Когда сюжет романа заходил в тупик, ярость охватывала Алтухова. За все трудные перестроечные годы не срывалось с его губ столько проклятий в адрес новых порядков и тех, кто их установил, сколько за этот жаркий день. Треть каждого часа он матерился, мечась по душной комнате, но все же работа мало-помалу двигалась вперед.
Единственное, что согревало душу, — скоро он получит аванс. Четыре тысячи долларов — громадная сумма, никогда прежде он не держал столько в руках. А через месяц получит еще четыре, и тогда можно будет не беспокоиться, что обманывает Свету, выдавая себя за богатого писателя. Так оно будет на самом деле! А еще он снимет квартирку где-нибудь в приличном районе, и будут они там жить со Светланой…
Хорошо было думать об этом! Ради такого Алтухов готов был в дугу согнуться. Только ради Светланы он позволил себе издеваться над самым ценным, что у него было, — собственным талантом, успокаивая себя мыслью, что талант от этого не исчезнет, а его обладатель приобретет еще одну ценность — любимую женщину. Драго-ценность!
Время от времени он хватал телефонную трубку, пытаясь дозвониться Лене, попросить, чтобы та предупредила Светлану: сегодня он никак не сможет с нею встретиться, однако в телефонной трубке неизменно слышались длинные гудки. Все утро никто не подходил к телефону. Позвонил Максу, и его дома не оказалось. Разозлился, полдня не прикасался к телефону, но и позже, вечером, и Лена и Макс упорно не желали брать трубку.
Вместе они, что ли, куда-то умотали? Прямо с утра? Ну, молодец, Макс, увел связную и даже не предупредил! А ведь знал же, что он, Алтухов, сегодня будет звонить Лене!
Ушли прямо с утра и до сих пор не вернулись? Интересно, что ж они такое придумали? Или Макс сдался на милость своей бывшей «Мадам Банк»? Очень уж озабоченная ворвалась она вчера в его квартиру.
Ничего не понятно, черт побери!
В комнату без стука вошла Валя, оторвала его — даже и сам не знал, от чего — то ли от работы, то ли от размышлений, куда подевались Данилов и Лена.
— Юра, — жалобным голосом сказала она. — Ты вчера опять пришел домой поздно и сильно пьяный…
Алтухов сердито взглянул на нее, отметил густой слой грима на лице. Несмотря на позднее для Вали время, одета она была не в привычный глазу халат, а в строгую темную юбку с легкой кофточкой бежевого цвета. Неужели это все — ради него? Негодяя, который приходит поздно, да к тому ж еще и пьяный?
— А откуда ты знаешь, что я был пьяным? — поинтересовался он. — Ты же не выходила из своей комнаты, а я туда не заходил.
— Перегаром несло знаешь как?..
— A-а, перегаром… Так это с улицы, у меня в комнате окно открыто, сам всю ночь мучился от этого запаха, а закрыть окно — совсем задохнешься, — объяснил Алтухов.
— А что ты сейчас делаешь?
— Работаю, — с гордостью сказал Алтухов.
— Что это за работа?
— Что за работа бывает у писателя? Роман сочиняю. Вот, план уже почти готов. Теперь буду каждый день писать по десять страниц. Так что ты, пожалуйста, не отвлекай меня.
— Правда роман, да? — не поверила Валя, осторожно приближаясь к столу.
Алтухов предусмотрительно перевернул лицом вниз страницы с планом, прикрыл их ладонью.
— Роман. Ты же слышала, как мне звонят, заказывают, бешеные деньги обещают. Ну, один и уломал. Так уж и быть, Алтухов напишет про него роман. И все, Валя, больше я тебе ни слова не скажу, коммерческая тайна.
— А ты все еще злишься на меня? Да, Юра?
— С чего ты взяла?
— Не заходишь ко мне…
— Как же я зайду, если ты обещала милицию вызвать и посадить меня? Да и некогда мне, видишь — ра-бо-та-ю.
— Все равно, я чувствую, ты злишься. Может быть, я не так с тобой разговаривала, но я же хотела как лучше. Я всегда тебе желаю только добра.
— Спасибо, Валя. Я знаю, ты замечательная женщина, добрая, заботливая, а мне надо работать.
— Мы завтра на гастроли уезжаем в Тулу.
— Правда? — обрадовался Алтухов. — Вот и замечательно. Отдохнешь там от вечно пьяного писателя, развеешься, вернешься помолодевшая и с новыми силами будешь развлекать московских детишек. А когда уезжаете и на сколько?
— Завтра вечером, в четыре часа сбор. На целую неделю уезжаю, — печально вздохнула Валя.
— Вот и хорошо.
— А тебе хочется, чтобы я уехала, да?
— Ну почему же… просто я буду работать как проклятый. Зато когда получу много денег, куплю тебе… — Он в задумчивости почесал затылок. — А что ты хочешь, чтоб я тебе купил, Валя?
— Я мясо приготовила на ужин и бутылку вина купила. Пойдем посидим вместе, а то ведь целую неделю не увидимся.
Что-то вроде жалости шевельнулось в душе Алтухова. Какая же она некрасивая, несчастная, как хочет удержать его… Вот уже и разговаривает с ним совсем по-другому, назови он сейчас ее своей любовницей — не обидится.
Не назовет. Как же он жил с нею все эти последние годы? И ни о чем больше не думал, ничего не хотел. Не жизнь, а сплошная пьянка, когда желанной становится любая женщина, оказавшаяся поблизости, и даже не сама женщина, а только ее тело, способное разрядить пьяную ярость, принять в себя, погасить пьяную боль… И — ничего больше.
Он протрезвел? Проснулся, очухался?
Похоже, что так. Светлана разбудила.
— Спасибо, Валя, но я уже перекусил. Когда ты была в театре, выскочил к метро, купил сала и зеленого луку, да чайку попил, так что — сыт по горло. Да и работы столько, что придется сидеть часов до двух. Ты не жди меня, ужинай сама.
— Значит, не хочешь? — Валя нервно закусила губу.
— Только без обид, ладно?
— Юра, у тебя все равно ничего не получится с той женщиной! — неожиданно выкрикнула Валя.
— С какой? — уставился на нее Алтухов.
— С той шлюхой, которая тебя окрутила! Запомни: ничего, ни-че-го не получится! Она поступит с тобой так же, как ты поступил со мной, точно так!
— Не бери дурного в голову, Валентина, — нахмурился Алтухов. — Не надо истерики устраивать, поезжай себе в Тулу.
— А ты приведешь ее сюда? Ничего у тебя не получится! Ишь ты, роман сел писать, деньги начал зарабатывать, когда его прибрала к рукам какая-то шлюха! Совсем другим человеком стал, а все хорошее, что я для него делала, — забыл!
— Да помню я, все помню! — взмолился Алтухов, не зная, что предпринять. Слушать Валины речи сил не было, но и вытолкать ее из комнаты он тоже не мог. — И всегда буду вспоминать о тебе с благодарностью. Клянусь! А вот о любви и вообще о моей личной жизни говорить больше не будем. Давай останемся друзьями, Валя, хорошими соседями…
— Ты так решил, да? Ты сам так решил?! А меня спросил?!
— Незачем было спрашивать. То, что было, — прошло. И все.
— Нет, не прошло! Оно еще аукнется тебе, вот увидишь! — кричала Валя. — Когда эта шлюха высосет из тебя все соки и вышвырнет — поймешь! Так оно и будет, именно так!
— Не каркай, — пробурчал Алтухов, отворачиваясь к столу.
Валя заплакала и выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью. Алтухов вставил в машинку чистый лист бумаги и долго смотрел на него, тщетно пытаясь вспомнить: на чем же он остановился?
Поработаешь в таких условиях!
22
— Ты знал, что все будет именно так?
Данилов приподнялся, упершись локтем в мягкий диван, заглянул в черные, затуманенные истомой глаза женщины. Потом перевел взгляд на едва прикрытые простыней длинные смуглые ноги, наклонился, поцеловал гладкую кожу чуть выше коленки и снова остановил взгляд на ее красивых глазах, чуть прикрытых длинными ресницами. Откинул золотисто-каштановую прядь волос, поцеловал влажный лоб и качнул головой:
— Нет, не знал.
На расписном журнальном столике у дивана тускло, на четверть мощности, светилась настольная лампа с реостатом. Тихо было в комнате, так что монотонное чмоканье электрических часов на стене казалось громким.
А когда он вошел в эту комнату, было светло, и ход часов был совсем неслышным. Квартира удивила его, никак она не походила на жилье бедной учительницы, хотя Данилов уже знал, что мама Лены была некогда секретарем райкома партии, а это по тогдашним временам — большое начальство. Просторный холл, блестящий паркет, хрустальные люстры. Здесь не было современных, модных теперь вещей, которыми спешат обзавестись нувориши: ни импортной электроники, ни бытовых наворотов на кухне, ни мебели, которую впору показывать в мексиканских телесериалах. Но ковры на стенах и ковровые дорожки были чистыми, стояли добротные югославские диваны и кресла, за которыми лет восемь-десять назад гонялись тогдашние любители комфорта. На кухне полотенца были чистыми, выглаженными, казалось, незадолго перед его приходом, а может, так оно и было. И посуда, хоть и с щербинками и трещинами, блистала чистотой. Тяжелые шторы наглухо закрывали окна, сохраняя прохладный полумрак. Она не поражала богатством, эта квартира, она поражала солидностью, строгим порядком вещей и чистотой. И еще… здесь царила атмосфера начала восьмидесятых.
Лена сварила сосиски, сделала салат из двух помидоров и длинного парникового огурца и смущенно развела руками: извини, угостить больше нечем. Максим тем временем налил в хрустальные рюмочки «Мартини»; хотелось поскорее избавиться от скованности, суетливой нервозности первых минут. Лена не стала отказываться, видимо, ей хотелось того же. Оба почти ничего не ели с утра, и пряное вино приятной теплотой разлилось по телу, возбуждая аппетит.
И не только аппетит.
Еще до того как были съедены сосиски и салат, Данилов дважды поцеловал прекрасную хозяйку. Первый раз она рассердилась и сказала, чтобы он не делал глупостей, не то останется без ужина, второй раз только смущенно опустила глаза после того, как страстно ответила на прикосновение его губ.
От былой скованности и следа не осталось. Данилов решительно взялся мыть посуду, Лена старательно вытирала тарелки и ставила в сушилку, и при этом оба смеялись и дурачились, как малые дети.
После второй рюмки «Мартини» они оказались в комнате Лены, где было прохладно и почти темно. Данилов тут же обнял ее, жадно поцеловал, крепко прижимая к себе ее гибкое тело, и ее губы снова ответили ему, а тело страстно прильнуло к его телу.
Она так и не успела включить настольную лампу. Где стоит диван, можно было разглядеть и в полумраке. И они уже не сомневались, что им будет удобно именно там, на диване. В комнате, если сравнивать с жарой за окнами, было прохладно. Данилова сотрясал озноб, хотя вряд ли он замерз, сказывалось нервное напряжение. Их губы уже не разъединялись, а тела инстинктивно тянулись навстречу друг другу. Дыхание Лены стало горячим, порывистым, тяжелые вздохи все более походили на сдерживаемый стон. Но когда Максим попытался раздеть ее, она решительно воспротивилась. Закричала: «Нет, нет, Максим, пожалуйста, нет!» Торопливо поправила трусики, которые он успел приспустить, и, оттолкнув его, с сердитым видом села на диване.
Он не стал убеждать ее, упрашивать — слова были бессильны, — а просто опустился на колени перед диваном и стал нежно целовать ее ноги, начав с сухой ступни, поднимаясь все выше и выше, но так медленно, так ласково, что она не в силах была оттолкнуть его, только тяжело вздыхала, судорожно взъерошивая пальцами его короткие волосы.
И она ничего не говорила, понимая, что нет слов, способных объяснить ее поведение. Ее охватила сладкая истома, парализовавшая волю.
Легонько отодвигая юбку, Данилов поднимался все выше и выше, губы его все крепче впивались в нежную кожу, а пальцы настойчиво и ласково гладили ее, заставляя упругие ноги слегка раздвинуться. И когда он добрался до белой полоски трусиков, она вскрикнула, наклонилась, обхватив его лицо, и, жадно целуя, повалилась вместе с ним на диван, судорожно прижимаясь горячими бедрами к его бедрам, потом извернулась, вырвалась, застонала и упала лицом вниз.
И он, задыхаясь, ткнулся носом в грубую ткань покрывала.
Она заплакала, вздрагивая всем телом и сжимая кулачки, а он сел, приподнял ее так, чтобы голова оказалась на его груди, крепко прижал к себе, ласково поглаживая ее блестящие, пахнущие розами, волосы и нежно целуя влажные щеки.
Он словно баюкал ее. И по-прежнему молчал. Говорили его руки и губы.
Она резко вскинула заплаканное лицо, долго смотрела ему в глаза, а потом тихо сказала:
— Это потому, что никогда еще не было так хорошо. И потому, что никогда не было так боязно…
— Я знаю, — прошептал он. — Я чувствую то же самое, только вот плакать, похоже, разучился…
Минуты шли и шли, а они все сидели, обнявшись, и молчали, думая о своем, а свое у них было одним и тем же: Господи! Пусть это продолжается вечно.
Потом она высвободилась из его объятий и, опустив глаза, сказала:
— Максим, ты подожди на кухне. Я застелю постель, а когда уйду в ванную, можешь устраиваться…
— И есть торт? — с улыбкой спросил он.
— Оставь и мне кусочек, — она тоже улыбнулась.
— Но вначале выпьем по рюмке «Мартини».
— Нет, я больше не хочу. Ты выпей один, хорошо?
Он выпил один, это был тот редкий случай, когда хотелось напиться допьяна, ибо то, что происходило с ним сейчас, никак не умещалось в рамки нормальной, трезвой жизни. Но вино не сгладило невыносимой остроты происходящего.
Когда Лена, в синей ночной рубашке из искусственного шелка, легла рядом, он просто обнял ее, притянул к себе, и снова они молчали, не двигаясь, прислушиваясь к биению сердец. Но вот растущее желание напрягло его тело, он потянулся к ее губам, и она почувствовала это, опустив свою ладонь вниз, нежные поцелуи и тихие ласки в мгновение ока сменились судорожными объятиями. Волна страсти, со стороны похожая на волну безумия, захлестнула их, унесла в самый прекрасный из миров, куда разрешен вход только неистовым влюбленным.
А потом снова было затишье, и снова безудержная, сумасшедшая страсть. Сколько это продолжалось, они не знали, ибо потеряли счет времени. И теперь лежали совершенно обессиленные, изнеможенные и смотрели друг на друга при неярком свете настольной лампы, которую включил Данилов.
— А у тебя всегда так быстро получается соблазнять женщин? — спросила Лена.
— Это сложный вопрос, долго объяснять, — отозвался Данилов.
— Объясни, мне интересно.
— Видишь ли, — неторопливо начал он, — давным-давно, когда я еще только начал встречаться со своей будущей женой, мне совсем не пришлось соблазнять ее. Она оказалась очень современной, эмансипированной женщиной и все четко планировала: сегодня мы занимаемся сексом, завтра нет, послезавтра посмотрим, как я себя буду чувствовать. Это можно назвать соблазнением женщины или нет?
Лена удивленно пожала плечами.
— Надо же… Только в книжках читала о подобном.
— Честно говоря, мне это жутко нравилось, потому что сам я воспитан совсем по-другому, в общем-то я сексуальный реакционер. Поэтому жене не изменял, даже когда наша совместная жизнь стала напоминать кошмар.
— Она изменяла тебе?
— Если бы она изменила случайно! Или хотя бы делала это с опаской! Нет, она могла прийти домой утром, совсем измученная, без сил и нахально заявить: «А кто ты такой, чтобы указывать, во сколько мне возвращаться?» Она получала раз в десять больше меня и считала, что материальная независимость дает ей право на независимость вообще. При этом разводиться она не хотела. Ей нужен был муж, который безропотно сносил бы все это, и, казалось, я вполне подхожу для этой роли.
— Как же ты терпел такое, бедненький?.. — Лена ласково погладила его по голове.
— Я не терпел. Я хотел изменить ее. Так педагоги частенько возятся с трудным подростком, хотя всем остальным ясно, что он неисправимый подлец. Но хочется именно такого, пропащего, наставить на путь истинный. К тому же моя бывшая жена весьма неглупая женщина. Когда я не посягал на ее независимость, она могла быть такой ласковой, такой любящей и заботливой, что сердце таяло. Политика кнута и пряника. А когда я все же ушел, то с головой окунулся в работу и, честно тебе признаюсь, даже не думал о женщинах. Я писал о них, заставлял их трепетать от страсти, бросаться на шею мужчинам, хорошим и всяким, но сам этого просто не хотел. И не стремился с кем-то знакомиться. Вот и суди, быстро ли я соблазняю женщин или не очень.
— Быстро, — улыбнулась Лена. — Но сегодня ты ведь был таким уверенным, таким умелым… что я… просто ничего не могла с собой поделать.
— Мы все всё умеем, но это как бы лежит за гранью, через которую можно переступить лишь тогда, когда начинаешь сходить с ума при виде любимого человека. Разве я думал, когда и что нужно делать? Я вообще ни о чем не думал, мною управляло одно невероятно сильное желание: доставить удовольствие тебе, любимой женщине… тебе, — он поцеловал ее припухшие губы.
— Ты свел меня с ума, сумасшедший… — прошептала Лена.
— Нет, вначале ты заставила меня свихнуться, — возразил Данилов. — Кстати, а у тебя…
— Ты хочешь спросить, а всегда ли я так быстро соглашаюсь… ну, в общем, это, да?