При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не один, а целых два гвоздя, скрученных друг с другом таким манером, что получился опирающийся на три растопыренных ножки, направленный вверх острый стальной шип. Шляпки гвоздей были скушены клещами; таким образом, получившийся предмет имел целых четыре острия и представлял серьезную угрозу для автомобильных покрышек, как ни брось его на дорогу.
Чувствуя, что начинает прозревать, Лялькин присел на корточки, включил встроенный в корпус телефона светодиодный фонарик и описал лучом полукруг, старательно, как полицейские водители, вглядываясь в освещенный асфальт. Предчувствие его не обмануло: дорога была густо усеяна точно такими же штуковинами, как та, которую он только что извлек из своей левой подошвы.
Картина начинала проясняться, буквально на глазах теряя бредовый налет. Разбросанные по дороге в районе здания УВД самодельные стальные ежи, действительно, объясняли многое – пожалуй, все, кроме того, откуда взялся немецкий танк. Способ, которым господа полицейские добирались до места происшествия, их перемежающаяся хромота и даже отсутствие пожарных, не спешивших тушить такой важный стратегический объект, как здание администрации, больше не выглядели странными и загадочными. Старый танк при всех его неоспоримых достоинствах не может соревноваться в скорости с легковым автомобилем, даже если этот автомобиль – потрепанный полицейский «бобик». Планируя нападение на Верхние Болотники, неизвестные злоумышленники заранее позаботились о путях отхода. Предположение, что кто-то действительно сидел и, расстелив на столе карту местности, разрабатывал план танковой атаки на эту забытую Богом дыру, снова отдавало бредом, но разбросанные по проезжей части металлические ежи не допускали какого-то иного истолкования.
Александр Иванович подобрал один из них и осветил фонариком. Гвозди были новенькие, еще жирные от смазки, сантиметров пятнадцати в длину и, соответственно, чересчур толстые, чтобы говорить о детской шалости. Кто-то потратил солидную сумму, купив никак не меньше ящика этих гвоздей, и приложил массу усилий, скручивая их друг с другом и скусывая шляпки. Этот таинственный кто-то был взрослым человеком и наверняка работал не один. В танке сидели как минимум двое, один в кресле механика-водителя, другой у орудия, и еще двое – один за рулем, другой у открытого окна, с тяжелым мешком на коленях – должны были прокатиться по спящему городу на автомобиле, засеяв дорогу у здания полиции и пожарного депо своими шипастыми поделками.
Речь, судя по всему, шла о настоящем заговоре, результатом которого стало происшествие, подозрительно смахивающее на террористический акт. Александр Иванович живо представил себе грозную обвинительную речь прокурора на предстоящем судебном процессе и подумал, что тем, кому она будет посвящена, не позавидуешь: вломят от души, размотают срок на всю катушку, хотя, в отличие от большинства терактов, этот, кажется, обошелся без жертв.
У него за спиной негромко, знакомо звякнула потревоженная чьей-то ногой железка. Сидя на корточках, грубо возвращенный к реальности этим прозаическим звуком поэт пугливо обернулся через плечо. В глаза, заставив на мгновение зажмуриться, ударил яркий луч сильного аккумуляторного фонаря. Но прежде, чем это произошло, Александр Иванович успел разглядеть метрах в пяти от себя две мужские фигуры с блестящими в лунном свете кокардами, пуговками, нашивками и пряжками – словом, со всей этой мишурой, которой любое государство на планете старательно украшает своих сторожевых псов.
– А ну, стоять! – грозно произнес один.
– Сюда подошел! – не менее грозно потребовал другой.
Александр Иванович Лялькин являлся мирным, законопослушным гражданином Российской Федерации – не из каких-то принципиальных соображений, а в силу свойственной ему робости, сплошь и рядом граничившей с обыкновенной трусостью, и полного отсутствия предприимчивости. Разумеется, если бы его спросили, он ответил бы, что избегает нарушений закона по убеждению, чтобы служить примером своим ученикам и т. д., и т. п., – но на самом деле поэт Морев просто не хотел неприятностей, всю свою сознательную жизнь старательно обходя препятствия и огибая острые углы. Извилистая траектория, по которой он двигался, незаметно для глаза вела под уклон, поскольку идти с горы легче, чем на нее подниматься, но речь не о том. Учитель Лялькин до сего дня не имел дела с правоохранительными органами, но жил он не в вакууме, а в маленьком городке, где все у всех на виду, и поневоле знал – пусть понаслышке, зато довольно отчетливо, – как в здешних краях работают эти самые органы. Перспектива сделаться козлом отпущения, тем самым беднягой, которому вломят от души и размотают на всю катушку, представлялась настолько реальной, что робкий сочинитель, даже не успев задуматься, впервые в жизни поступил не как тряпка, каковой в действительности и являлся, а как нормальный человек с развитым инстинктом самосохранения: вскочил и, забыв о пораненной ноге, бросился наутек.
Увы, здоровые рефлексы пробудились в нем слишком поздно, и убежать далеко Александру Ивановичу не удалось. Напуганный перспективой близкого знакомства с практикуемыми в Верхних Болотниках методами ведения следствия, Лялькин забыл не только о проколотой ноге, но и о том, что стало причиной травмы. Уже на втором шаге он со всего маху насадил здоровую ступню на очередной гвоздь. Это оказалось дьявольски больно; тихонько скуля сквозь стиснутые зубы, Александр Иванович мужественно проковылял еще два или три метра, снова наступил на стальной шип и с жалобным воплем, похожим на крик умирающей чайки, упал на четвереньки. При этом он насквозь проткнул левую ладонь и загнал еще один гвоздь в колено, а когда, не переставая жалобно кричать, опрокинулся на бок, заполучил еще и парочку неглубоких колотых ран в районе ребер.
Те, от кого он пытался убежать, приблизились, двигаясь осторожной, шаркающей походкой людей, не желающих по примеру своей жертвы распластаться на ложе из стальных шипов.
– Набегался, спортсмен? – насмешливо спросил водитель микроавтобуса сержант Круглов.
– Не рой другому яму – сам в нее упадешь, – назидательно добавил водитель подполковничьей «Лады» прапорщик Усанов.
– Какую яму? – проскулил с земли Лялькин. – Вы в своем уме? Ничего я не рыл!
– Разберемся, – пообещал прапорщик. В его устах это прозвучало, как вынесенный без суда и следствия приговор. – Хорош валяться, вставай!
Поэт Морев, которого окончательно оставили даже те крохи мужества, которые подвигли его на неудавшийся побег, покорно попытался выполнить требование прапорщика и с очередным жалобным стоном сел на асфальт. Его тощее седалище при этом уцелело только чудом – видимо, бес, который забавлялся с ним этой ночью, решил сменить пластинку и придумать для Александра Ивановича какую-нибудь новую пытку.
– Здорово напоролся. В больницу бы его, – нерешительно заметил сержант Круглов.
– А на чем ты его попрешь – на горбу? – резонно возразил прапорщик. – Валяй, если не лень. Черт его не возьмет, я на эти гвозди в детстве сто раз наступал, и хоть бы хны – зажило, как на собаке!
Слушая, как два равнодушных человека в блестящих пуговицах препираются, решая его судьбу, не лишенный склонности к философствованию учитель Лялькин вдруг подумал, что эта ночь ужасов неспроста выпала именно ему. Жизнь его, пусть неяркая, незавидная, шла ровно – без головокружительных взлетов, но зато и без падений. Он привык к мысли, что так будет всегда, но, видимо, ошибся: неприятности и потрясения, которые он так старательно обходил, никуда не делись, не рассосались и не растаяли, как утренний туман. Они копились где-то, дожидаясь своего часа, и вот, наконец, дождались. Не стоящая выеденного яйца ссора с Аннушкой из-за виртуальной «пантеры» стала каплей, переполнившей чашу, тем самым мелким камешком, что стронул лавину. Теперь менять что-либо и даже о чем-то сожалеть было поздно: лавина уже накрыла его с головой и стремительно несла – несла, надо полагать, не к сияющим вершинам, а в прямо противоположном направлении – к чертям собачьим в пекло.
Неожиданно Александр Иванович почувствовал полное безразличие к своей дальнейшей судьбе – видимо, перегруженный впечатлениями этой сумасшедшей ночи мозг объявил забастовку и впал в прострацию, предоставив событиям развиваться как им заблагорассудится. Перестав стонать и всхлипывать, виртуальный танкист Лялькин самостоятельно повыдергивал из своих окровавленных конечностей скрученные из гвоздей стальные колючки, без посторонней помощи поднялся на ноги и, хромая, оставляя на освещенном луной асфальте темные кровавые отпечатки, направился к зданию УВД.
* * *
И на старуху бывает проруха. Объяснить произошедшее Глеб Сиверов не мог ничем, кроме этой старой народной поговорки. Понадобился всего лишь краткий миг, чтобы превратить положение из просто дурацкого в безвыходное, и осознание непоправимости допущенной ошибки пришло мгновенно, с задержкой в какую-то мизерную долю секунды.
Стоя у запертой снаружи стальной двери и чувствуя, как проходит, расползаясь по правому бедру и потихонечку исчезая, легкая боль от шлепка ладонью, Глеб подумал, что чересчур глубоко вжился в роль веселого и бесшабашного пьяницы-моториста Молчанова. Специальный агент ФСБ Сиверов, обнаружив, что неожиданно оказался взаперти, не стал бы издавать досадливые возгласы и совершать ненужные телодвижения, а сразу задействовал бы единственный орган, от которого в сложившейся ситуации мог быть хоть какой-то толк, – головной мозг. Иное дело Федор Молчанов; убедившись в том, что никогда не запиравшийся люк наглухо задраен, и открыть его изнутри нет никакой возможности, этот разгильдяй в промасленной робе вполголоса чертыхнулся и от души хлопнул себя ладонью по бедру. Хлопнул, попал по карману, почувствовал, что в кармане что-то есть, и понял, что пропал со всеми потрохами, раньше, чем вспомнил, что это за штука.
Вышло, действительно, очень глупо, и, вынимая из кармана пульт дистанционного управления радиофицированным взрывателем, Глеб понял, что так, наверное, и должно было случиться рано или поздно. Что бы ни уготовила для него судьба, со стороны его гибель в любом случае должна смотреться достаточно нелепо. Ясно, что от смерти не уйдет никто; ясно также, что люди его профессии, если только не сообразили вовремя сменить амплуа и подыскать более спокойную работу, долго не живут. Но именно потому, что по долгу службы эти люди едва ли не каждый день оставляют смерть с носом, когда она их все-таки настигает, окружающие, разводя руками, говорят: «Надо же, как глупо!» И нет никакой разницы, будет это пуля засевшего на дальней крыше снайпера, неожиданно выскочивший из-за угла автомобиль или внезапный сердечный приступ – любая случайная, скоропостижная смерть выглядит нелепо и глупо. Что же до смерти НЕ глупой – от старости или, как пишут в некрологах, после продолжительной болезни, – то до такого конца Глеб Сиверов искренне надеялся не дожить.
Правда, и на такую скорую развязку он как-то не рассчитывал. Что глупо, это ерунда; случайно шлепнул ладонью не по тому месту, не вовремя чихнул, на полградуса недовернул руль или шагнул мимо ступеньки – все это донельзя глупо, и все это периодически случается с самыми разными людьми. Но стоило ли так торопиться?
Глеб посмотрел на пульт. Его худшие предположения подтвердились: случайный шлепок по карману оказался ненужно точным. Прямоугольное окошечко в пластиковом корпусе больше не было слепой темной стекляшкой – оно ожило, и в нем, размеренно помигивая двоеточиями, зловещим красным огнем горели цифры: 00:09:57… 56… 55… Глеб собственноручно настроил взрыватель на десятиминутное замедление. В тот момент ему казалось, что этого более чем достаточно, чтобы спокойно, не привлекая ничьего внимания, собрать вещи и так же спокойно, без суеты покинуть судно.
Теперь оставалось утешаться лишь тем, что смерть его будет не напрасной. Два десятка танков за одну жизнь – не такой уж плохой обменный курс, и по меркам любой войны личное поражение Слепого являлось большой победой. Капитан Гастелло и его экипаж, Александр Матросов и многие, многие другие – отличная компания для стареющего полевого агента, как бы напыщенно и пафосно это ни звучало.
Увы, утешение было слабое: генерал Потапчук рассчитывал на большее, и Глеб был с ним полностью согласен, отлично понимая, что уничтожить танки – это только половина дела, причем как раз та, что полегче. С ней превосходно справилась бы обыкновенная самонаводящаяся ракета – безмозглая металлическая труба, начиненная взрывчаткой и микросхемами, которая, прилетев из-за горизонта, разнесла бы эту посудину вдребезги куда эффективнее, чем заложенный Глебом в машинном отделении заряд. Более того, заодно она прикончила бы и Пагаву, который пока что имел все шансы выйти сухим из воды, преспокойно добравшись до йеменского берега в шлюпке, и заняться организацией новых поставок.
Потапчука интересовали не танки как таковые и даже не Ираклий Шалвович, который был всего лишь посредником, а те люди, которые ему эти танки продали. Цифровой код на башнях мог о многом рассказать, а теперь из-за допущенной Глебом пустяковой оплошности этот код вот-вот должен был отправиться на дно.
Да и вообще, Глеб как-то не привык оказываться единственной жертвой собственной операции. Вот это уже было по-настоящему глупо и обидно – утонуть, как слепой котенок в мешке, в который сам же и залез, пока твои враги в моторных вельботах направляются к недалекому берегу по спокойному, теплому морю.
Он подумал о стоящих в потайном трюме танках, но сразу прогнал эту ненужную мысль: боекомплекта в машинах, естественно, нет, топливные баки пусты, и толку от «шестьдесят вторых», таким образом, даже меньше, чем от мешков с пшеницей, на которых хотя бы можно всласть, с относительным комфортом поваляться перед смертью.
– Ладно, приятель, – вполголоса обратился он к мотористу Молчанову, – ты меня в эту дыру загнал, ты и доставай. – И, барабаня по двери кулаками, благим матом заорал: – Помогите! Люди, ау! Есть кто живой? Люди-и-и!!!
На тот случай, если прохаживающийся по палубе часовой его не услышал, Глеб повернулся к двери спиной и забарабанил по ней каблуком грубого рабочего ботинка. Дверь загудела, как набатный колокол; оставалось только надеяться, что этот грохот и гул не достигнут ушей отправившегося в свою каюту Пагавы.
Барабанить пришлось почти полторы минуты – видимо, часовой, охранявший этот борт, либо ушел далеко, на самый нос, либо задержался на корме, где все звуки заглушали ровный шум винтов и плеск кильватерной струи. Наконец, в паузе между гулкими ударами каблука о вибрирующее железо Глеб услышал ответный стук в дверь и, обернувшись, увидел в круглой раме иллюминатора хмурое и удивленное лицо часового. Толстое стекло исключало возможность ведения переговоров; Глеб завертел перед иллюминатором руками, жестами выражая горячее (и притом абсолютно искреннее) желание поскорее очутиться снаружи. Нахмурившись еще сильнее, часовой посветил в иллюминатор фонариком. Ожидавший этого Сиверов успел зажмуриться, но яркий свет больно ударил по гиперчувствительным зрачкам даже сквозь плотно сомкнутые веки.
Послышался металлический лязг запора – видимо, охранник узнал принятого на борт в Мумбаи моториста и решил выяснить, какого дьявола тот делает в запертом и охраняемом трюме. Поднимать тревогу по всему судну и даже беспокоить уважаемого Ираклия Шалвовича он не стал: у отставшего от своего корабля в заграничном порту моториста Молчанова была репутация выпивохи и разгильдяя, который, само собой разумеется, не мог представлять никакой угрозы для почти двухметрового, сильного, тренированного и хорошо вооруженного профессионального вояки.
В этом их с Глебом мнения расходились: отдавая должное выучке противника и его превосходству в огневой мощи, Сиверов считал, что заливающая запертый железный трюм вода, как ни крути, опаснее сотни таких, как он.
– Ты чего тут? – слегка приоткрыв дверь, неприветливо осведомился часовой. – Чего быкуешь, мазута?
– Свет убери, – прикрываясь рукой, слегка заплетающимся языком потребовал моторист Молчанов. – Пройти дай, мне на вахту скоро!