В Кинг-Сити доктор Тилсон осмотрел, ощупал его. От тягот своей профессии доктор с возрастом стал раздражителен. — Вы спину надсадили. — Именно так, — подтвердил Самюэл. — И вы приехали из вашей дали в Кинг-Сити только для того, чтобы услышать это от меня и заплатить два доллара? — Вот они, два доллара.
— И хотите услышать, что делать со спиной? — Конечно, хочу.
— Не надсаживать больше. И уберите ваши деньги. Вы же человек неглупый, Самюэл, и, надеюсь, еще не впали в детство.
— Но спина-то болит.
— Конечно, болит. А то как бы вы узнали, что перетрудили ее? Самюэл рассмеялся.
— Вы мне помогли, — сказал он. — Больше, чем на два доллара. Так что возьмите их.
Доктор вгляделся в него.
— Вы, кажется, не врете, Самюэл. Ладно, возьму.
Самюэл зашел к Уиллу в его красивый новый магазин. Он едва узнал сына процветающий Уилл раздобрел, под пиджаком жилетка, на мизинце золотой перстень.
— Я тут для мамы велел завернуть, — сказал Уилл. Баночки из Франции. Грибы, паштет, сардинки величиной с ноготь.
— Она их просто перешлет Джо, — сказал Сзмюэл.
— А ты убеди ее не слать, пусть сама полакомится.
— Нет, — сказал отец. — Ей лакомее будет, если Джо съест.
В магазин вошел Ли; глаза его радостно блеснули.
— Здласте, мистел.
— Здравствуй, Ли. Как малыши?
— Холосо.
— Я тут рядом пивка хочу выпить, — сказал Самюэл. — Буду рад, если посидишь со мною, Ли. Они сели в баре за круглый столик. — Давно хотел проведать вас с Адамом, да вряд ли будет от этого польза, — сказал Самюэл, рисуя пальцем влажные узоры на скобленой столешнице.
— Но и вреда не будет. Мне казалось, Адам переборет себя. А он все бродит привидением.
— Ведь больше года прошло? — спросил Самюэл.
— Год и три месяца.
— Ну и чем я тут, по-твоему, помогу?
— Не знаю, — сказал Ли. — Может, за шиворот его возьмете, встряску дадите. Другое ничего не помогает.
— Не умею я брать за шиворот. Себе только встряску задам. А кстати, какие он имена дал близнецам?
— Никаких не дал.
— Ты шутишь, Ли.
— Какие уж тут шутки.
— А как же он их называет?
— «Они».
— Но когда обращается к ним?
— «Ты», если к одному; а к обоим — «вы».
— Чушь какая, — рассердился Самюэл. — Что он, совсем сдурел?
— Я собирался к вам приехать, рассказать. Если вы его не приведете в чувство, он — мертвый человек.
— Я приеду, — сказал Самюэл. — И захвачу плеть. Детей без имени оставить! Будь я проклят, если не приеду.
— Когда?
— Завтра же.
— Я курицу зарежу, — сказал Ли. — Вы полюбите близнецов, мистер Гамильтон. Прекрасные малыши. А мистеру Траску не окажу, что едете.
2
Самюэл с робостью сообщил жене, что хочет навестить Траска. Он ожидал, что Лиза воздвигнет крепостную стену возражений, и решил не уступать ей ни за что, а такое непослушание случалось в его жизни крайне редко, и у него тоскливо ныло под ложечкой. Он принялся объяснять ей свое намерение, почти как на исповеди. Лиза, слушая, зловеще подбоченилась, и сердце в нем упало. Он кончил — она продолжала глядеть на него, как ему показалось, холодно. Наконец промолвила:
— Самюэл, и ты думаешь, что сможешь сдвинуть этого закаменевшего человека?
— Не знаю, матушка, — ответил не ожидавший таких слон Самюэл. — Не знаю.
— А ты вправду считаешь, что так уж важно дать младенцам имена безотлагательно?
— Так мне думается, — промямлил он.
— А как по-твоему, Самюэл, почему ты туда хочешь ехать? Не из простого ли любопытства? Не оттого ли, что по природе своей обязательно должен совать нос в чужие дела?
— Эх, Лиза, я достаточно знаю свои недостатки. Но думаю, причина все же глубже.
— Нельзя ей не быть глубже, — сказала Лиза. — Ведь этот человек до сих пор не признал, что у него есть живые сыновья. Как бы оставил их между небом и землей.
— И мне так думается, Лиза.
— А если он тебе скажет: «Не лезь не в свое дело», что тогда?
— Не знаю.
Она решительно сжала зубы, даже прищелкнула ими.
— Если не заставишь его дать имена сыновьям, то лучше домой не являйся. Не смей возвращаться ко мне, хныча, что он, мол, не хотел, не стал слушать. Иначе я сама поеду.
— Я его силком заставлю, — сказал Самюэл.
— Не заставишь ты. На крутые действия тебя не хватит, Самюэл. Я тебя знаю. Ты его сладкими словами будешь убеждать и притащишься домой ни с чем, желая только одного: чтобы я забыла о твоей попытке.
— Да я ему череп размозжу, — рявкнул Самюэл. Ушел в спальню, и Лиза улыбнулась, глядя на захлопнутую в сердцах дверь.
Вскоре он вернулся в своем черном костюме, в рубашке, накрахмаленной до блеска, с жестким воротничком. Наклонился к Лизе, и она повязала ему черный узенький галстук. Его седая борода была расчесана и блестела.
— Ты бы ботинки наваксил, — сказала Лиза.
Нагнувшись и черня ваксой свои поношенные башмаки, он искоса, снизу взглянул на жену.
— А Библию можно захвачу с собой? Лучших имен чем из Библии, ниоткуда не взять.
— Не люблю я выносить ее из дому, — недовольно сказала Лиза. — И если ты поздно вернешься, что я буду вечером читать? И все наши дети там записаны.
Видя его огорченное лицо, Лиза принесла из спальни небольшую истрепанную Библию, подклеенную по корешку плотной бумагой.
— Возьми вот эту, — сказала она.
— Но это же Библия твоей матери.
— Она не возражала бы. И у всех записанных тут имен, кроме одного, стоят уже две даты.
— Я заверну ее, сохраню в целости, — сказал Самюэл.
— А возражала бы она против того, против чего возражаю и я, — сказала Лиза резко. — Почему ты никак не желаешь оставить в покое Святое писание? Вечно придираешься и сомневаешься. Так и сяк переворачиваешь, возиться, как енот с мокрым камушком. И это меня злит.
— Я просто стараюсь понять его, матушка.
— Нечего там понимать. Просто читай. Там все обозначено черным по белому. Кто требует, чтобы ты понимал? Если бы Господь Бог хотел от тебя понимания, он дал бы тебе это понимание или заповедал бы нам по-другому.
— Но…
— Самюэл, ты спорщик, какого мир не видел.
— Ты права, матушка.
— И не соглашайся все время со мной. Это отдает неискренностью. Твердо говори, что думаешь.
Он сел в тележку, тронул лошадь. Глядя ему вслед, Лиза сказала вслух:
— Славный он муж, но любит спорить.
А Самюэл мысленно удивлялся: «Ну и ну. А я-то думал, что знаю ее».
3
На последней полумиле, повернув с речной долины под большие дубы, на подъездную неразровненную дорогу, Самюэл старался вызвать в себе гнев, чтобы заглушить им неловкость от незваного приезда. Он подбодрял себя высокими словами.
С их последней встречи Адам стал еще костлявей. Глаза тусклые, точно он глядит, не видя. Не сразу осознал, что перед ним Самюэл, а узнав, недовольно поморщился.
— Гостю незваному присуща робость, — сказал Самюэл.
— Что вам надо? Разве вам не уплачено? — сказал Адам.
— Уплачено? Еще бы. Разумеется, уплачено. И притом с лихвою и сверх моих заслуг.
— Что? Это как понимать?
Гнев в Самюэле начал разрастаться, распускаться зелено.
— Человек всею жизнью своею взыскует оплаты. И если весь труд моей жизни к тому устремлен, чтоб отыскалась мне настоящая цена, то можете ли вы, убогий человече, определить ее беглой пометкой в гроссбухе?
— Я уплачу, — воскликнул Адам. — Уплачу, говорят вам. Сколько? Я уплачу.
— Уплатить вы должны, но не мне.
— Тогда зачем приехали? Уезжайте.
— Бывало, вы звали меня.
— Теперь не зову.
Самюэл упер руки в бока, подался к Адаму всем корпусом.
— Я объясню вам сейчас тихо-мирно. Вчера вечером — горьким, хмурым вечером — пришла ко мне добрая мысль и усладила мрак ночи. И мысль эта владела мною от зари вечерней до утренней, зачерпнутой звездным ковшом, о котором есть в сказаньях наших пращуров. И потому я сам себя призвал сюда.
— Но вас не звали.
— Мне ведомо, что по особой милости господней из чресл ваших произошли близнецы, — сказал Самюэл.
— А вам какое дело?
Что-то вроде радости зажглось в глазах Самюэла при этой грубой отповеди. А из дома — он заметил — украдкой выглядывает Ли.
— Ради Господа Бога, не понуждайте меня к насилию. Я хочу, чтоб обо мне осталась на земле мирная память. — Не понимаю, о чем вы.
— Где уж понять Адаму Траску — волку с парой волченят, замызганному петуху-папаше, что потоптал и вся забота. Комку глины бесчувственному!
Щеки Адама побурели, взгляд наконец пробудился. А в Самюэле радостно и горячо цвел гнев.
— Дружище, отойди подальше от меня! — вскричал он, — Прошу тебя и умоляю! — Углы его губ омочила слюна. — Прошу! — повторил он. — Ради всего, что тебе еще свято, отодвинься подальше. Ведь руки чешутся пришибить тебя.
— Уезжайте. Вон с моей земли, — сказал Адам. — Вы не в своем уме. Уезжайте прочь. Это моя земля. Она мной куплена.
— Глаза и нос тоже тобою куплены, — с насмешкой сказал Самюэл. Двуногость куплена, и ноготь вместо когтя. Ты слушай, пока я тебя не убил. Что, естество твое тобою куплено? Из каких таких наследных средств? Вдумайся, человече: заслужил ли ты своих детей?
— Заслужил? Они и так здесь. При чем тут заслуги?
— Благослови меня, Лиза! — возопил Самюэл. — Да как ты можешь, Адам! Слушай меня, пока не сдавил тебе горло. Пока еще обуздываю руки и мирно говорю. Драгоценная двойня твоя сиротеет незамеченно, непризнанно и неприкаянно — сиротеет безотцовщиной.
— Вон с моей земли, — прохрипел Адам. — Ли, принеси ружье! Это буйнопомешанный. Ли!
И тут Самюэл схватил его за горло, надавил большими пальцами, и в висках Адама застучало, глаза налились кровью.
— Руки по швам, хиляк! — рыкнул Самюэл. — Ты этих близнецов не купил, не украл и не выменял. Ты получил их по редкостному и благому Божьему соизволению.
Внезапно он отнял от горла свои жесткие пальцы. Тяжело дыша, Адам ощупал горло, — тверда у кузнеца хватка.
— Что вы от меня хотите? — В тебе любви нет.
— Хватило, чтоб себя под пулю подвести. — Любви никогда не хватает. За каменной оградой счастья нет.
— Не лезьте ко мне. Я в силах дать отпор. Я не беззащитен, не думайте.
— У тебя две защиты, и обе не названы именем.
— Я крепко дам сдачи. Ведь вы старик.
— Не представляю такого тупицу, чтобы нашел утром на земле камень и не нарек его к вечеру именем — не обозначил, допустим, Петром. А ты — ты год прожил с иссыхающим сердцем и хоть бы пронумеровал своих сынов.
— Не ваше дело, как я поступаю, — сказал Адам.
Тяжким от работы кулаком ответил Самюэл, и Адам распластался в пыли. «Встань», — сказал Самюэл и снова уложил его ударом, и на этот раз Адам не встал. Лежал, каменно глядя на грозного старика. Ярость угасла в глазах Самюэла.
— Твои сыновья сиротеют без имени, — тихо сказал он.
— Их оставила, осиротила мать, — сказал Адам.
— А ты их без отца оставил. Неужели не чувствуешь как зябко ночью сироте-ребенку? Не для него тепло и птичье пенье, и чего ему ждать от рассвета? Неужели ты совсем забыл детство, Адам?
— Не моя в этом деле вина, — сказал Адам.
— Но надо же беду поправить. У твоих сынов нет имени.
Самюэл нагнулся и, приобняв за плечи, помог Адаму встать.
— Мы дадим имена, — сказал Самюэл, — Обдумаем, и подберем, и оденем их хорошим именем.
Он обеими руками стал стряхивать пыль с Адамовой рубашки.
Взгляд Адама был далек, но не рассеян, а сосредоточен, точно Адам прислушивался к какой-то музыке, несомой ветром, — и глаза уже не были мертвенно-тусклы.
— Никогда бы не поверил, что буду благодарен за оскорбления и нещадную трепку, — сказал он. — И однако благодарен. Спасибо, хоть и кулаком выколочено из меня это спасибо.
Самюэл улыбнулся, от глаз пошли морщинки-лучики.
— Ну и как у меня получилось — без натяжки? Нагнал страху как следует? — спросил он.
— То есть?
— То есть я обещал жене так сделать. Она не верила, что меня на это станет. Я ведь не из драчунов. Последний раз я дрался еще школьником из-за учебника и красноносой девочки — в ирландском графстве Дерри,
Адам смотрел на Самюэла, но мысленно видел перед собой Карла, ощущал его темную, убийственную злобу, потом увидел Кэти, ее пустые глаза над дулом пистолета.
— Ты нагонял не страх, — сказал Адам. — В тебе скорее усталость чувствовалась.
— Видно, недостаточно я рассерчал.
— Самюэл, я только один раз задам этот вопрос. Слыхал ты что-нибудь о ней? Есть ли хоть какие-нибудь вести?
— Ничего я не слыхал.
— Что ж, так, пожалуй, даже лучше, — сказал Адам.
— Ты ее ненавидишь?
— Нет. Только мутная тоска на сердце. Может, потом она определится в ненависть. Понимаешь, прелесть так сразу обернулась в ней мерзким и жутким. Все у меня смешалось, спуталось.
— Когда-нибудь мы сядем и разложим это на столе четким пасьянсом, — сказал Самюэл. — Но теперь — теперь у тебя же нет всех карт.
Из-за сарая донесся истошный крик возмущенной курицы — и потом тупой удар.
— Что-то там в курятнике, — сказал Адам.
Снова послышался куриный крик — и оборвался.
— Это Ли орудует, — сказал Самюэл. — Знаешь, если бы у кур было свое правленье, церковь, историческая наука, то радости людского рода трактовались бы в ней хмуро и кисло. Стоит людям озариться радостью, надеждой — и тут же тащат вопящего курчонка на плаху.
И оба примолкли, обмениваясь лишь скупыми пустовежливыми вопросами о здоровье, о погоде и не слушая ответов. И в конце концов оба насупились бы снова, если бы не Ли.
Он вынес стол, два стула, поставил их к столу друг против друга. Сходил за виски, расположил на столе два стакана. Потом вынес близнецов, держа одного правой, другого левой рукой, посадил на землю у стола и дал каждому палочку — махать и развлекаться игрой тени.
Оба мальца сидели серьезные, таращились на бороду Самюэла, искали глазами Ли. Странная на них была одежда: длинные штанцы, китайские расшитые и отороченные черным курточки — на одном бирюзово-голубая, на Другом бледно-розовая. А на головах круглые черные шелковые шапочки с ярко-красной шишечкой на плоском верху.
— Где ты раздобыл эти одежки, Ли? — спросил Самюэл.
— Я не раздобывал, — сердито сказал Ли. — У меня хранились. Всю прочую одежду я сшил им из холстины. А в день, когда мальчику дают имя, он должен быть одет красиво.
— Ты, я слышу, распростился со своей ломаной речью?
— И, надеюсь, навсегда, — ответил Ли. — Но, конечно, пользуюсь ею, когда приезжаю в Кинг-Сити.
Он молвил что-то близнецам краткосложно и певуче, и те улыбнулись ему с земли и замахали палочками.
— Я налью вам, — сказал Ли. — У нас тут стояла бутылка.
— Купил ее небось вчера в Кинг-Сити, — сказал Самюэл.
Теперь, когда Самюэл и Адам сидели вместе за столом и преграды вражды рухнули, Самюэлом овладело стеснение. Кулаками вразумить он смог, а как теперь вести речь, затруднялся. «Отвага и упорство дрябнут в человеке, если их не упражнять», — подумал он и усмехнулся мысленно сам над собой.
Посидели, полюбовались на близнецов в их странном цветном одеянии. «Иногда противоборец может помочь лучше друга», — и с этой мыслью Самюэл поднял взгляд на Адама.
— Не заговаривается что-то, — сказал он. — Это как не написанное вовремя письмо, которое с каждой проходящей минутой все труднее писать. Может, подсобишь мне?
Адам глянул на него и опять опустил глаза на близнецов.
— У меня в голове гул, — сказал он. — Как под воду звуки доносятся. Надо мне еще пробиться сквозь толщу целого года.
— Может, расскажешь, как все было, и беседа с места стронется.
Адам выпил, плеснул себе еще, поводил-покатал по столу наклоненным стаканом. Янтарное виски, косо поднявшись к краешку стекла и согреваясь, запахло пряно, фруктово.
— Трудно вспоминать, — сказал он. — Не острая боль, а тупая муть. Но нет, и как иглами тоже, бывало, заколет. Ты сказал, в моей колоде не все карты. Я и сам так думаю. Возможно, всех у меня никогда и не будет.