— В армии один парень мне рассказывал, что в Калифорнии есть такие долины — на сотни миль тянутся, где не то что валуна, даже маленького камешка не найдешь.
— Не камни, так что-нибудь другое, — сказал Карл. Не бывает, чтобы все как по маслу. На Среднем Западе — саранча, еще где-то — ураганы. А тут десяток камней, эка важность.
— Наверно, ты прав. Я подумал, может, тебе пособить надо, вот и пришел.
— Спасибо. Я уж решил, ты так и будешь всю жизнь сидеть с этой кралей, за ручки держаться. Долго еще она собирается у нас гостить?
Адам уже готов был признаться, что сделал Кэти предложение, но что-то в голосе Карла остановило его.
— Да, кстати, — сказал Карл. — Тут недавно проходил Алекс Платт. С ним такая история вышла, не поверишь. Он нашел целое состояние.
— Как это?
— Знаешь то место на его участке, где кедровая роща? Возле самой дороги, знаешь?
— Знаю. Ну и что?
— Алекс как раз шел через эту рощу вдоль своего забора. На кроликов охотился. И нашел чемодан — мужские вещи, все очень аккуратно сложено. Правда, от дождя они насквозь промокли. Видно, давно там валялись. А еще нашел деревянную шкатулку, она была на замок заперта. Он ее взломал, а в ней без малого четыре тысячи долларов. И еще нашел сумочку. Но пустую.
— И что, нигде никакой фамилии?
— Это-то и самое странное. Ни одной метки — ни на белье, ни на Костюмах. Похоже, тот человек не хотел, чтобы его выследили.
— Алекс решил оставить деньги себе? — Он их отнес шерифу, тот даст объявление, и, если никто не откликнется, все достанется Алексу.
— Владелец наверняка отыщется.
— Я тоже так думаю. Алексу я, правда, не сказал. Он на седьмом небе от счастья. Но странно, что никаких меток — и не то чтобы срезаны, а даже нашиты не были.
— Это очень большие деньги, — сказал Адам. — Кто нибудь обязательно за ними придет.
— Алекс тут долго со мной калякал. Ты ведь знаешь, его жена любит по гостям ходить… — Карл замолчал. Адам, — наконец сказал он, — мы должны поговорить. И так уже весь округ судачит.
— О чем? Ты про что?
— Да все про то же, черт побери! Про нее. Нехорошо это, когда в доме у двух холостых мужчин девушка поселилась. Алекс говорит, женщины в городе уже чешут языками почем зря. Адам, нам так нельзя. Мы все-таки здесь живем. Негоже нам себя позорить.
— Ты что же, хочешь, чтобы я больного человека на улицу выгнал?
— Я хочу, чтобы ты от нее отделался… хочу, чтобы ее не было в нашем доме. Не нравится мне она.
— Ты ее с первого дня невзлюбил.
— Да, правильно. Я ей не верю. В ней есть что-то такое… что-то… даже не знаю, что именно, но мне это не нравится.
— Сделаем так, — медленно сказал Адам. — Потерпи еще неделю, а через неделю я решу, как с ней быть.
— Обещаешь?
— Да, обещаю.
— Что ж, хотя бы так. Я через Алекса передам его жене, а уж она разнесет по всему городу. Господи, до чего же хорошо будет, когда мы снова останемся вдвоем. А память к ней небось так и не вернулась?
— Нет.
6
Пять дней спустя, когда Карл уехал закупить корм для телят, Адам подогнал бричку к крыльцу кухни. Он помог Кати усесться, укутал ей ноги одеялом и еще одно одеяло набросил ей на плечи. Приехав в окружной центр, они пошли к мировому судье, и тот их поженил.
Карл к их возвращению был уже дома. Когда они вошли в кухню, взгляд его помрачнел.
— Я думал, ты отвез ее на станцию и посадил в поезд.
— Мы поженились, — просто сказал Адам.
— Поженились?!
— А почему бы нет? Я что, не могу жениться?
Кэти быстро прошла в спальню и закрыла за собой дверь. А Карл уже бушевал:
— Она же дрянь, говорю тебе! Она — шлюха!
— Карл!
— Я тебе говорю, она дешевая шлюха! Да я бы ее на милю к себе не подпустил… сука она, тварь последняя!
— Замолчи! Замолчи сейчас же, слышишь? Не смей распускать свой поганый язык, она — моя жена!
— Жена?! Кошка она подзаборная, а не жена!
— Сдается мне, ты ревнуешь. Карл, — тихо сказал Адам. — Ты, по-моему, и сам бы не прочь на ней жениться.
— Ну ты и. дурак! Чтоб я еще ревновал?! Да я с ней под одной крышей жить не желаю!
— Тебе и не придется, — размеренно сказал Адам. Я уезжаю. Если хочешь, можешь откупить мою долю. Забирай себе всю ферму. Ты же этого хотел. Вот и живи вдесь, в своем дерьме, пока не сдохнешь!
Карл понизил голос:
— Но почему ты не можешь от нее избавиться? Адам, прошу тебя! Выгони ее к чертовой матери! Она же тебе всю жизнь искурочит! Она погубит тебя, Адам, погубит, помяни мое слово!
— Откуда ты про нее столько знаешь?
У Карла потухли глаза.
— Ниоткуда. — И он замолчал.
Адам не спрашивал, выйдет ли Кэти ужинать. Отнес две тарелки в спальню и сел рядом с ней на кровать.
— Мы с тобой уедем отсюда, — сказал он.
— Давай лучше я одна уеду. Отпусти меня, я тебя прошу. Я не хочу, чтобы ты из-за меня возненавидел брата. Но почему он меня так не любит?
— Мне кажется, он ревнует.
Глаза ее сузились.
— Ревнует?
— Да, так мне кажется. Но ты не волнуйся. Мы уезжаем. Поедем в Калифорнию.
— Я не хочу в Калифорнию, — бесстрастно сказала она.
— Чепуха! Там чудесно, круглый год солнце и очень красиво.
— В Калифорнию я не поеду.
— Ты — моя жена, — сказал он мягко. — И я хочу, чтобы ты поехала со мной.
Она замолчала и больше к этому разговору не возвращалась.
Они услышали, как Карл хлопнул дверью.
— Это хорошо, что он в город пошел, — сказал Адам. Пропустит пару стаканов, ему и полегчает.
— Адам, — Кэти потупила глаза, — пока я не поправлюсь, я не смогу быть тебе женой.
— Понимаю, — кивнул он. — Ничего, я подожду.
— Но я хочу, чтобы ты был рядом. Я боюсь Карла. Он так меня ненавидит.
— Я перенесу сюда мою раскладушку. Если тебе вдруг станет страшно, ты мне скажешь. Протянешь руку и разбудишь.
— До чего же ты хороший… Может, сделаешь чаю?
— С удовольствием. Я и сам с тобой попью.
Он принес из кухни две чашки с дымящимся чаем и пошел за сахарницей. Потом сел на стул возле кровати.
— Я заварил покрепче. Тебе не слишком крепко?
— Нет, я люблю крепкий чай.
Он допил свою чашку.
— Какой-то странный вкус. Тебе не показалось?
Кэти растерянно прижала руку ко рту:
— Ой, дай-ка я попробую. — И выпила остатки чая из его чашки.
— Адам! — воскликнула она. — Ты взял не ту чашку-это же моя! Я положила в нее лекарство.
Он облизал губы.
— Наверно, ничего страшного.
— Нет, конечно. — Она тихо засмеялась. — Хорошо бы, не пришлось тебя сегодня будить.
— А что?
— Просто ты выпил мое снотворное. Думаю, тебе не так-то легко будет проснуться.
Опиум уже начал действовать, и, как Адам ни боролся с собой, веки его тяжелели.
— Доктор велел принимать сразу так много? — спросил он заплетающимся языком.
— Это у тебя просто с непривычки.
Карл вернулся в одиннадцать часов. Кэти слышала, как, пьяно пошатываясь, он поднимается на крыльцо. Пройдя в свою комнату, он разделся, побросал вещи на пол и плюхнулся на кровать. Устраиваясь поудобнее, он долго кряхтел и ворочался, — потом вдруг открыл глаза. Возле кровати стояла Кэти.
— Чего тебе?
— Не догадываешься? Ну-ка подвинься.
— А где Адам?
— Он по ошибке выпил мое снотворное. Подвинься же.
Он засопел.
— Я сегодня уже был с одной шлюхой.
— Ничего, ты парень сильный. Подвинься чуть-чуть.
— У тебя же рука сломана.
— Это уж моя забота. Не беспокойся.
Неожиданно Карл расхохотался.
— Ну и не повезло же ему, бедняге! — И откинув одеяло, Карл пустил ее к себе в постель.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Как видите, мы с вами страница за страницей добрались потихоньку до великого рубежа, именуемого 1900 год. Жернова истории перемололи и стерли в порошок очередную сотню лет, но поди пойми, каким он был, этот минувший век, если каждый видел в нем то, что ему хотелось, и чем глубже заглядывали люди в прошлое, тем содержательнее и значительнее казались им ушедшие годы. По воспоминаниям многих, то была эпоха, краше которой мир не знал: ах, чудесное, веселое время, ах, старое доброе время, как легко и спокойно тогда жилось! Старики, не уверенные, достанет ли им сил перешагнуть через межу веков, взирали на будущее с неприязнью. Потому что мир менялся, из него ушло очарование, ушла добродетель. В разъедаемый ржавчиной мир заползала тревога, ну и, конечно, что пропало, то пропало. Где нынче хорошие манеры, где непринужденность и красота? Благородные дамы — нет больше благородных дам, и кто теперь положится на слово джентльмена?
Ну и времечко, все, как один, с застегнутой ширинкой ходят. И никакой свободы скоро не останется. Даже у детей теперь не та жизнь — что в их детстве приятного? Раньше у ребенка всех забот было найти камешек получше, такой, знаете ли, не совсем круглый, но обязательно гладкий и плоский, чтобы легко вкладывался в лоскуток кожи, отрезанный от старого башмака, и летел из рогатки прямо в цель. Куда подевались все хорошие камешки, куда подевалась бесхитростная простота?
И в голове у людей нет прежней ясности — как иначе объяснишь, почему не вспомнить ощущения, которые ты некогда испытывал, радуясь или страдая, или задыхаясь от страсти? Помнишь только, что действительно чего-то там ощущал. Нет, конечно, пожилые мужчины смутно припоминают, как они с медицинской деликатностью щупали девочек, но пожилые мужчины забыли — даже не хотят вспоминать — то неукротимое, пронзительное и жгучее, из-за чего, потеряв покой, мальчишка в отчаянии зарывается лицом в зеленые побеги овса, молотит кулаками по земле, всхлипывает и скулит: «Господи! Господи!» Увидев такую картину, пожилой человек вполне может сказать (а часто и говорит): «Какого дьявола этот сопляк валяется в траве? Он же простудится».
Увы, клубника раньше была слаще, и женщины уже не обнимают так, что не вырвешься!
И, придя к этому выводу, многие опускались на смертный одр с облегчением, как наседка на яйца.
Миллионы историков с трудолюбием пчел лепили соты истории. Отбросим прочь этот искореженный век, говорили некоторые, мы обязаны выбраться из этой страшной эпохи надувательства, мятежей и таинственных смертей, из эпохи драк за общественные земли, когда их, черт возьми, успешно выцарапывали, не гнушаясь никакими средствами!
Оглянитесь назад, вспомните, как наш юный народ бороздил океаны, увязая в сложностях, которые были ему еще не по зубам. А едва мы окрепли, на нас опять напали англичане. Да, мы их разбили, но много ли дала нам эта победа? Сгоревший Белый дом и пенсии из государственного бюджета для десяти тысяч вдов.
А потом мы отправились воевать в Мексику — этакий пренеприятнейший пикничок. Кто объяснит, зачем тащиться на пикник и терпеть неудобства, когда можно без хлопот и с удовольствием поесть дома? И все же польза от Мексиканской войны была. Во-первых, мы отхватили на Западе огромный кусок земель и, прямо скажем, почти удвоили свою территорию, а во-вторых, генералы набрались там опыта, так что, когда страну окутал мрак братоубийственной резни, наши предводители, уже владея необходимыми навыками, сумели придать этому кошмару должный размах. Ну а потом разгорелись споры: Имеет ли человек право владеть рабами? Если вы приобретаете их законным путем, то почему бы нет?
Так, знаете, скоро начнут говорить, что, мол, и лошадь купить нельзя. Кто это тут позарился на мое? И вот, пожалуйста: как человек, сам расцарапавший себе лицо, мы залились кровью.
Но ничего, пережили и это; в раскорячку поднялись с окровавленной земли и двинулись осваивать Запад. Экономический бум, за ним — спад, крах, депрессия. И тогда же великие мошенники с громкими именами принялись обчищать карманы всех, у кого еще было что туда положить.
Пошел он к черту, этот прогнивший век! Выгнать в шею и захлопнуть дверь! С ним нужно, как с книгой — перевернули страницу, читаем дальше! Новая глава — новая жизнь. Вывалим эту тухлятину в мусорное ведро, закроем крышку поплотнее, и у нас снова будут чистые руки. Даешь время честное и светлое! Следующие сто лет — новенькие, свеженькие, незалапанные. Колода еще не перетасована, и пусть только какой-нибудь мерзавец попробует передернуть — да мы его, скотину, за ноги, за руки, и головой в нужник!
Но, увы, клубника безвозвратно утратила былую сладость, и женщины уже не обнимают так, что не вырвешься!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Порой на человека нисходит некое озарение. Случается это чуть ли не с каждым. Ты физически чувствуешь, как этот миг вызревает, как он неуклонно приближается, словно огонек, бегущий по бикфордову шнуру к шашке динамита. Под ложечкой замирает, все в тебе восторженно трепещет, плечи и руки покалывает. Кожа впитывает воздух, и каждый глубокий вдох дарит радость. Первое ощущение — блаженство, как бывает, когда потянешься и сладко зевнешь: в мозгу что-то вспыхивает, и мир предстает перед тобой осиянный светом. Возможно, вся твоя жизнь была прежде серой, ты жил в мрачном унылом краю, среди мрачных унылых деревьев. Возможно, все события, даже самые важные, проходили мимо тебя, сливаясь в безликую, бесцветную вереницу. Но вдруг — озарение; и вот уже песня сверчка пленяет твой слух; земля, гудя травами, посылает тебе свои запахи; рябь солнца, просеянная сквозь листву, ласкает взгляд. И тогда все накопленное в сознании и душе выплескивается наружу, изливается потоком, но от этого тебя нисколько не убывает. Я думаю, значимость человека в этом мире измеряется числом и природой посетивших его озарений. И хотя в миг озарения человек одинок, именно озарения единят нас с миром. Озарение есть начало всякого творчества, оно наделяет человека индивидуальностью.
Не знаю, останется ли так и дальше. В мире происходят чудовищные изменения, и нам неведомо, какие черты обретет будущее под нажимом созидающих его сил. Среди этих сил, как нам кажется, есть и силы зла, хотя, может быть, зло не в них самих, а в их стремлении уничтожить то, чуждое им, что мы почитаем за благо. Да, действительно, вдвоем можно поднять камень, который одному не сдвинуть. Группа людей построит автомобиль быстрее и лучше, чем один человек, а хлеб, выпекаемый огромным заводом, стоит дешевле и не так разнится по форме и вкусу. Но коль скоро и наша пища, и наша одежда, и наше жилье становятся продуктом сложного массового производства, тот же массовый метод должен неизбежно вторгнуться и в наше мышление, уничтожив возможность мыслить нестандартно. Массовый, или, как его еще называют, коллективный, метод уже вошел в экономику, в политику и даже религию, отчего иные народы подменяют понятие Бог понятием Коллектив. Этим-то и страшно время, в которое я живу. Небывалая напряженность, нарастая, подводит мир к критической точке, людям неспокойно, они растеряны.
И я думаю, в такое время уместно и полезно спросить себя: «Во что же я верю? За что я должен бороться и против чего?»
Мы — единственный на земле биологический вид, наделенный даром творить, и наше единственное орудие творчества — разум индивидуума, душа отдельной личности. Нет изобретений или идей, рожденных двумя людьми. Сотворчество никогда не достигает подлинных вершин ни в одной области, будь то музыка, или живопись, или математика, или философия. Когда чудо уже свершилось, когда идея рождена, группа может взять ее за основу, может что-то добавить или расширить, но изобрести группе не дано. Потому-то и бесценен разум личности.
Но силы, сплотившиеся вокруг теории о превосходстве группы, вознамерились уничтожить это сокровище, объявили ему жестокую войну. Чтобы подавить, сковать, притупить и одурманить независимый мятежный разум, его унижают, морят голодом, преследуют, насилуют, истязают беспощадными запретами и ограничениями.
Итак, во что же я верю? Я верю, что вольный, пытливый разум индивидуума есть величайшая ценность на свете. За что я готов идти в бой? За право разума прокладывать себе дорогу в любом угодном ему направлении, свободно и самостоятельно. Против чего я должен бороться? Против любых идей, религий и правительств, ограничивающих или разрушающих в человеке личность. Таковы мои убеждения, и в этом я весь. Я понимаю, почему система, построенная по шаблону, стремится сокрушить свободный разум — потому что только он способен сокрушить такую систему, постигнув ее суть. Да, конечно, я это понимаю, понимаю и ненавижу, и буду бороться против посягательств на свободу человеческого разума, чтобы сберечь то единственное, что отличает нас от лишенных творческого дара животных. Если в нас погасят искру, рождающую озарение, мы пропали.