Андрей Воронин
© Андрей Воронин, 2014
© ООО «Издательство ACT», 2014
Глава 1
Погода уже вторую неделю держалась ясная, сухая и теплая – теплая, разумеется, настолько, насколько это возможно в средней полосе России во второй половине сентября. Когда ослабевшее, ленивое осеннее солнце переставало согревать землю, неспешно скатываясь за зубчатый лесистый горизонт, из сырых низин выползал плотный, белый, как снятое молоко, туман. Беззвучным медленным половодьем он затоплял равнину, расстилаясь по приречным лугам и окрестным перелескам, чтобы утром, на рассвете, осесть холодной росой. В лучах низкого утреннего солнца роса вспыхивала миллиардами бриллиантовых искр, но это мало кто замечал, а те, кто замечал, далеко не всегда могли по достоинству оценить красоту открывшегося им зрелища. Так называемому простому народу на подобные вещи, как правило, наплевать – независимо от страны проживания и места постоянной регистрации у него, народа, хватает других забот, – а народ непростой в райцентре Верхние Болотники испокон веков был в дефиците. Даже члены местного общества самодеятельных художников и кружка любителей поэзии, что собирался два раза в неделю в городском доме культуры, как это часто случается с представителями российской творческой интеллигенции, предпочитали вечерние посиделки с портвейном любованию восходом. Исключение составляли лишь те случаи, когда восход заставал их на лоне природы, там, где они уснули, не сумев дойти до дома, но и тогда их мутный с похмелья взор оставался слеп к неброским прелестям среднерусского пейзажа. Что же до росы, то она, будучи замеченной, воспринималась как жестокое издевательство мачехи-природы над изнывающим от мучительной жажды непутевым дитятей.
Зато роса питала землю, заменяя собой заблудившиеся где-то осенние дожди. Грибов в этом году уродилось неимоверное количество, и старожилы, особенно пожилые торговки на рынке, авторитетно утверждали, что последний раз такое явление наблюдалось в далеком сорок первом, служа одним из многочисленных знамений большой беды. Зловещий подтекст этого бабьего карканья перекликался с шумихой, поднятой прессой и телевидением вокруг конца света, будто бы назначенного индейцами майя на приближающийся декабрь.
Люди здравомыслящие ко всей этой болтовне относились скептически. Им лично мудрецы племени майя ничего такого не говорили, а тому, о чем трещат коммерческие каналы телевидения, верить трудно даже при очень большом желании. Что же до торговок с их грибными знамениями, то они – дамы хоть и весьма почтенные, но все-таки не настолько древние, чтобы помнить, что да как было в сентябре сорок первого.
Но мыслить здраво в городе Верхние Болотники могли немногие. Людей, обладающих этим редким даром, на свете еще меньше, чем тех, кто способен умиляться при виде распустившегося цветка или поднявшегося над горизонтом малинового шара солнца. Их процент от общего количества населяющих ту или иную местность индивидуумов везде примерно одинаков – ноль целых хрен десятых с несколькими нолями после запятой. И если в мегаполисах их худо-бедно наскребаются сотни, а то и тысячи, то в захолустных городишках наподобие Верхних Болотников счет, как правило, идет на единицы – и хорошо, если не на дроби.
Поэтому на широкую общественность райцентра Верхние Болотники все эти мрачные слухи – как, впрочем, и любые другие, – производили весьма глубокое впечатление. Большинство, традиционно перебивающееся с хлеба на водку, дабы не впасть в отчаяние перед лицом надвигающейся глобальной катастрофы, прибегало к испытанному средству от всех скорбей и, проснувшись поутру с больной головой, испытывало даже некоторое разочарование от того, что конец света опять не наступил и надо опять начинать все с начала. Более обеспеченное, располагающее свободными деньгами меньшинство опустошало прилавки магазинов, метя подчистую спички, соль, консервы и свечи, чтобы доверху забить этим добром кладовки и погреба. В продаже появились наборы для выживания, а член кружка любителей поэзии, творящий под псевдонимом Ярослав Морев, написал:
Взойдет последняя комета,
Восстанут демоны морей…
И там, на грани тьмы и света,
Прошу, люби меня сильней!
Стихотворение опубликовали в районной газете, и уже на следующее утро на калитке дома, в котором проживал автор, появилась сделанная каким-то остряком надпись мелом: «Уже прожевана котлета, на блюде вянет сельдерей… Я подарю тебе конфету, а ты отдайся мне скорей!» Установить личность пачкуна, дерзнувшего обидеть поэта, не представлялось возможным: это мог быть кто угодно, поскольку в таких населенных пунктах, как Верхние Болотники, за псевдонимом не спрячешься, и настоящее имя пиита Ярослава Морева тут было известно каждой собаке.
Звали его Александром Ивановичем Лялькиным. Имя это, в целом вполне обыкновенное, казалось стихослагателю недостаточно громким и благозвучным, чтобы подписывать им публикуемые в районной газете и любовно собираемые в специально отведенную для этого папку вирши; для Верхних Болотников, конечно, сошло бы и оно, но Александр Иванович метил гораздо выше и не без оснований сомневался в том, что какая-нибудь звезда отечественной эстрады согласится исполнять песни на стихи какого-то там Саши Лялькина. В том, что рассылаемые через интернет многочисленные предложения поэта Ярослава Морева пока что оставались без ответа, виновато было, разумеется, не качество стихов, а несовершенство мира, в котором все делается по протекции или за большие деньги.
Не имея ни того, ни другого, поэт Морев добывал хлеб насущный путем преподавания русского языка и литературы в средней школе номер два города Верхние Болотники. Внешность он имел невзрачную, доходы смехотворные и к сорока годам окончательно сложился как закоренелый, безнадежный холостяк без каких-либо перспектив на семейную жизнь. Успехом у слабого пола он не пользовался никогда и давно свыкся с таким положением вещей. Правда, в последнее время он стал все чаще ловить себя на том, что заглядывается на своих учениц – не старшеклассниц, перед которыми откровенно робел, а тех, что помладше, лет, эдак, двенадцати – четырнадцати. Их по-детски угловатые формы и трогательные бугорки, что топорщили спереди кофточки, волновали его, притягивая взгляд. Будучи человеком относительно образованным и где-то даже неглупым, Александр Иванович знал, как называется эта внезапно прорезавшаяся склонность, но не особенно напрягался по этому поводу: дальше вороватых взглядов, исподтишка бросаемых на еще не оформившиеся девичьи прелести, дело не шло и не могло пойти, поскольку Лялькин был чересчур робок и стеснителен.
Скопившийся во время подглядывания за школьницами пар, естественно, требовал выхода, и Александр Иванович спускал его, тайком наведываясь в гости к тридцативосьмилетней вдове Аннушке, что жила в однокомнатной квартирке на верхнем этаже старого двухэтажного дома в паре кварталов от центральной площади. Аннушка славилась на весь город своей слабостью к мужскому полу; было понятно, что таким манером она пытается устроить свою личную жизнь, но на учителя Лялькина матримониальные поползновения веселой вдовы не распространялись: уж очень незавидной была партия, которую он мог составить. Это был секс без обязательств; иногда Аннушка брала себе за труд пришить пуговицу к его единственному пиджаку или погладить рубашку, когда даже под пиджаком было видно, какая она мятая; Лялькин, в свой черед, баловал ее дешевыми подарками (денег Аннушка не брала принципиально, дабы окончательно и бесповоротно не прослыть в городе проституткой), и это было все. Как-то раз, на заре их вялотекущего романа, Аннушка попросила его повесить полочку в прихожей; стену после этого пришлось заново штукатурить, Александр Иванович едва не лишился двух пальцев на левой руке, и больше о помощи по хозяйству речь у них не заходила.
В последнее время поэт Морев все реже баловал Аннушку своими визитами, и на то существовала вполне серьезная, уважительная причина: Александр Иванович нашел себе еще один клапан для стравливания пара. Речь шла вовсе не о другой женщине или, упаси бог, мужчине – о, нет! Просто с некоторых пор Лялькин присоединился к семимиллионной армии зарегистрированных пользователей компьютерной игры «Танки» – попробовал из любопытства и уже не смог остановиться. Игроманом он себя, конечно, не считал, да, пожалуй, им и не был, однако денег на свою «пантеру» за год потратил больше, чем на Аннушку за все время знакомства. О какой именно сумме идет речь, он и сам не знал, потому что сесть и подсчитать реальные расходы на апргрейд виртуального танка просто-напросто боялся. Ясно было, однако, что потрачено немало: с весны предложения продать «пантеру» поступали регулярно, и в последнем речь шла аж о двух с половиной тысячах долларов. Такой суммы учитель Лялькин не держал в руках никогда, и порой его брало отчаяние при мысли, что он, взрослый человек, ухитрился незаметно для себя ухлопать такие деньжищи на усовершенствование существующей только на компьютерном мониторе машины. Тем не менее, о продаже танка он даже не помышлял; это было его детище – лучший, по мнению многих экспертов, танк Второй мировой войны, стараниями провинциального учителя русского языка доведенный почти до совершенства и стяжавший на полях виртуальных сражений славу, о которой его владелец мог только мечтать.
На днях по телевизору в выпуске криминальных новостей передали пришедшее из союзной Белоруссии сообщение о первом в истории угоне виртуального танка. Какие-то поднаторевшие в искусстве барабанить по клавишам ухари взломали пароль, украли чужую машину и успели, прямо как угнанную из чьего-то двора легковушку, распродать ее по запчастям раньше, чем их накрыли. Судя по тону ведущего, на телевидении этот случай рассматривали как курьезный, но Александру Ивановичу он таковым вовсе не казался. Его мнение наверняка разделяли семь миллионов игроков в «Танки»; Аннушка, увы, в их число не входила, и законное беспокойство Лялькина о судьбе его непобедимой «пантеры» не вызывало у нее ничего, кроме раздражения.
Сегодня дело у них дошло до настоящей ссоры. Заметив, что Александр Иванович нынче рассеян сверх обычной меры и при этом явно не может усидеть на месте, Аннушка язвительно осведомилась, о чем это он все время так напряженно думает – уж не о своей ли любимой игрушке? Лялькин ответил утвердительно; острая на язык вдовушка, не стесняясь в выражениях, высказалась в том смысле, что взрослому дядечке не пристало возиться в песочнице, пусть себе и виртуальной, и переживать из-за такой не стоящей выеденного яйца чепухи, как танк – мало того, что игрушечный, так еще и никогда не существовавший в действительности, нематериальный и потому ни черта не стоящий. Язвить она умела виртуозно, и задетый за живое поэт Ярослав Морев, не успев поймать себя за язык, с горделивым и пренебрежительным видом развеял ее заблуждение, сообщив, что за эту не стоящую выеденного яйца чепуху ему буквально на днях предлагали две с половиной тысячи зеленых американских рублей.
Разумеется, об этом лучше было промолчать. Практичная Аннушка мгновенно сообразила, что продать за большие деньги нечто, во что не вложены все те же деньги, невозможно, произвела в уме приблизительный подсчет затрат и сравнила их с тем, что было потрачено на нее. Сравнение получилось не в ее пользу и повлекло за собой организационные выводы: Лялькину швырнули в физиономию его последний подарок, дешевые пластмассовые бусы, и выставили за дверь, посоветовав в дальнейшем удовлетворять свои интимные потребности путем совокупления с «пантерами», «тиграми» и прочими обитателями компьютерного зоопарка.
Вот таким манером поэт Ярослав Морев, он же учитель русского языка и литературы Александр Лялькин, во втором часу ночи очутился на улице спящего районного центра Верхние Болотники. Вокруг стояла глубокая ночная тишина, нарушаемая только стуком его каблуков по испещренному трещинами и рытвинами асфальту мостовой да отдаленным лаем собаки, которой отчего-то не спалось в этот глухой послеполуночный час. Фонари опять не горели, но зависшая над городом почти полная луна давала достаточно света, чтобы не переломать себе ноги, сослепу шагнув в открытый канализационный люк. Асфальт и пыльная трава заросших сорняками газонов еще дышали остатками дневного тепла, но в чистом ночном воздухе уже явственно чувствовалось дыхание приближающихся холодов. Пробивающийся сквозь нависшие над тротуаром кроны берез лунный свет разрисовал корявый асфальт причудливым серебристо-черным узором. Узор этот был по-настоящему красив, но слишком удачно маскировал неровности, и, пару раз споткнувшись, Лялькин сошел с тротуара на пустую проезжую часть.
Здесь было намного светлее, а если поднять голову, можно было насладиться зрелищем усыпанного мириадами ярких, каких ни за что не увидеть жителям больших городов, загадочно мерцающих звезд. Споткнувшись в третий раз, Александр Иванович чертыхнулся и стал смотреть под ноги.
Буря отрицательных эмоций, поднятая истеричной руганью осатаневшей Аннушки, быстро улеглась. Лялькин не особенно дорожил этой связью, да и восстановить ее при желании ничего не стоило: Аннушка была отходчива и, что называется, слаба на передок. Прямо сейчас возвращаться к ней, конечно же, было неразумно, да и не очень-то хотелось. Без малого два часа назад началось воскресенье; впереди ждал абсолютно свободный день, и Александр Иванович знал, как проведет остаток ночи.
После романтической прогулки под луной и звездами уважающему себя поэту полагалось бы вооружиться пером и до зари строчить стихи. Но с калитки его дома еще не до конца стерлись следы сделанной мелом надписи, нанесенная неизвестным завистником обида все еще язвила ранимую душу поэта, а модернизированная по последнему слову истребительной техники «пантера» с полным боекомплектом скучала в виртуальном боксе, грезя о грохоте взрывов, лязге гусениц и заволакивающем горизонты черном дыме ожесточенных танковых боев. Неизвестно, как для кого, а для Александра Ивановича выбор был очевиден, и все его помыслы в два счета переключились с глупой крикливой вдовы на тактику предстоящей схватки.
С этого мгновения Лялькин двигался, что называется, на автопилоте, как вдребезги пьяный. Он не шатался, выписывая по мостовой замысловатые вензеля, но почти не воспринимал окружающую действительность, с головой погрузившись в свои милитаристские бронетанковые фантазии. Виртуальный мир – призрачный мир грез, созданный чьим-то трудом и воображением; поэт Морев, таким образом, не просто грезил наяву, а грезил о грезах, как озабоченный поисками очередной дозы наркоман грезит о героиновом кайфе. Ноги сами несли его знакомой дорогой мимо палисадников с качелями и двухэтажных домишек, построенных в начале пятидесятых годов прошлого века руками немецких военнопленных, в направлении центральной площади. В центре площади был разбит засаженный чахлыми липами небольшой сквер. По одну его сторону стояла на постаменте геройская «тридцатьчетверка» (выкрашенная, по бедности, в неуместно жизнерадостный ярко-зеленый, почти бирюзовый цвет), а по другую виднелось приземистое, с фальшивыми колоннами по всему фасаду, изрядно обветшалое строение, служившее вместилищем обеих ветвей городской и районной власти.
Ничего этого Александр Иванович сейчас не видел: перед его глазами, как на экране, одна за другой разворачивались картины жестоких танковых боев. В мутное от зноя полуденное небо неподвижными черными султанами поднимались дымы от подожженных точными попаданиями машин, в клубах поднятой гусеницами пыли сверкали вспышки выстрелов, вздыбливались косматые кусты разрывов, ревели мощные моторы, с лязгом барабанили по броне осколки, и с глухим похоронным звоном падали на стальной пол боевой машины дымящиеся снарядные гильзы.
За всем этим воображаемым шумом Лялькин далеко не сразу расслышал и еще позже осознал, что доносящиеся откуда-то звуки раздаются наяву, а не внутри его головы. Остановившись на углу, там, где улица, как река в квадратное озеро, впадала в площадь, он прислушался и удивленно задрал над оправой очков жидкие рыжеватые брови: в самом деле, откуда-то слышались до боли знакомые звуки – рев мотора, стальной рокот зубчатых передач, а также лязг и скрежет коверкающих асфальт гусеничных траков.