– Как ваша пьеса? – спросил Лейн, расправляясь с улитками.
– Не знаю. Я не играю. Бросила.
– Бросила? – Лейн посмотрел на нее. – Я думал, ты в восторге от своей роли. Что случилось? Отдали кому-нибудь твою роль?
– Нет, не отдали. Осталась за мной. Это-то и противно. Ах, все противно.
– Так в чем же дело? Уж не бросила ли ты театральный факультет?
Фрэнни кивнула и отпила немного молока.
Лейн прожевал кусок, проглотил его, потом сказал:
– Но почему же, что за чертовщина? Я думал, ты в этот треклятый театр влюблена, как не знаю что… Я от тебя больше ни о чем и не слыхал весь этот…
– Бросила – и все, – сказала Фрэнни. – Вдруг стало ужасно неловко. Чувствую, что становлюсь противной, самовлюбленной, какой-то пуп земли. – Она задумалась. – Сама не знаю. Показалось, что это ужасно дурной вкус – играть на сцене. Я хочу сказать, какой-то эгоцентризм. Ох, до чего я себя ненавидела после спектакля, за кулисами. И все эти эгоцентрички бегают вокруг тебя, и уж до того они сами себе кажутся душевными, до того теплыми. Всех целуют, на них самих живого места нет от грима, а когда кто-нибудь из друзей зайдет к тебе за кулисы, уж они стараются быть до того естественными, до того приветливыми, ужас! Я просто себя возненавидела… А хуже всего, что мне как-то стыдно было играть во всех этих пьесах. Особенно на летних гастролях. – Она взглянула на Лейна. – Нет, роли мне давали самые лучшие, так что нечего на меня смотреть такими глазами. Не в том дело. Просто мне было бы стыдно, если бы кто-нибудь, ну, например, кто-то, кого я уважаю, например мои братья, вдруг услыхали бы, как я говорю некоторые фразы из роли. Я даже иногда писала некоторым людям, просила их не приезжать на спектакли. – Она опять задумалась. – Кроме Пэгин в «Повесе», я ее летом играла. Понимаешь, было бы очень неплохо, если б не этот сапог – он играл Повесу – испортил все на свете. Такую лирику развел – о господи, до чего он все рассусолил!
Лейн доел своих улиток. Он сидел, нарочно согнав всякое выражение с лица.
– Однако рецензии о нем писали потрясающие, – сказал он. – Ты же сама мне их послала, если помнишь. Фрэнни вздохнула:
– Ну, послала. Перестань, Лейн.
– Нет, я только хочу сказать, ты тут полчаса разглагольствуешь, будто ты одна на свете все понимаешь как черт, все можешь критиковать. Я только хочу сказать, если самые знаменитые критики считали, что он играл потрясающе, так, может, это верно, может быть, ты ошибаешься? Ты об этом подумала? Знаешь, ты еще не совсем доросла…
– Да, он играл потрясающе для человека просто талантливого. А для этой роли нужен гений. Да, гений – и все, тут ничего не поделаешь, – сказала Фрэнни. Она вдруг выгнула спину и, приоткрыв губы, приложила ладонь к макушке. – Странно, я как пьяная, – сказала она. – Не понимаю, что со мной.
– По-твоему, ты гений? Фрэнни сняла руку с головы.
– Ну, Лейн. Не надо. Прошу тебя. Не надо так со мной.
– Ничего я не…
– Одно я знаю: я схожу с ума, – сказала Фрэнни. – Надоело мне это вечное «я, я, я». И свое "я", и чужое. Надоело мне, что все чего-то добиваются, что-то хотят сделать выдающееся, стать кем-то интересным. Противно – да, да, противно! И все равно, что там говорят…
Лейн высоко поднял брови и откинулся на спинку стула, чтобы лучше дошли его слова.
– А ты не думаешь, что ты просто боишься соперничества? – спросил он нарочито спокойно. – Я в таких делах плохо разбираюсь, но уверен, что хороший психоаналитик – понимаешь, действительно знающий, – наверно, истолковал бы твои слова…
– Никакого соперничества я не боюсь. Наоборот. Неужели ты не понимаешь? Я боюсь, что я сама начну соперничать, – вот что меня пугает. Из-за этого я и ушла с театрального факультета. И тут никаких оправданий быть не может – ни в том, что я по своему характеру до ужаса интересуюсь чужими оценками, ни в том, что люблю аплодисменты, люблю, чтобы мной восхищались. Мне за себя стыдно. Мне все надоело. Надоело, что у меня не хватает мужества стать просто никем. Я сама себе надоела, мне все надоели, кто пытается сделать большой бум.
Она остановилась и вдруг взяла стакан молока и поднесла к губам.
– Так я и знала, – сказала она, ставя стакан на место. – Этого еще не было. У меня что-то с зубами. Так и стучат. Позавчера я чуть не прокусила стакан. Может, я уже сошла с ума и сама не понимаю.
Подошел официант с лягушачьими ножками и салатом для Лейна, и Фрэнни подняла на него глаза. А он взглянул на ее тарелку, на нетронутый сандвич с цыпленком. Он спросил, не хочет ли барышня заказать что-нибудь другое. Фрэнни поблагодарила его, нет, не надо.
– Я просто очень медленно ем, – сказала она. Официант, человек пожилой, посмотрел на ее бледное лицо, на мокрый лоб, поклонился и отошел.
– Хочешь, возьми платок? – отрывисто сказал Лейн. Он протягивал ей белый сложенный платок. Голос у него был добрый, жалостливый, несмотря на упрямую попытку заставить себя говорить равнодушно.
– Зачем? Разве надо?
– Ты вспотела. То есть не вспотела, но лоб у тебя в испарине.
– Да? Какой ужас! Извини, пожалуйста! – Фрэнни подняла сумочку и стала в ней рыться. – Где-то у меня был «клинекс».
– Да возьми ты мой платок, бога ради. Какая разница, господи боже ты мой!
– Нет, такой чудный платок, зачем я его буду портить, – сказала Фрэнни. Сумочка была битком набита. Чтобы разобраться, она стала выкладывать на стол всякую всячину рядом с нетронутым сандвичем, – Ага, вот оно! – Она открыла пудреницу с зеркальцем и быстрым легким движением промакнула лоб бумажной салфеточкой. – Бог мой, я похожа на привидение. Как ты терпишь меня?
– Это что за книга? – спросил Лейн. Фрэнни буквально вздрогнула. Она посмотрела на кучку вещей, выложенную из сумки на скатерть.
– Какая книга? – сказала она. – Ты про эту? – Она взяла книжечку в светло-зеленом переплете и сунула в сумку. – Просто захватила почитать в вагоне.
– Ну-ка дай взглянуть. Что за книжка? Фрэнни как будто ничего не слышала. Она открыла пудреницу и еще раз взглянула в зеркало.
– Господи! – сказала она. Потом собрала все со стола: пудреницу, кошелек, квитанцию из прачечной, зубную щетку, коробочку аспирина и золоченую мешалку для пунша. Все это она спрятала в сумочку. – Сама не знаю, зачем я таскаю с собой эту золоченую идиотскую штуку, – сказала она. – Мне ее подарил в день рождения один мальчишка, ужасный пошляк, я еще была на первом курсе. Решил, что это красивый и оригинальный подарок, смотрел на меня во все глаза, пока я разворачивала пакетик. Все хочу выбросить ее и никак не могу. Наверно, так и умру с этой дрянью. – Она подумала. – Он все хихикал мне в лицо и говорил, что мне всегда будет везти, если я не расстанусь с этой штукой.
Лейн уже взялся за одну из лягушачьих ножек.
– А все-таки что это за книжка? – спросил он. – Или это тайна, какая-нибудь чертовщина? – спросил он.
– Ты про книжку в сумке? – сказала Фрэнни. Она смотрела, как он разрезает лягушачью ножку. Потом вынула сигарету из пачки, закурила. – Как тебе сказать, – проговорила она. – Называется «Путь странника». – Она опять посмотрела, как Лейн ест лягушку. – Взяла в библиотеке. Наш преподаватель истории религии, я у него прохожу курс в этом семестре, нам про нее сказал. – Она крепко затянулась. – Она у меня уже давно. Все забываю отдать.
– А кто написал?
– Не знаю, – небрежно бросила Фрэнни. – Очевидно, какой-то русский крестьянин. – Она все еще внимательно смотрела, как Лейн ест. – Он себя не назвал. Он ни разу за весь рассказ не сказал, как его зовут. Только говорит, что он крестьянин, что ему тридцать три года и что он сухорукий. И что жена у него умерла. Все это было в тысяча восемьсот каких-то годах.
Лейн уже занялся салатом.
– И что же, книжка хорошая? О чем она?
– Сама не знаю. Она необычная. Понимаешь, это ведь прежде всего книжка религиозная. Даже можно было бы сказать – книжка фанатика, только это к ней как-то не подходит. Понимаешь, она начинается с того, что этот крестьянин, этот странник, хочет понять, что это значит, когда в Евангелии сказано, что надо молиться неустанно. Ну, ты знаешь – не переставая. В Послании к Фессалоникийцам или еще где-то. И вот он начинает странствовать по всей России, ищет кого-нибудь, кто ему объяснит – как это «молиться неустанно». И что при этом говорить. – Фрэнни снова посмотрела, как Лейн расправляется с лягушачьей ножкой. Она заговорила, не сводя глаз с его тарелки. – А с собой у него только торба с хлебом и солью. И тут он встречает человека – он называет его «старец» – это такие очень-очень просвещенные в религии люди, – и старец ему рассказывает про такую книгу – называется «Филокалия». И как будто эту книгу написали очень-очень образованные монахи, которые как-то распространяли этот невероятный способ молиться!
– Не прыгай! – сказал Лейн лягушачьей ножке.
– Словом, этот странник научается молиться, как требуют эти таинственные монахи, – понимаешь, он молится и достигает в своей молитве совершенства, и всякое такое. А потом он странствует по России и встречает всяких замечательных людей и учит их, как молиться этим невероятным способом. Ну вот, понимаешь, вся книжка об этом.
– Не хочется говорить, но от меня будет нести чесноком, – сказал Лейн.
– А во время своих странствий он встречает ту пару – мужа с женой, и я их люблю больше всех людей на свете, никогда в жизни я еще про таких не читала, – сказала Фрэнни. – Он шел по дороге, где-то мимо деревни, с мешком за плечами и вдруг видит – за ним бегут двое малюсеньких ребятишек и кричат: «Нищий странничек, нищий странничек, пойдем к нашей маме, пойдем к нам домой! Она нищих любит!» И вот он идет домой к этим ребятишкам, и эта чудная женщина, их мать, выходит из дома, хлопочет, усаживает его, непременно хочет сама снять с него грязные сапоги, поит его чаем. А тут и отец приходит, и он, видно, тоже любит нищих и странников, и все садятся обедать. А странник спрашивает, кто эти женщины, которые сидят с ними за столом, и отец говорит – это наши работницы, но они всегда едят с нами, потому что они наши сестры во Христе. – Фрэнни вдруг смутилась, села прямее. – Понимаешь, мне так понравилось, что странник спросил, кто эти женщины. – Она посмотрела, как Лейн мажет хлеб маслом. – Словом, после обеда странник остается ночевать, и они с хозяином дома допоздна обсуждают, как надо молиться не переставая. И странник ему все объясняет. А утром он уходит и опять идет странствовать. И встречает разных-разных людей – понимаешь, книга про это и написана, – и он им объясняет, как надо по-настоящему молиться.
Лейн кивнул головой, ткнул вилкой в салат.
– Хоть бы у нас в эти дни время осталось, чтобы ты заглянула в мое треклятое сочинение, я тебе уже говорил про него, – сказал он. – Сам не знаю. Может, я с ним ни черта и не сделаю – там напечатать его и вообще, – но хочется, чтобы ты хоть просмотрела, пока ты тут.
– С удовольствием, – сказала Фрэнни. Она смотрела, как он намазывает второй ломтик хлеба. – Может, тебе эта книжка и понравилась бы, – вдруг сказала она. – Она такая простая, понимаешь?
– Наверно, интересно. Ты масла есть не будешь?
– Нет, нет, бери все. Я не могу тебе дать ее, потому что все сроки давным-давно прошли, но ты можешь достать ее тут, в библиотеке. Уверена, что сможешь.
– Слушай, да ты ни черта не ела, даже не дотронулась! – сказал Лейн. – Ты это знаешь?
Фрэнни посмотрела на свою тарелку, как будто ее только что поставили перед ней.
– Сейчас, погоди, – сказала она. Она замолчала, держа сигарету в левой руке, но не затягиваясь и крепко обхватив правой рукой стакан с молоком. – Хочешь послушать, какой особой молитве старец научил этого странника? – спросила она. – Нет, правда, это очень интересно, очень.
Лейн разрезал последнюю лягушачью ножку. Он кивнул.
– Конечно, – сказал он, – конечно.
– Ну, вот, как я уже говорила, этот странник, совсем простой мужик, пошел странствовать, чтобы узнать, что значат евангельские слова про неустанную молитву. И тут он встречает этого старца, это такой очень-очень ученый человек, богослов, помнишь, я про него уже говорила, тот самый, который изучал «Филокалию» много-много лет подряд. – Фрэнни вдруг замолчала, чтобы собраться с мыслями, сосредоточиться. – И тут этот старец первым делом рассказал ему про молитву Христову: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Понимаешь, такая молитва. И старец объясняет страннику, что лучше этих слов для молитвы не найти. Особенно слово «помилуй», потому что это такое огромное слово и так много значит. Понимаешь, оно значит не только «помилование».
Фрэнни снова остановилась, подумала. Она уже смотрела не в тарелку Лейна, а куда-то через его плечо.
– Словом, старец говорит страннику, – продолжала она, – что если станешь повторять молитву снова и снова – сначала хотя бы одними губами, – то в конце концов само собой выходит, что молитва сама начинает действовать. Что-то потом случается. Сама не знаю что, но что-то случается, и слова попадают в такт твоему сердцебиению, и ты уже молишься непрестанно. И это как-то мистически влияет на все твои мысли, мировоззрение. Понимаешь, вся суть более или менее именно в этом. Ты молишься – и мысли очищаются, и ты совершенно по-новому воспринимаешь и понимаешь все на свете.
Лейн доел свой завтрак. И когда Фрэнни замолчала, он сел поудобнее, закурил сигарету и посмотрел на ее лицо. Она все еще рассеянно глядела в никуда, через его плечо, как будто совсем забыв о нем.
– Но главное, самое главное чудо в том, что с самого начала тебе даже не надо верить в то, что ты делаешь. Понимаешь, даже если тебе ужасно неловко, все это не имеет ровно никакого значения. Ты никого не обижаешь, и вообще все в порядке. Другими словами, с самого начала никто тебя и не заставляет ни во что верить. И старец учит, что тебе даже не надо думать о том, что ты твердишь. Сначала весь смысл в количестве повторений. А позже оно само переходит в качество. Собственной силой, так сказать. Он, старец, говорит, что любое имя господне – понимаешь, любое – таит в себе эту удивительную, самодействующую силу и само начинает действовать, когда ты его… ну, вот так повторяешь, что ли.
Лейн как-то развалился в кресле, покуривая и щуря глаза, и пристально всматривался в лицо Фрэнни. Она была очень бледна, но, с тех пор как они пришли, бывали минуты, когда она становилась еще бледнее.
– Кстати, все это абсолютно осмысленно, – сказала Фрэнни, – потому что буддисты из секты Нембутсу без конца повторяют «Наму Амида Бутсу», что значит «Хвала Будде Амитабхе»2 или что-то вроде того, – и происходит то же самое. Точно такая же…
– Погоди. Погоди-ка, – сказал Лейн. – Во-первых, ты сию секунду обожжешь пальцы.
Фрэнни едва взглянула на левую руку и бросила дотлевающий окурок в пепельницу.
– И то же самое происходит в «Облаке неведения». Со словом «Бог», понимаешь, надо только повторять слово «Бог». – Она посмотрела прямо в глаза Лейну – как не смотрела уже довольно давно. – И главное, разве ты когда-нибудь в жизни слышал такие потрясающие вещи? Пойми, ведь нельзя сказать: «Это просто совпадение» – и тут же выбросить из головы – вот что меня потрясает. Тут, по крайней мере, потрясающее… – Она вдруг оборвала себя. Лейну явно не сиделось на месте, а это его выражение – главным образом высоко поднятые брови – Фрэнни знала слишком хорошо.
– В чем дело? – спросила она.
– И ты на самом деле веришь во всю эту штуку, или как?
Фрэнни взяла пачку, вынула сигарету.
– Я не говорила, верю я или нет, я сказала – это меня потрясло. – Лейн дал ей прикурить. – Просто мне кажется, что это невероятное совпадение, очень странное, – сказала она, затянувшись, – везде тебе дают одно и то же наставление, понимаешь, все эти по-настоящему мудрые и абсолютно настоящие религиозные учителя упорно настаивают: если непрестанно повторять имя божье, то с тобой что-то произойдет. Даже в Индии – в Индии тебя учат медитации, сосредоточению на слове «ом», что, в сущности, одно и то же, и результат будет такой же самый. И я только хочу сказать – нельзя просто рассудком все это отвергнуть, даже не…
– Ты про какой результат? – отрывисто бросил Лейн.
– Что?
– Я спрашиваю, какого именно результата ты ждешь. От всей этой синхронизации, этого мумбо-юмбо? Инфаркта? Не знаю, сознаешь ли ты, но и ты, и вообще каждый может себе наделать столько вреда, что…
– Нет, ты увидишь Бога. Что-то происходит в какой-то совершенно нефизической части сердца – там, где, по учению индусов, поселяется Атман, если ты верующий, – и тебе является Бог, вот и все. – Она смутилась, сбросила пепел с сигареты мимо пепельницы. Пальцами она подобрала пепел и высыпала в пепельницу. – И не спрашивай меня, что есть Бог, кто он такой. Я даже не знаю, есть он или нет. Когда я была маленькая, я думала… – Она остановилась. Подошел официант – забрать тарелки, положить новое меню.