Позвякивали о камень мастерки в руках слуг, переговаривались на улице казаки, поившие коней. Мимо дома чередой проезжали кареты и повозки москвичей, спешно отъезжающих кто в загородные имения, кто бог весть куда, лишь бы подальше от обреченного города.
Небо над крышами синело, исподволь наливаясь ночной темнотой, подсвеченные закатом, кроваво горели в вышине редкие облака.
Князь пальцем поманил секретаря поближе, Сильвестр склонился над его плечом.
— Ежели сподобишься судьбу перехитрить, доставь записи князю Новикову[6], — прошептал Козловский. — В чужие руки не отдавай, непременно уничтожь. А на словах Николаю Ивановичу передай: изменить ничего нельзя, надо ждать. Два века без четырнадцати лет! — с нажимом произнес князь. — Запомни: ровно два века без четырнадцати лет!
Слушаю-с, ваше сиятельство.
В год одна тысяча девятьсот девяносто осьмом явиться в мир Совершенный, он и сломает
* * *
Как не спешили со сборами, а выехали только затемно. Город как вымер, ни огонька, ни живой души, только собаки шалые, да тени шастают. В темном небе мелькали всполохи близких пожаров. Тревожно пахло дымом.
Лошади нервно всхрапывали, сосали раздутыми ноздрями воздух.
У Никольских ворот суетились солдаты. Усталый капитан на вопрос Корсакова пробурчал что-то невнятное: мол, знает, что приказ командующего об оставлении города касается всех, но он с командой эвакуирует артиллерийский склад и бросать имущество не имеет права.
— Слышал, что за городом уже вовсю рыщут разъезды французов, — добавил капитан. — Советую вам, господа, дождаться рассвета и уходить с арьергардом Милорадовича. С таким обозом на ночной дороге вы непременно привлечете внимание неприятеля.
— К сожалению, я тоже имею приказ, господин капитан, — с достоинством козырнул ему Корсаков. — К полудню должен вернуться в полк.
Но после непродолжительного совещания с хорунжим и с согласия князя он решил все же оставить обоз из телег и тарантасов, доверху груженных книгами, у заставы с наказом дождаться отряда пехоты и, примкнув к нему, большаком двигаться в имение князя. А самим двигаться малым отрядом на рысях.
* * *
По совету князя уже заполночь съехали с большака, по которому двигались разрозненные маршевые колонны и едва тащились груженные скарбом подводы и плелись пешие беженцы, на проселок, коротким путем ведущий к имению.
Утро встретили на пустынной дороге, петлявшей среди яблоневых садов.
Сильвестр лениво понукал уставших лошадей, и коляска, в которой дремал князь Козловский, едва тащилась. Казаки тихо ворчали, косясь то на возницу, то на командира. Корсаков сам клевал носом, то и дело, встряхивая головой, чтобы отогнать подступающую дремоту.
Хорунжий перегнулся в седле и сорвал несколько яблок. Под потоком росы, хлынувшей с веток, радостно фыркнули конь и седок.
— Угощайтесь, ваше благородие! — Хорунжий предложил пару наливных яблок корнету.
Корсаков потер яблоко о рукав доломана и с хрустом надкусил. Кислая влага освежила и прогнала сон.
— Что носы повесили, казачки? Рысью, ма-арш! — бодрым голосом скомандовал Корсаков.
Казаки с радостью дали шенкелей своим скакунам, Сильвестр нехотя хлестнул вялых лошадок князя.
Дорога, нырнув в низину, залитую бледным туманом, уводила их все дальше и дальше от обреченного города.
— Ваше благородие! — Один из казаков, ехавший в арьергарде, поравнялся с корнетом. — Гляньте! Кажись, пожар.
Корсаков развернул коня.
В рассветном небе над Москвой полыхало зарево большого пожара.
Хорунжий крепко выругался, и все, словно по команде резко осадили коней.
— Похоже, в Замоскворечье, — тихо сказал Сильвестр.
— Нет, ближе, — не согласился Козловский, привстав в коляске. — Это, по всему видать, на Басманной. Склады с лесом, не иначе. Слыхал я, что князь Растопчин грозился пожечь Москву, чтобы врагу не досталась. Но без высшего соизволения вряд ли бы он решился.
— Значит, вышло на то соизволение, — пробурчал Головко. — Эх, добра то сколько пропадет!
— Все, едем дальше, — скомандовал Корсаков. — Далеко ли до усадьбы, ваше сиятельство?
— К полудню доберемся, господин корнет.
— Ну, к полудню, так к полудню, — вздохнул Корсаков, посылая коня вперед.
Что, не терпится в полк вернуться? — Князь не мог опять задремать из-за качки и решил скоротать время в беседе. — Прекрасно вас понимаю, молодой человек. Сам таким был. Я ведь и с Суворовым, Александром Васильевичем, на Кубани побывал. И с Михаилом Илларионовичем Кутузовым служить довелось. При императоре Павле князь военным губернатором Петербурга состоял. А я при нем имел честь офицером по особым поручениям… Да-да, и мне служить довелось, хоть по нынешнему виду и не скажешь. Как считаете, господин корнет, баталию при Бородине мы выиграли, или проиграли?
— Мнения на сей счет разные, — с солидным видом ответил Корсаков. — И все же я полагаю, что Бородино мы по меньшей мере не проиграли. Хотя могли и выиграть! Слыхал я, как немец Клаузевиц, при штабе состоящий, то же самое сказывал.
— Что нам немец штабной? — проворчал Головко, ехавший с другой стороны коляски. — Немец русскую кровушку не жалеет.
— Ты же сам в рейд[7] по тылам при Бородине ходил, Георгий Иванович, — перебил его Корсаков. — Уже и обозы рядом были, да что обозы, самого Буонапартэ захватить могли!
— Разве ж то рейд! Так, безделица, — отмахнулся хорунжий. — Резервный полк разогнали, да обозников порубали. Ну, итальянцев пощипали немного. Шашками-то много не навоюешь, а артиллерию позабыли. Чуть конные егеря, да пехота подступили — так и отбой играть! Вот и вся кумпания… Потеха, а не война. Атаман Матвей Иванович сильно недоволен был. Да и казачки до сих пор плюются.
— Есть тактика, братец, а есть стратегия! — со всей солидностью, право на которое ему давала должность при штабе Лейб-гвардии гусарского полка, возразил Корсаков. — Генерал-лейтенант Уваров[8] посчитал, что задачу тем рейдом вы выполнили, время выиграли, резервы французские на себя оттянули…
— Вон аж куда оттянули! — проворчал Головко, ткнув нагайкой за плечо.
Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.
— А мне говорили, — вмешался князь, — что за Бородино единственные из генералов только Матвей Иванович, да Федор Петрович Уваров наград не получили. Правда, ли?
— C’est inoui,[9] но, к сожалению, это так, — подтвердил Корсаков. — Офицеры корпуса в недоумении, чтобы не сказать: в негодовании!
Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться.
Показалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огненным всполохом, на несколько мгновений осветившим небо над городом.
Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.
— Sapristi![10] — воскликнул Корсаков. — Что это было?
— А помните, mon chere[11], артиллерийского капитана возле Никольских ворот? — отозвался князь. — Там были пороховые склады. Похоже, он выполнил приказ. Поднял склады на воздух.
— Но зачем же?! — вскрикнул Корсаков.
— Стратегия, как вы изволили выразиться, mon chere. Михаил Илларионович прикрывает отступление армии. На неприятеля впечатление произведет, не сомневайтесь.
Хорунжий, услышав слова князя, почернел лицом и истово перекрестился.
— Вы, похоже, одобряете действия командующего? — после секундного замешательства, так же осенив себя крестом, спросил Корсаков.
— Москва многое вынесла, переживет и это, — с мягкой улыбкой ответил князь. — В утешение могу вам сказать, что дни Наполеона сочтены. Мне сказали об этом карты.
— Карты? — усмехнулся Корсаков. — Верить можно только военным картам! Остальное — чушь. К примеру, одна цыганка нагадала, что мне надо бояться металла. Ха, эка невидаль! От чего же принимать смерть военному человеку, как не от стали?
— А знаете, господин корнет, — Николай Михайлович внимательно посмотрел на него. — Гадалка имела в виду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье.
— Это как прикажете понимать?
— Я ясно вижу. — Голос князя вдруг стал глухим, глаза затуманились. — Вижу… Вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…
Он откинулся в коляске.
— Сильвестр, скорее… пиши, — прохрипел князь. — Пиши-и-и…
— Что, что такое? — забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.
— Вот мать честная! — хорунжий Головко слетел с коня, подскочил к коляске. — Никак, отходит князь.
Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.
— Тише, господа. С их сиятельством это случается, — склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.
Слова, как пена у загнанного коня, капали с серых губ князя:
— …милостью Государя-императора…памятуя о доблести, проявленной… полковника лейб-гвардии Корсакова…смертную казнь…и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе.
— Что он говорит? — Корсаков свесился с коня, опершись о дверцу коляски.
— Тихо, — зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.
Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо.
Козловский вздрогнул, веки затрепетали. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды.
— Все записал? — с трудом спросил он.
— Все, ваше сиятельство, — подтвердил секретарь.
— Хорошо. Давайте-ка, братцы, передохнем немного, — попросил князь, переведя взгляд на Корсакова и Головко.
Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву.
Хорунжий привстал на стременах, обшарил взглядом окрестности и лишь после этого объявил:
— Привал!
От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, уже в полнеба горела зарница, воздух посвежел и звенел от птичьего гомона.
Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, луковицы, вяленое мясо.
— Ты, дружок, неси сюда, что там у нас есть из провизии, — все еще слабым голосом обратился к секретарю Николай Михайлович.
Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, вытащил из коляски вместительный кофр и принялся выгружать из него припасы.
Первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок. Следом появились закуски: копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина, маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный ломтями каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой.
— Прошу к столу, господа, — пригласил князь. — Окажите честь. И казачков зовите, пусть угостятся, чем Бог послал. На привале я без чинов привык обходиться.
Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия. Казаки степенно махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторонку.
Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата.
— Помяните мои слова, господа, не пережить французу зимы. Погибель ему грозит не столь от православных воинов, сколь от негостеприимства погод российского Отечества.
Хорунжий Головко хитро взглянул на князя.
— Вы, ваше сиятельство, будто наперед все знаете.
— Эх, господин хорунжий. — Князь, не спеша, выпил водку. — Все, что с нами случится, уже записано на листах в Книге жизни, и ветер Времени, играя, переворачивает ее страницы. И что с того, что кто-то умеет читать письмена в той книге? И он — лишь прилежный школяр, едва овладевший грамотой. Ибо, есть Тот, кто начертал сии знаки!
— Красиво сказано, — одобрил Головко. — Это, ежели по-нашему сказать, человек предполагает, а Бог располагает.
— Можно и так, — кивнул князь. — Но как ни говори, а получается, что от судьбы не уйдешь.
— Вы и свою судьбу знаете, ваше сиятельство? — спросил слегка захмелевший корнет.
Давайте, господа, без титулов. Зовут меня Николаем Михайловичем, прошу так и обращаться.
Он промокнул губы салфеткой, скосив глаза в сторону, помолчал немного.
— Да, Алексей Васильевич, к сожалению, я знаю свою судьбу. В скором времени ждет меня
* * *
Попетляв среди несжатых полей и березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали ковру из палой хвои, устилавшей песок дороги.
Князь вынул из кармашка брегет, щелкнул крышкой. Затейливая мелодия вывела хорунжего из полусонного состояния. Он зыркнул на брегет цыганским глазом и восхищенно цокнул зыком.