обнимая, сжал так, что она откинулась и повисла на его руках.
Вдруг он споткнулся о разостланную на земляном полу шкуру и упал, увлекая ее вместе с собою. Пробовал говорить, но слова прерывались, и он открыл рот, чувствуя, что задыхается. Отталкивая его руки, Опоя смеялась, прерывистым шепотом говорила что-то, прижимаясь губами к его волосам.
Они продолжали возиться, инстинктивно стараясь не шуметь и не дышать громко; наконец Опоя перестала сопротивляться, но неистовство Орика возрастало.
Вдруг около самого шатра раздался голос Гнура.
— Кто там? Орик!.. Кто там в шатре?
Сразу стало тихо. Опоя быстро скользнула в сторону. Орик вскочил, поправляя растрепавшиеся, свисшие на глаза волосы.
Гнур черной тенью показался у самого входа в палатку.
— Что тут такое? Это ты, Орик? Что ты тут делаешь? Я слышал женский голос.
Он нагнулся, вошел внутрь и, еще плохо разбираясь в темноте, остановился. В то же мгновенье Опоя быстро прошмыгнула мимо, выскочила из шатра, мелькнула неясным пятном и скрылась.
Совершенно растерявшийся, смущенный Орик молчал и стоял неподвижно.
— Вот как! — начал Гнур. — Разве ты не знаешь, какой позор для скифа даже думать о женщинах, прежде чем он не убил хотя бы одного врага? Никогда, значит, из тебя не выйдет воина. Это позор. Если хочешь иметь девушек, для этого есть война. Захватывай и привози пленниц. Иначе я не буду признавать тебя за сына.
Он повернулся и вышел.
Орик подождал немного, потом, когда отец скрылся, выбежал, пробрался в степь, спрятался в траве и, стараясь не думать о случившемся, лег, уткнувшись лицом в землю. Он долго вздыхал и ворочался, отгоняя воспоминания, и наконец уснул, под однообразный гулкий крик ночной птицы.
IV
Когда Орик проснулся, солнце уже высоко поднялось на востоке и ярко светило теми особенными утренними лучами, которые греют горячо и остро, но еще оставляют воздух прохладным и свежим. Трава стояла кругом высокой, плотной ярко-зеленой стеной; в темно-синем небе мелькали звенящие черные точки жаворонков.
Еще не освободившись от сонного оцепенения, Орик потянулся и, согретый солнцем, снова начал дремать; ему снилось что-то приятное, и, уже проснувшись, он долго щурился, вглядываясь в гущу сочных стеблей травы, где роса матовыми каплями дрожала на тонких паутинках и покрытых серебряным пушком вырезных листьев.
Вдруг он сел; щеки его покраснели. Ему вспомнились вчерашнее неожиданное появление отца и его слова.
Надо устроить так, чтобы не встречаться с ним. Лучше всего пробраться к Ситалке и уйти на весь день на охоту. Он уже решил это, но двигаться не хотелось, и он продолжал сидеть, прислушиваясь к обычным звукам, доносившимся из становища: стук молотков, кующих железо, женские голоса, скрип повозок, мычание скота...
Вдруг высокий, острый, резкий гудок прорезал этот однообразный шум. Орик сразу вскочил на ноги: он знал, что так звучат только дудки, сделанные из человеческих берцовых костей, а их применяют лишь в важных случаях.
Он побежал к стоянке, и, стараясь держаться подальше от своего шатра, пробрался к царской площадке.
Действительно, он не ошибся. Целая толпа уже собралась здесь. Царь, окруженный воинами, принимал около своего шатра каких-то знатных иноплеменников. Орик догадался, что это послы алазонов, прибытия которых ждали уже несколько дней. Октомасада приветствовал их речью; потом все удалились в царскую палатку.
Орик бросился разыскивать Ситалку, еще не вернувшегося из степи. Он встретил его скачущим к становищу, в обществе высокого чернобородого скифа, знавшего не только о прибытии послов, но и о том, что племя их заключило мир с соседями и готово выступить против Ольвии. Сам он спешил в становище, потому что перед царским шатром назначено военное совещание и там должны собраться все воины.
Участвовать в совете ни Орик, ни Ситалка еще не имели права, но они отправились на площадь посмотреть, что там происходит.
Царь сидел на возвышении из покрытых коврами войлоков; возле него были воткнуты в землю два бунчука, украшенные связками скальпов, содранных с вражеских голов; по сторонам широким полукругом сидели и стояли мужчины, уже не раз принимавшие участие в войне и убившие не одного врага. Посредине — послы повторяли перед собранием речь, раньше сказанную царю.
Когда они кончили, Октомасада предложил присутствовавшим высказаться о предложении алазонов. Громкими криками младшие воины заявили о желании немедленно выступить в поход и напасть на эллинов; более опытные стали расспрашивать о количестве военных сил ольвиополитов и союзных скифов, выступивших в поход.
Отвечал сам царь; от своих лазутчиков и от земледельческих скифов, живших около города, он получал сведения из Ольвии; ему только что сообщили о прибывших туда новых отрядах, пополнивших гарнизон, и коннице, составленной путем набора из граждан и вольноотпущенников. Город хорошо защищен, но для нападения и даже для преследования у греков нет достаточных сил. Кроме того, вожди их ссорятся между собою, а граждане неохотно повинуются им, — все это более их ослабляет.
Таким образом, для ведения войны силы скифов достаточно велики, но затруднение заключается не в том, чтобы разбить противника в поле; главная трудность — осада города, окруженного сильно укрепленными стенами. Для успеха нужны машины — бараны для разбивания стен, осадные башни, катапульты, баллисты[9]. Отсутствие машин делает почти невозможным захват Ольвии, но если даже это не удастся, поход все-таки обещает большую добычу в расположенных вне городских стен виллах, имениях и селах. Кроме того, можно заманить греков в степи, уничтожить их там и потом взять город хитростью или попытаться, обложив городские стены, на месте заняться сооружением осадных машин; там есть деревья — их можно срубить и употребить для постройки.
Возгласами одобрения воины приветствовали речь царя. Решение было принято, и Октомасада, встав, торжественно приказал готовиться к походу.
В неистовом восторге Орик и Ситалка бросились к своим шатрам. Крики увеличивали общее возбуждение. Становище было полно шума и говора; разбирались шатры, имущество грузилось в крытые лыком и войлоком кибитки; воины рассыпавшиеся по степи, сгоняли табуны, арканами ловили разбегавшихся лошадей. Рогатый скот и громадные стада овец собирались в одно место — приказано было перегнать их вперед, ближе к границам.
Вечером все имело необычный вид: между снятыми частью шатрами оставались свободные пространства; горело множество костров, сложенных из хвороста и сушеного навоза, лязгало под тяжелыми молотами ковавшееся железо, звенели натачиваемые мечи и кинжалы. Тени перебегали между кибитками, слышались громкие голоса и воинственные песни.
Высланный вперед небольшой отряд уже ночью выступил в путь и с рассветом весь народ двинулся следом за ним. Над широкими нестройными рядами ехавших впереди конных отрядов колыхались прикрепленные к копьям содранные с вражеских голов скальпы, выкрашенные в яркие цвета конские хвосты и пучки степной травы. Перед окруженным старейшинами царем везли значки отдельных племен и натянутые на рамах из палок человеческие кожи. Военные рожки, медные или из рогов животных, звучали пронзительно, перебиваемые свистом сделанных из человеческих костей дудок.
Растягиваясь широким полукругом, двигались сзади запряженные волами и лошадьми кибитки, тяжелые повозки, нагруженные имуществом, детьми, женщинами, стариками. Колеса скрипели оглушительно, дребезжала посуда, телеги гремели сухим деревянным стуком.
Толпы людей шли кругом, между повозками и за ними, и, наконец, сзади — масса скота, мычащего и ревущего, в сопровождении нагруженных рабов и небольших отрядов вооруженных скифов; воздух гудел нестройным гамом и шумом, растворявшим в себе человеческую речь.
Широкая полоса смятой, вытоптанной травы оставалась за этим живым потоком. Стаи испуганных птиц летели впереди, стада степных туров разбегались, потревоженные топотом.
Изредка в ровной бесконечной степи попадались размытые весенними водами овраги, на дне которых сочились еще непересохшие ручейки; показывались иногда заросшие зеленой травой высокие полушария курганов, и с их вершин грубо вытесанные каменные изображения, гревшиеся на солнце, смотрели вдаль слепыми глазами, оберегая покой погребенных под ними царей.