Вечером я пошел в театр. Он большой и великолепный, своим планом напоминает парижский «Одеон» и театр в Бордо. Эти совершенные линии меня мало волнуют. Мне больше нравится любая, пусть мимолетная, архитектурная фантазия, беспорядочная, многоцветная в духе Василия Блаженного или Грановитой палаты. Но это было бы менее «цивилизованно», и люди с хорошим вкусом назвали бы это варварством. Между тем нужно сказать, что московский театр с точки зрения выбора стиля не оставляет желать лучшего. Все здесь гармонично, монументально, роскошно. Убранство зрительного зала — в красных и золотых тонах — приятно для глаза своей строгой пышностью, здесь приятно выглядят туалеты публики. Императорская ложа, находящаяся как раз напротив сцены, с позолоченными перилами, двуглавыми орлами, гербами и красивой драпировкой ламбрекенов имеет величественный, торжественный вид. В высоту она занимает два этажа лож и красиво прерывает выгнутые линии ярусов. Как в «Ла Скала», «Сан Карло» и во всех больших итальянских театрах, вокруг партера идет проход и облегчает движение публики к местам еще более доступным благодаря проходу, устроенному посередине зала. Нигде пространство не используется так бережно, как у нас во Франции. Здесь же можно войти и выйти, никого не беспокоя, и разговаривать из партера с женщинами, сидящими в бенуаре. Вы удобно сидите в креслах партера, первые ряды которого по молчаливому согласию остаются за титулованными особами, высшими чинами и важными персонами. Торговец, как бы богат, как бы уважаем он ни был, никогда не осмелится сесть ближе пятого или шестого ряда. Такая же иерархия соблюдается в рядах лож. По крайней мере это было так во время моего путешествия. Но какое бы место вы ни заняли, будьте уверены, оно будет удобно. Здесь театр не жертвует удобством зрителя, чтобы побольше заработать на спектакле, как это часто случается в парижских театрах. Здесь удовольствие не покупается мучениями. Здесь вокруг вас есть пространство, которое Стендаль считал необходимым для того, чтобы слушать музыку, вас не стесняет соседство чужих людей. К тому же русские в высшей мере обладают искусством отапливать помещения. Теплая и ровная атмосфера поддерживается повсюду, и, открывая дверь ложи, вы не рискуете получить на себя поток холодного воздуха, который так неприятно обрушивается вам на грудь в наших театрах.
Тем не менее в сегодняшний вечер, несмотря на весь этот комфорт, московский театр был неполон. Видны были большие пустоты в ложах, почти целые ряды были свободны, и только редкие группы зрителей там и сям рассеялись по залу. Верно и то, что нужны бесконечные толпы народа для того, чтобы заполнить эти огромные театры. В России все слишком большое, как будто сделано в ожидании будущего населения.
Был день балета, так как балет и опера чередуются в русских театрах и не сочетаются друг с другом, как у нас. Я не помню фабулы балета, исполненного в этот вечер. Она отличалась обычной сумбурностью либретто итальянских балетов и служила лишь для показа серии па, подчеркивавших талант танцора. Хотя я сам не раз создавал балетные программы и достаточно хорошо понимал язык пантомимы, я не смог проследить нить действия по па-де-труа, па-де-де[153], сольным па и движениям кордебалета, который, впрочем, действовал в превосходном единстве и с удивительной точностью. Больше всего меня поразила мазурка, исполненная танцором Александровым с гордостью, изяществом, грацией, очень далекими от столь неприятного у ординарных танцоров жеманства.
Жизнь путешественника состоит из контрастов: на следующий день я поехал в Романовский монастырь, находящийся в нескольких верстах от Москвы. Этот монастырь знаменит великолепной религиозной музыкой, которая там исполняется. Как и Троице-Сергиев монастырь, он внешне походит на крепость. За его длинными стенами большое количество строений и кладбище, вид которого в зимнюю пору совсем мрачен. Очень печальны кресты со снежными шапками, урны и колонны надгробий, видные над белой пеленой, простершейся над мертвыми как еще одно погребальное покрывало. Вам в голову приходит мысль, что бедные умершие, лежа под холодным снегом, должны мерзнуть и чувствовать себя еще глубже погребенными в забвение, так как снег закрывает их имена и надписи на надгробиях, которые предлагают их души молитвам живущих.
После меланхолического взгляда на полузаснеженные могилы, скорбный вид которых усиливали редкие почерневшие листья, еще не слетевшие с деревьев, я вошел в церковь, золоченый иконостас которой поразил меня своей высотой, превосходящей самые гигантские испанские алтари.
Шла служба, и прежде всего я был глубоко удивлен, услышав звуки, аналогичные тем, которые льются из наших органов при игре на басах. Я знал, что православная религия не признает органа в церкви. Вскоре я убедился, что ошибся, ибо, приблизившись к иконостасу, я заметил группу певцов с длинными бородами и одетых в черное, как попы. Вместо того чтобы петь во весь голос, как наши, они стремятся к более мягким эффектам и производят некое гудение, красоту которого легче почувствовать, чем описать. Представьте себе шум, который летним вечером производит полет ночных бабочек. Это низкая, мягкая и, однако, проникновенная нота. Певцов было, я думаю, с дюжину. Басы можно было различить по манере выпячивать грудь, и священные песнопения лились так, что почти не видно было, как певцы шевелят губами.
Царская часовня в Санкт-Петербурге и здешняя в Романовском монастыре — это места, где я слышал самую прекрасную религиозную музыку. У нас есть музыкальные произведения, конечно, более умелые и прекрасные, но манера, в которой исполняется служба в России, привносит в нее таинственное величие и невыразимую красоту. Мне говорили, что святой Иоанн Дамаскин был в VIII веке великим реформатором священной музыки. Она мало изменилась с тех пор, и это те же песнопения, аранжированные на четыре голоса современными композиторами. Итальянское влияние на некоторое время захватило религиозную музыку, но это случилось ненадолго, и император Александр I не потерпел, чтобы в его часовне раздавалось другое пение, кроме идущего из древности.
Вернувшись в гостиницу, весь еще проникнутый небесной гармонией, я нашел там письма, призывавшие меня в Санкт-Петербург. С большим сожалением я уехал из Москвы, настоящей русской столицы, увенчанной Кремлем со ста куполами.
Глава 16. Санкт-Петербургский оперный театр
Занавес поднимается, открывая глазам зрителя таинственное подземное царство: здесь небо — это свод скалы, звезды — лампы, цветы — причудливые кристаллы металлов, озера — черные воды, в которых плавают слепые рыбы, жители — гномы горы, чей покой в их глубоком убежище нарушил труд человека. В самом сердце шахты идет веселая работа: кирки продвигаются по рудоносным жилам в породе, канаты закручиваются на лебедках, корзины движутся туда и обратно, и ковши выплескивают в красные зевы пылающих огнем печей добытые в горе сокровища. Мерные удары молотов куют едва остывшие слитки. Вся эта картина очаровательна.
Усердный труд заслуживает награды. По легкой лесенке, теряющейся в своде пещеры и соединяющей внутренний мир с внешним, в кокетливых и живописных костюмах, словно ангелы по лестнице Иакова[154], спускаются жены, дочери, невесты рудокопов, неся им завтрак. Под артиллерийским огнем наведенных на них лорнетов по бесчисленным ступенькам, не оступаясь, не мешкая, ничуть не сотрясая воздушной лестницы, с крылатой легкостью спускаются маленькие, стройные, округлые ножки. Не придумать ничего более грациозного и смелого, чем это воздушное шествие кордебалета.
Из корзин выкладывается провизия, и самая хорошенькая девушка Лизинка с любовью прислуживает своему отцу, начальнику рудокопов, который ловко умеет находить руду под покровом земли, как это умели делать кабиры[155] Самофракии или гномы Гарца. Пусть веселье будет полным! Хозяин рудников граф Эдгар прислал работникам кувшины вина и жбаны с пивом. Рудокопы щедро черпают из них, и скромный завтрак превращается в веселый праздник. В свете ламп искрятся глаза, блестят щеки, белыми молниями сияют улыбки, руки ищут друг друга, обвиваются вокруг талий, ноги пританцовывают по полу, усеянному золотыми блестками, и вот уже все пускаются в пляс.
Веселый вихрь танцев будит в глубинах подземного дворца короля гномов Рюбзаля, духа горы, в чьи владения вторглась жадная удаль смертных. Громада лавы, когда-то натекшей в огне первобытных вулканов, неожиданно приподнимается, и оттуда вырывается сверхъестественное существо, полубог, полудемон, в коротком белом плаще на плечах, в латах и мишурящей звеньями кольчуге, конечно же выкованных самим Вулканом[156], его мифическим предком. Это Рюбзаль. Сначала рассерженный шумом, при виде танцев он быстро добреет, спускается с горы и присоединяется к танцующим.
Пожелав остаться невидимым, как если бы он носил на пальце кольцо Гигеса, Рюбзаль пробирается сквозь толпу, проказничая и мешая людям. Из-за него самые скромные юноши наказаны за вольности, которых они себе не позволяли. То он коснется губами белых плеч, то обовьет руками осиную талию, прерывая поцелуи и навлекая пощечины на невиновных. Это не всё: он опрокидывает кувшины, из которых разливаются красные лужи вина, и, к великому удовольствию своего злого нрава, лишает людей вина, подряд сам опустошая бокалы за здоровье графа Эдгара.
Граф Эдгар приходит на рудник, чтобы поблагодарить рудокопов за их работу, ведь их труд обогащает его и позволяет жениться на Эолине, его невесте, приемной дочери могущественного герцога Ратибора.
Вскоре Эолина со своим отцом, желая посетить подземный мир, тоже прибывает под темные своды. Там, где цветет золото, серебро и драгоценные камни, она рассыпает собранные ею по дороге влажные от росы полевые цветы. Ее окружают, ею восхищены, ей устраивают овацию. Она так прекрасна, так добра и так очаровательна! За ее красотой видится еще и иная прелесть, проступающая сквозь внешнюю, — так светится огонь сквозь гипсовую вазу. Из-за внезапных фосфоресцирующих вспышек на ней кажется, что Эолина только оболочка, призрачная вуаль сверхъестественного существа, богини, каким-то злым роком осужденной жить среди людей. Пьянея от любви, Эдгар бросается следом за своей невестой, пытаясь настигнуть и остановить ее в полете. Вспомните, не так ли, дрожа крыльями, порхают две бабочки, ища друг друга, одна страстно, другая кокетливо ускользая среди цветов, до тех пор пока обе не сольются в одном сияющем луче? Вы сможете себе представить этот пленительный шаг, в котором госпожа Феррарис — Эолина, хочу я сказать, кажется такой молодой, такой легкой, воздушной, такой сладостно невинной и такой целомудренно возбуждающей. Каким прелестным движением она притягивает и отталкивает поцелуй, изящной угрозой порхающий над ее улыбкой!
В то время как Эолина любуется богатствами рудника, принимает участие в пиршестве, танцует со всеми, беседует со сбежавшимися к ней девушками и слушает нескромные признания влюбленного в Лизинку молодого рудокопа, вновь появляется дух горы Рюбзаль. Простирая руки в экстазе, восхищенными глазами он следит за всеми движениями невесты Эдгара. Его пьянит ее красота. Никогда еще подобное чудо не проникало в его темное царство. Ундины подземных вод, саламандры владений Плутона[157], стремившиеся ему понравиться, не обладали таким совершенством черт и форм, такой девичьей грацией и обворожительной улыбкой! Рюбзаль влюблен в Эолину. Проникнув сквозь толщу земли, стрела любви нашла его сердце.
Вдруг он превращается в рудокопа и неуклюже, по-деревенски приближается к столу под насмешки господ, чьи шутки он презирает. В своем скромном платье он могущественнее их: его глаза проникают сквозь непреодолимые для людских взглядов преграды. Он ясно видит струящиеся в скалистых ложах реки металла. Ключ от сокровищ горы у него. И действительно, при каждом ударе его кирки сверкают слитки природного золота, искрятся, отбрасывая яркие лучи, драгоценные каменья. Сквозь светящуюся пещеру становятся видными богатства, которые с таким трудом ищет человек, проступают причудливые металлические цветы, скрещивают свои разноцветные лучи рубины, сапфиры, бриллианты.
Что сокровище калифов рядом с этими ослепительными чудесами? В гордо выпрямившемся скромном рудокопе все узнают короля гномов Рюбзаля. Пренебрегая яростью Эдгара, меч которого, занесенный над Рюбзалем, попадает лишь в пустоту, дух признается в любви Эолине. Она будет королевой гномов, и земля откроет ей все свои тайники — так решил Рюбзаль, и его не остановит никакое препятствие. Кто сможет соперничать с духом, да еще с таким богатым духом!
Напрасно протестует Эолина, напрасно Эдгар пытается наказать наглеца — Рюбзаль нисколько не обеспокоен. Один его жест — и пещера вспыхивает пурпурными бликами, словно плотины огня прорываются из центра земли. Дух исчезает в пламени. Все в ужасе убегают, и в руднике наступает тишина.
Люди ушли, и гномы вновь завладели своим царством. Из щелей скалы выходит множество одетых в серое маленьких существ с капюшонами на головах, из-под которых поблескивают недобрые глаза. Странно, в беспорядочном ритме они припрыгивают, стараясь развлечь озабоченного их хозяина. Вслед за гномами появляются красивые создания в сияющих каменными цветами туалетах, они безуспешно пытаются отвлечь горного короля от его мыслей. Рюбзаль не обращает внимания даже на Трильби, своего пажа, своего любимого шалуна. Его мысль проникает сквозь стены пещеры. Твердая скала становится полупрозрачной, рассеивается лазоревым туманом, и в волшебной перспективе появляется комната готической архитектуры. Слабо освещенная лампой, Эолина в изящной позе спит на парче. Сноп голубого света проникает в комнату сквозь открывшееся окно. Едва серебряное свечение касается Эолины, в ней происходит преображение: подобно хризалиде[158], выходящей из кокона и улетающей бабочкой, девушка покидает свою земную форму, оставляя на постели обмякшие одежды. С приходом ночи она становится дриадой [159], как и ее мать. Подруги окружают ее и ведут к родному лесу, к дубу, с которым связана ее жизнь. «Смертная или богиня, — восклицает Рюбзаль, — все равно я добьюсь ее любви!» Видение исчезает, и занавес падает.
Следующий акт: розовые цвета восхода борются с голубоватым свечением луны, играя на высокой крыше готического храма, у подножия которого плещется вода. Вся остальная часть стены еще в тени, а спереди, у развалин башенки, виден старый, разбитый молнией дуб с изогнутыми мертвыми ветвями. Настал день помолвки Эдгара и Эолины. Рудокопы готовят для церемонии трон из цветов и листьев. «Давай спилим это дерево, оно так мешает», — говорит Франц, возлюбленный Лизинки, старому Герману, старшему над рудокопами. «Боже сохрани нас от этого, дети мои, — отвечает Герман. — С этим дубом связана легенда: хозяйка замка, мать Эолины, любила отдыхать в его тени. Ее тянула сюда таинственная сила колдовства. Однажды в бурю в дерево ударила молния, и молодая женщина умерла, словно ее жизнь была связана с жизнью дуба».
Пока старый рудокоп рассказывает легенду, слышится словно потрескивание искр, и из руин башенки, преследуя видение, вылетает Рюбзаль. Светящаяся фигура, отражение которой тянется по воде, проплывает над рекой, как птица над озером. Это с наступлением дня дриада возвращается к своей земной оболочке.
Поднявшееся солнце освещает фасад замка, искрит воды реки, золотит зелень листьев парка. Рудокопы со стягами и атрибутами своего ремесла несут на носилках в дар своему господину тяжелые слитки серебра и золота. Их сопровождают деревенские девушки. Любимец Рюбзаля Трильби явился на землю в образе пажа, помогающего своему хозяину в его похождениях. Он всячески развлекается, кокетничая с девушками и вызывая ревность их деревенских возлюбленных.
Герцог Ратибор, Эолина, Эдгар и дворяне — свидетели обручения не заставляют себя долго ждать. Они занимают места, и праздник начинается. Какой-то господин в причудливо-великолепном, облачении пылко выступает вперед. Он удивляет и страшит окружающих. В нем чувствуется сверхъестественная сила. Он подчиняет себе волю других, побеждает сопротивление, завораживает, словно змея, манит, словно пропасть. Завороженная его взглядом, Эолина поднимается и начинает танцевать с ним. Так голубь спускается с ветки на ветку к удаву, ожидающему внизу, под деревом: перья дыбом, крылья дрожат, едва живой от ужаса, но завороженный. Конечно, Эолина не любит Рюбзаля, однако этот магический танец оглушает и возбуждает ее. Коварное томление смягчает движения, голова склоняется, взгляд плывет, влажные губы приоткрываются в улыбке, дыхание учащается. Почти побежденная, она отдается в руки Рюбзаля.