За что, собственно, они борются, оба представляли слабо; в то, что борьба в обозримом будущем даст желаемый результат, верилось еще слабее. Но накопившаяся за годы беспросветного полунищенского существования злоба на всех и вся требовала выхода; Белый и Решето, как звали во дворе Андрея, давно стали завсегдатаями и активными участниками устраиваемых «нацболами» акций протеста, а уж против чего протестовать, они знали и без пропагандистских речей. Их обокрали дочиста задолго до рождения, родили и вырастили в скотских условиях, воспитали, как бессловесное быдло, и предоставили блистательный выбор между сумой и тюрьмой; если кому-то кажется, что это недостаточно серьезный повод для протеста, этот кто-то, вероятно, святой.
Белый и Решето святыми не были. Белый, например, буквально сатанел от одного этого слова – «быдло», а человека, рискнувшего употребить данный эпитет в отношении него, запросто мог прикончить голыми руками. Он горячо и искренне ненавидел холеных, упакованных молодчиков с их гарвардами, принстонами, «бентли», «феррари», яхтами и длинноногими продажными телками, увешанными бриллиантами, как новогодняя елка игрушками – всю эту шушеру, жирующую на наворованные папашами народные деньги и свысока взирающую на него, Белого, с опасливым презрением.
Полностью разделяя взгляды приятеля, Андрей Решетилов, помимо абстрактных соображений и хлестких политических лозунгов, имел перед глазами вполне конкретный объект, воплотивший в себе все, что они с Белым ненавидели, против чего бунтовали. И – вот парадокс! – этот самый объект, с которого впору писать портрет эталонного российского буржуя современной формации, с некоторых пор стал причиной возникших между приятелями серьезных разногласий. Фактически, из-за этого козла казавшаяся нерушимой дружба дала трещину; Белый и Решето, каждый со своей стороны, старались, как умели, эту трещину замазать. Но умели они не так, чтобы много, да и уступить в принципиальном споре ни один из них по-настоящему не хотел, и трещина ширилась, грозя окончательно развести их по жизни в разные стороны.
За все свои двадцать пять лет по-настоящему, надолго они расставались всего один раз, когда уходили в армию. Решетилова загнали в Забайкалье, где он весь срок службы крутил баранку приписанного к автомобильной роте стройбата тяжелого самосвала. Белый попал в танковые войска и стал механиком-водителем, каковое обстоятельство, на первый взгляд не имеющее никакого значения, со временем стало одной из причин возникших между закадычными друзьями трений.
После дембеля Решето застрял в Чите почти на полтора года – не потому, что ему там как-то уж очень сильно понравилось, и не из-за блестящих финансовых или, боже сохрани, карьерных перспектив, а просто так, по случаю. Загулял, познакомился с веселой, а главное, обеспеченной и не жадной разведенкой и задержался не на пару дней, как планировал, а чуть ли не на пару лет. Да и куда ему было торопиться? В родном подмосковном Зеленограде Андрея Решетилова не ждало ничего, кроме однокомнатной хрущевки и матери, которая не пилила сына только тогда, когда жаловалась ему же на свои многочисленные болячки и тяжелую бабью долю.
Потом обстоятельства сложились так, что из Читы пришлось экстренно рвать когти; Решето рванул, не прощаясь, прихватив из квартиры сожительницы кое-какие побрякушки, и приземлился на своем запасном аэродроме – восемнадцать квадратов жилой площади, совмещенный санузел и маман, которая за годы разлуки не стала ни здоровее, ни молчаливее. И еще участковый, который по старой памяти поглядывал на Решето, как солдат на вошь, и даже не думал притворяться, будто рад его возвращению к родным пенатам.
Под двойным давлением – с одной стороны, маманя, с порога заявившая, что не собирается кормить дармоеда, а рассчитывает, наоборот, на сыновнюю поддержку на склоне лет, а с другой, участковый с его косыми взглядами – Андрей остепенился настолько, что устроился на работу. Специальность, спасибо армии, у него имелась, и, хотя желание горбатиться на дядю, конкурируя с приезжими хохлами и таджиками, отсутствовало напрочь, Решето, стиснув зубы, сел за баранку. В настоящее время он числился водителем большегрузного тягача в местной ПМК и находился примерно на полпути к увольнению по статье – давление давлением, обстоятельства обстоятельствами, а характер в карман не спрячешь. Или, как однажды выразился Белый, «гены пальцем не раздавишь».
Пока Решето валял дурака и наживал неприятности в далекой Чите, Белый, как выяснилось, времени даром не терял. Ясно, он не поступил на бюджетное отделение престижного университета, не женился на дочке богатенького папаши, не обзавелся собственным успешным бизнесом и не совершил никаких других сказочных, нереальных подвигов по принципу «из грязи в князи». Но работенку он себе подыскал непыльную, недурно оплачиваемую, а главное, редкую, чуть ли не уникальную: более не имея никакого отношения к вооруженным силам, этот шустрый проныра работал по своей армейской специальности – механиком-водителем танка.
Сначала Решетилов ему просто не поверил. Тягач или построенный на базе танка гусеничный вездеход – это ладно, но танк?! Если речь не идет о киностудии (а о киностудии речь как раз таки не шла), то гражданских и, тем более, частных, личных танков на свете не бывает. Ну, пусть не на свете; на свете бывает все, и какой-нибудь президент или диктатор, если у него не все в порядке с головой, вполне может иметь свой собственный, персональный танк и по выходным в компании пьяных баб выезжать на нем на природу. Но у нас, в России, в Подмосковье – нет, не может быть! Не может быть, потому что не может быть никогда.
Так считал Андрей Решетилов. И, как выяснилось, глубоко заблуждался. Оказалось, частный танк в природе существует, причем не один и не где-то за тридевять земель, а прямо тут, под боком, совсем недалеко от Москвы. Некий хорошо упакованный господин ухитрился собрать внушительных размеров коллекцию старых, времен Второй мировой войны, танков; увлечения у этого господина были довольно странные, причудливые, танки у него не просто стояли, а ездили и даже, если верить Белому, время от времени постреливали. Все это ископаемое железо требовало постоянного ухода; кто-то должен был поддерживать его в исправности, заправлять и смазывать, а также сидеть за рычагами и делать все для того, чтобы устраиваемые хозяином для гостей потешные баталии не привели к человеческим жертвам. Словом, тут нужен был технически грамотный персонал, и Белому посчастливилось не только вовремя наткнуться на объявление о найме, но и выдержать нешуточный конкурс.
Своей работой – сутки через двое – Белый был вполне доволен, о чем и уведомил Решетилова при первой же встрече. И, как верный друг, обещал составить протекцию.
– Ты ж водила, – говорил он, энергично жестикулируя зажатой в кулаке бутылкой пива, – а нормальный водила с твоей категорией в таком хозяйстве, как у моего шефа, всегда пригодится. В технике шаришь, армейку отмотал… Короче, я поговорю. Если что, переучишься, дело-то нехитрое! Будем вместе по пересеченной местности гонять – в войнушку, как в детстве, помнишь? Только за бабки. За приличные бабки, понял?
Вдохновленный не столько энтузиазмом Белого, сколько размером получаемой им зарплаты, Андрей поделился своими радужными планами с матерью: не скрипи, старушка, скоро будем в шоколаде и все такое. Будет тебе в старости твой стакан воды – пей, не поперхнись!
Вот тут-то на поверхность и всплыло обстоятельство, мимоходом вбившее клин между закадычными друзьями. Мать, едва услышав имя человека, на которого собрался работать Андрей, решительно и безапелляционно объявила: «Только через мой труп!» А когда сын излил свое искреннее недоумение в кратком и агрессивном: «Не понял», – кое-что ему рассказала.
В свое время, как почти всякий выросший в неполной семье ребенок, Решето вдоволь наслушался баек об отце – командире подводной лодки, геройски погибшем при выполнении боевой задачи. Годам, эдак, к тринадцати или четырнадцати он начал понимать, что легенда о героическом папаше представляет собой именно байку, не содержащую ничего, кроме чистого вымысла. Единственной крупицей правды в ней было существование некоего субъекта мужского пола, который сделал свое липкое дело и отбыл в неизвестном направлении – с тобой пошутили, а ты надулась, и так далее. И вот теперь, когда сын окончательно перестал интересоваться своим происхождением, маман вдруг решила его на этот счет просветить, рассказав вполне прозаическую историю о приехавшем на практику московском студенте и фабричной девчонке из рабочего поселка, которая, дрогнув под напором вина, столичного лоска и обещаний светлого будущего, не сумела удержать колени сдвинутыми.
Студент, ясное дело, повел себя вполне предсказуемо, то есть по-свински, и день, когда мать сообщила ему о своем интересном положении, стал последним днем их непродолжительного знакомства. Так на свет появился Андрей Решетилов по прозвищу Решето; в этой истории не было бы ровным счетом ничего удивительного, если бы не одно маленькое «но»: сбежавшим папашей оказался тот самый помешанный на старых танках денежный мешок, в загородном поместье которого нынче работал Белый.
– Тесен мир, – выслушав в пересказе Андрея эту историю, философски изрек Белый. И, подумав секунду, воскликнул: – Слушай, так это ж реальное бабло! Прикинь, сколько он тебе одних алиментов задолжал! – а потом, подумав еще немного, уже совсем другим, извиняющимся тоном добавил:
– Только, если что, я не при делах.
Вот тогда-то Решетилову впервые и почудился звук, похожий на негромкий треск ломающегося льда, а перед глазами, как наяву, возникла извилистая черная трещина, которая, дыша ледяным холодом, с каждым мгновением становясь длиннее и шире, резво бежала через ровное белое поле, оставляя его на одном берегу растущей полыньи, а Белого – на другом.
Понять Белого, который не хотел терять высокооплачиваемую, а главное – редкий случай! – интересную работу, было нетрудно. И Решето, мужественно проглотив обиду, протянул через полынью руку дружбы, сказав:
– Тебе-то зачем в это лезть? Мой папаша – мне и разбираться.
Но этим дело, увы, не кончилось. Попытки Решетилова «разобраться» с беглым родителем вряд ли стоили того, чтобы их описывать; достаточно сказать, что они оказались столь же эффективными, как попытки новорожденного мышонка обложить данью удава, обитающего в герметично закупоренном, искусственно вентилируемом террариуме из пуленепробиваемого стекла. Общаться с ним папаша не пожелал, Решето даже не получил возможности сколько-нибудь внятно объяснить, кто он, зачем, чего и на каком основании хочет. А когда стал проявлять настойчивость, его просто подкараулили, затолкали в багажник, вывезли за город и хорошенько, со знанием дела, отметелили. А потом, когда он корчился в пыли, наматывая на ободранный кулак кровавые сопли, какой-то хлыщ, по одежке – вылитый битый фриц, наступив ему на голову тяжелым пыльным башмаком, негромко, но очень внятно и убедительно произнес:
– Если еще раз о тебе хотя бы услышу – живьем в землю закопаю.
Ну, что тут скажешь? Комментарии, как говорится, излишни. Кое-как добравшись до «штаба» в гараже, Решето рассказал о своих злоключениях другу. И Белый опять повел себя не по-пацански, ограничившись вздохами и сочувственным бормотанием там, где должен был, а главное, имел реальную возможность отомстить за нанесенную лучшему другу обиду. Андрей его не осуждал: в конце концов, результат разговора был вполне предсказуем, а раз так, то и затевать его не следовало. Незачем было ставить Белого, а заодно и себя, в неудобное положение, жалуясь на больших злых дяденек, которые отполировали бедному Андрюшеньке мослы, напомнив, где его место.
– Все нормально, – сказал тогда Решето, прервав сочувственную тираду Белого.
Но все было далеко не нормально, и оба это прекрасно понимали. И все два года, прошедшие с тех пор, искали компромисс между тем, что должно быть, и тем, что есть.
То, что они в конце концов отчебучили, тоже представляло собой своеобразный компромисс, нечто среднее между двумя полярными крайностями, одна из которых целиком устроила бы Белого, а другая – Решето. Одному хотелось мучить, убивать, крушить и жечь, другому – гонять на раритетных танках по полигону и огребать за это хорошие бабки, поэтому найти среднее арифметическое оказалось нелегко. Ценой долгих, далеко за полночь, споров и серьезного риска компромиссное решение было не только найдено, но и блестяще осуществлено. Оба считали, что совершили не просто акт возмездия, а общественно полезный поступок, смелую акцию протеста против произвола продажных властей. Шороха они навели такого, что о-го-го, неприятностей козлу, не желавшему признать Решето своим сыном, доставили немало, а Белый при этом никак не пострадал – и работа, и зарплата, и расположение хозяина остались при нем.
И Решето, которому так и не удалось до конца утолить жажду крови, не имел ничего против такой концовки, потому что она означала возможность продолжения. То, что удалось один раз, удастся и вторично. Возможно, Белый все-таки изменит свою трусливую оппортунистскую позицию и согласится с доводами Андрея. А если этого не случится, придется обойтись без него. Так ли, этак ли, но, когда старый «тигр» снова выйдет на тропу войны, стрелять он будет уже не по пустому зданию поселковой управы, а по совсем другой мишени – прямой наводкой, в упор, по стеклянному фасаду, чтоб только брызги в стороны полетели!
При грамотном планировании и умелом подходе дело оказалось не таким уж и сложным, хотя и весьма трудоемким. Но они справились; удав больше не чувствовал себя неуязвимым в своей герметичной крепости из пуленепробиваемого стекла, а все вокруг были уверены, что он не жертва, а, наоборот, виновник странного происшествия в захолустном райцентре.
Держа в руке тяжелый полиэтиленовый пакет, в котором позвякивали пивные бутылки, Решето поднялся по крутой лесенке. В основательно замусоренной следами прошлых гулянок комнатушке помещались только знаменитый диван, в обиходе именуемый «траходромом», обшарпанный стол на точеных ногах с крышкой из тонкой фанеры да одинокий колченогий табурет. С низкого потолка, соседствуя с голой, засиженной мухами лампочкой, свисала малая боксерская груша. Она еще раскачивалась; рядом, опустив натруженные руки в легких боксерских перчатках, стоял Белый. Он был голый по пояс, ярко-розовым, как у всех альбиносов, цветом кожи напоминая молочного поросенка. Плечи и безволосая грудь лоснились от пота, физиономия раскраснелась; Белый дышал, как загнанная лошадь, своим примером лишний раз доказывая, что спорт и выкуриваемая ежедневно на протяжении десяти лет пачка сигарет очень плохо сочетаются друг с другом.
– Перекур, – сказал ему Решето и со звоном опустил свою ношу на стол. – Пора восполнить потерю жидкости. И вообще, чего ты дурью маешься? Ты ж танкист, а не спецназовец, с кем ты в танке на кулаках драться-то станешь?
– Салага, – с деланным презрением откликнулся Белый, снимая перчатки, – что ты понимаешь в танках! Вот что, по-твоему, в танке самое главное? Не знаешь? А я тебе скажу. В танке главное – не бздеть!
Андрей невольно фыркнул. Ему едва исполнилось двадцать пять, суровые армейские будни помнились живо и ярко, и он очень хорошо представлял себе, что пришлось бы выслушать человеку, не сумевшему обуздать свой организм и испортившему воздух в закрытой наглухо, тесной стальной коробке.
За спиной у Белого, на стенке слева от заросшего пыльной паутиной окна, висело странное украшение, которое человеку непосвященному могло показаться каким-то непонятным плакатом – средних размеров лист плотной бумаги, грубо размалеванный черно-серо-коричневыми камуфляжными пятнами, с нанесенным белой краской по трафарету номером 107. Справа от стола на полу торчком стояла стреляная снарядная гильза. Над ее краем тонкой струйкой поднимался синеватый дымок, судя по которому, Белый приноровился использовать этот взятый на память сувенир в качестве долгоиграющей пепельницы повышенной вместимости. Медное донышко второй гильзы выглядывало из-под дивана, и, если слегка напрячь зрение, на ободке можно было различить буквы и цифры фабричной маркировки. Цифры были обыкновенные, арабские, а буквы – латинские.
– Зря ты это, – сказал ему Андрей, неодобрительно кивнув в сторону плаката. – Выброси это дерьмо от греха подальше, а еще лучше сожги.
– Да кинься, – легкомысленно отмахнулся Белый, – что ты паришься? На работе тишь да гладь, никакого кипежа. По ходу, они и не заметили, что одна «коробка» дома не ночевала. А скажи, нормально мы это дельце провернули!
– Нормально, – буркнул Решето.
Он действительно считал, что все прошло нормально и даже превосходно, но легкомыслие Белого ему не нравилось, и из-за этого настроение, еще минуту назад спокойное и слегка приподнятое, опять начало стремительно портиться.