Он аж раскраснелся, напыжась от гордости. Я прекрасно все понял, о да.
Допотопная контора, стоявшая среди зловонных портовых складов, где хранились дублёные кожи, производила сильное впечатление; внутренние стены трех больших цехов были снесены, так что образовалось одно огромное помещение. Здесь бок о бок сидели мерлиновские служащие, их столы буквально упирались друг в друга. В воздухе стоял гул, как от разворошённого осиного гнёзда, ему вторил глухой шум электрических вентиляторов. Впечатление было такое, будто работа здесь кипит круглые сутки, не прерываясь на ночь, — лица сплошь греческие, еврейские, армянские, коптские, итальянские. Помещение заливал неестественнотеатральный свет, исходящий будто из ниоткуда. Сакрапант шёл между столов, преисполненный гражданской гордости, и кивал направо и налево. По тому, как его приветствовали, я понял, что все здесь его очень любят. Он напоминал человека, который показывает гостю свой сад, порой останавливаясь, чтобы сорвать цветок. Он представил меня, как говорится, походя, нескольким сотрудникам; все они говорили поанглийски, так что мы благополучно обменялись любезностями. Так же он представил меня и сидевшим в углу, отделённом перегородками от общего помещения, троим пожилым господам со швейцарским выговором и наружностью, властным и строгим.
На них были старомодные фраки — не слишком подходящий наряд для летней жары.
— Они владеют языками всех стран, с которыми фирма имеет дело, — сказал мистер Сакрапант и добавил: — Видите ли, каждый из присутствующих возглавляет своё подразделение. Мы децентрализованы, насколько это только возможно. Огромное разнообразие дел, которые мы ведём, позволяет это.
Он взял со стола пачку накладных и телеграмм, касающихся фрахта, цен и поставок, и скороговоркой прочитал адреса: Бейрут, Мозамбик, Алеппо, Каир, Антананариву, Лагос.
Я выпил предложенную мне чашечку неизменного кофе потурецки и выразил восхищение исключительной деловой активностью фирмы, на сём наш визит закончился, и мы, моргая от яркого солнца, вышли на улицу. Остаток дня Сакрапант посвятил мне, пожелав показать город; мы с ним отправились пешком в путь, делая хитрые зигзаги, чтобы взглянуть на самые примечательные памятники. В медовом полумраке крытых базаров я купил несколько монет и йеменскую серебряную сетку для волос со смутной мыслью подарить их Ипполите по возвращении. Мы не спеша прогуливались по выжженным солнцем дворам мечетей, останавливаясь, чтобы покормить голубей мелким турецким горошком из бумажных пакетиков. Перекусили вкуснейшими голубями с рисом. Уже на склоне дня так же неторопливо направились обратно к отелю, и к этому моменту я понял, какое это громадное кладбище — Стамбул, или так кажется. Гробницы и мавзолеи разбросаны по всему городу, а не собраны в ансамбли на площадях. Кладбища лежали повсюду, где люди оставляли после себя могильные камни, как в кошачьей песочнице; смерть кружила по городу и косила сплеча. Глубокая печаль и глубокое уныние, казалось, висели над этими красивыми пустыми памятниками. Нужно время, чтобы понять Турцию.
По правде говоря, мне не терпелось покинуть её и вернуться в Афины, где хоть шумно, но зато царит атмосфера свободы.
— Вы, конечно, захватили свою коробочку? — спросил мистер Сакрапант. — Мне известно, что мистер Пехлеви горит желанием увидеть её.
Но, конечно же, его не будет в городе ещё двадцать четыре часа; да, я захватил коробочку. Мистер Сакрапант согласился выпить чаю с тостом и пустился в воспоминания о коммерсантах Смирны, у которых он научился английскому. И, как бы между прочим, заметил:
— Кстати, мистер Пехлеви попросил передать вам, что здесь есть коммерческий советник и он настаивает, чтобы любые соглашения, которые мы вам предложим, непременно заключались при его участии. Просто на случай, если вы не очень разбираетесь в бизнесе. Он хочет, чтобы все было честно и чисто. Это один из наших принципов. Я говорил с мистером Вайбартом, и он согласился вас проконсультировать. Так что все в порядке.
Не знаю почему, но это замечание меня слегка встревожило. Мистер Сакрапант вздохнул и с видимым облегчением откланялся, сказав, что у него приглашение на обед. Я, со своей стороны, после столь длительной и утомительной прогулки по городу рад был возможности отправиться к себе и прилечь отдохнуть — и сделал это с таким удовольствием, что было уже темно, когда я проснулся и, нащупывая дорогу, в смятении поспешил вниз. Баньюбулы в обеденном зале не было, да и других постояльцев, с кем можно было бы поболтать за столом, по пальцам пересчитаешь. Но потом я наткнулся на него внизу, в бильярдной комнате, где он наигрывал заунывные персидские мелодии на совсем крохотном пианино. На нотной полке перед ним стояло несколько больших порций виски — необходимая мера предосторожности против привычки своенравного бармена закрываться именно в тот момент, когда особо хотелось выпить. Должен сказать, что он был не настолько пьян, как накануне вечером, хотя, судя по количеству стаканов перед ним, все было ещё впереди. Он разрешил мне позаимствовать один и присесть рядом. Он был не в духе и то и дело промахивался по клавишам. Наконец он с грохотом захлопнул крышку пианино.
— Ну что ж, — сказал он, причмокнув, — сегодня передаю Сиппла кому нужно и гуд бай, возвращаюсь в Полис.
— Передаёте? Вы что, наручники на него надели?
— Нет, а не мешало бы, — кровожадно ответил Баньюбула. — На всех на них не мешало бы надеть наручники. — Он зарычал, уткнувшись подбородком в жилет, потом спросил: — Полагаю, вы уже видели эту свинью, Пехлеви? — Подобная вспышка у столь мягкого, обходительного человека, книжника, изумила меня.
— Завтра. — Баньюбула вздохнул и с мрачным, обреченным выражением помотал головой. — Завтра вы станете
— Послушайте, — сказал я, тыча пальцем ему в жилет, — я не из них, не из других, я всегда сам по себе. Речь идёт об одной безделушке, относительно которой мы, может быть, заключим коммерческое соглашение, всегонавсего. Вы слышите?
— Вот увидите, — проворчал он.
— Кроме того, каждый пункт соглашения должен быть просмотрен и одобрен атташе по торговле, — важно добавил я.
— Хаха.
— Что значит «хаха»?
— Над чьим трупом? — невпопад ответил Баньюбула. — Над моим, мой мальчик. Ты становишься своим, я остаюсь где был. — Он выпил и с преувеличенной осторожностью поставил стакан. Лицо его неожиданно посветлело. Он самодовольно улыбнулся и потёр подбородок, искоса поглядывая на меня. — А вот Карадок не мучается, как мы.
— Он из
пофранцузски —
— призрачной метафизической машиной, покрытой смертельной росой. Увы, мой мальчик, у меня нет времени показать тебе это и другие сокровища.
— Очень жаль.
Баньюбула, сморщив губы, посмотрел на часы.
— Через полчаса его заберут, и я буду свободен. Но, пожалуй, нужно удостовериться, что все с Сипплом в порядке. Хотите пойти со мной?
— Нет.
— Нам это ничем не грозит.
Я был в некотором сомнении; хотя перспектива провести ещё один вечер в одиночестве меня не вдохновляла, но и не хотелось принимать участие ни в каких выходках графа. С другой стороны, я несколько беспокоился, как бы с ним чего не случилось. Предоставить его сейчас самому себе было, пожалуй, неразумно.
— Пошли. Это займёт четверть часа. Я только взгляну через занавеску, что там происходит, в клубе «Утешенье моряка», и можно будет спокойно и с чувством выполненного долга возвращаться.
— Ну, хорошо, — сказал я, — только сперва покажите, что можете стоять на ногах.
Баньюбула, казалось, был оскорблён в лучших чувствах. Он тяжело поднялся и раза дватри уверенно прошёлся по бильярдной комнате. То, что он при этом не грохнулся, удивило его самого. Он не мог поверить, что в состоянии передвигаться с такой лёгкостью.
— Ну как, убедились? — сказал он. — Я в полном порядке. В любом случае мы возьмём такси. Я попрошу отнести оставшийся виски в мою комнату, для сохранности, и можно будет отправляться.
Он нажал кнопку звонка и дал явившемуся официанту указания на таком безупречном турецком, что я даже позавидовал.
Мы снова петляли по тускло освещённым улицам, где редкий трамвай визжал, проезжая, как резаная свинья. Баньюбула сверял путь по записной книжке, в которой у него карандашом был набросан маршрут. Почему не по компасу? Он так походил на какогонибудь отважного исследователя. Мы вышли из такси на углу улицы и пошли, держа направление на восток и обходя базары. Граф шёл что твой шпион, со всей осторожностью: время от времени резко останавливался и смотрел назад, не следит ли кто за нами. Может, хотел произвести на меня впечатление? В воздухе висел смрад от гниющих отбросов и танина. Мы пересекли несколько маленьких площадей, обошли обнесённую стеной мечеть. Город, казалось, становился все более и более безлюдным и зловещим. Но наконец мы оказались на ярко освещённом углу среди людского гама, шашлыков, шипящих на шампурах, и звуков волынки. Резкий свет словно вырезал кусок неба над нами. Греческий квартал безошибочно узнается в любом городе. Царство адской активности и веселья. Мы вошли в большое кафе, где было полно зеркал, и птичьих клеток, и игроков в домино, прошли через зал и очутились на заднем дворе; тут глаз едва различил в тусклом свете вывеску: «Клуб „Утешенье моряка"». Баньюбула, чертыхаясь, поднимался по скрипучей лестнице.
— Каким образом можно утешить моряка? — спросил я, но граф ничего не ответил.
Первый этаж занимал просторный тренировочный зал, полный табачного дыма, откуда доносился топот ног и скрип стульев, смех и рукоплескания, как на какомнибудь представлении. Баньюбула остановился перед грязной дверью со стеклярусной занавеской.
— Я не пойду туда, — прошипел он, — мы только посмотрим. Думаю, он веселит их, изображает шута.
И тут я с замирающим сердцем услышал идиотское гнусавое хныканье Сиппла, прерываемое взрывами хохота веселящихся матросов. «Можете смеяться, милорды, можете смеяться, но вы смеётесь над трагедией человека. Когдато я был таким же, как все вы, тоже ходил гоголем. Но в один роковой день я обнаружил, что мой петушок даже не трепыхается. Обнаружил, что я лишний в этом мире. До той поры я не знал горя. Жил себе со своей миссис Сиппл в очаровательном домике с гномиками на лужайке под окнами. Неподалёку от членолечебницы. (Веселье в зале!) Каждое утро вставал, освежённый сном, принимал ванну и завивал волосы, съедал на завтрак артишок. Потом клал в сумку свой цирковой костюм и ехал в Олимпию на автобусе „гринлайн", как народный палач. Быть клоуном, выступать в цирке — занятие не обременительное, жил не надорвёшь. Но когда моя бита потеряла твёрдость, я потерял уверенность в себе. (Аплодисменты.)
Ах, вы можете смеяться, но что делать человеку, когда у него вместо биты тряпочка? Я почувствовал, что схожу с ума, джентльмены. Начал пить просто позверски. Проспиртовался насквозь. Потерял человеческий облик. Тогда я пошёл к доктору, и все, что он мне сказал, это: „Сиппл, ты слаб на очко"».
Этот монолог, видно, сопровождался соответствующими непристойными жестами и ужимками, потому что был встречен оглушительным хохотом. С того места, где мы стояли, Сиппла было не видно: его загораживал нависавший над ним балкон. Он находился прямо под нами; все, что мы могли видеть, это, так сказать, его отражение в полукруге совершенно варварских лиц, на которых было написано вульгарное удовольствие. Баньюбула взглянул на часы.
— Ещё четыре минуты, — сказал он, — и его здесь не будет. Ффу, какое облегченье! — Он потянулся в темноте и зевнул. — А теперь пойдём выпьем, не против?
Мы спустились вниз и пересекли двор в обратном направлении; когда мы подошли к ярко освещённому кафе, у двери остановилась большая чёрная машина, из которой, зевая, выбрались двое мужчин и, ни на кого не глядя, направились прямиком к клубу. Баньюбула с улыбкой проводил их глазами. «Комитет, — шепнул он. — Теперь мы свободны». И, тяжело подпрыгивая на ходу, потрусил на угол площади, где стояли такси.
— Не могу выразить, как мне полегчало, — сказал он, падая на заднее сиденье и утирая мокрый лоб. И в самом деле, лицо у него помолодело, морщины расправились. — Можете поехать со мной и посмотреть, как я собираюсь, выпьем вместе.
Меня самого удивило то, как спокойно и как легко я воспринимал череду странных (и даже немного тревожных) событий этого вечера.
— Все, больше не задаю никаких вопросов, — подумал я вслух.
Баньюбула услышал и, мягко кашлянув, сказал:
— А ещё держите язык за зубами.
Я сел на кровать и смотрел, как он с медвежьей неуклюжестью пытается сложить брюки и засунуть их в чемодан. Он снова был малость пьян, и эта его маленькая реприза сделала бы честь Сипплу.
— Позвольте, я помогу, — сказал я. Благодарный Баньюбула рухнул в кресло и смахнул пот с белого лба.
— Не знаю, что с этой одеждой происходит, — сказал он. — Вечно она сопротивляется мне. Она как будто живёт собственной жизнью, совершенно независимо от меня. Тем не менее я люблю её и горжусь тем, что одеваюсь элегантно. Вот эти туфли — из магазина на Бондстрит. — Он самодовольно посмотрел на них.
Когда я складывал его пиджак, из кармана выпали сложенные листки почтовой бумаги.
— О Господи! — воскликнул граф. — Какой же я забывчивый! — Он подобрал листки, поджёг и, бросив в пепельницу, смотрел, как они горят, вороша их, словно ребёнок, спичкой, а когда они догорели, размял пепел. Потом вздохнул и сказал: — Завтра вернусь в Афины и к дорогой Ипполите. И вновь заживу попрежнему.
— А Сиппл? — спросил я, разбираемый любопытством. — Что с ним будет?
Баньюбула поигрывал медальоном и раздумывал.
— Ничего особенного с ним не случится. Нет надобности драматизировать события. Ипполита говорит с чьихто слов, что он специалист по драгоценным камням; так что у них с Мерлином найдутся общие интересы. Ещё ктото говорил, что он работал на правительство, собирал сведения о политиках. Кроме того… в афинских борделях можно много чего узнать. Политики собирают досье друг на друга, и вряд ли сыщется такой, кто не страдает какимнибудь пороком, а потому не защищён от политического давления или даже шантажа. Графос, говорят, заставляет девиц одеться и легонько порет; другим этого мало, они хотят большего. Пангаридесу подавай «колесницу»…
— Что это такое?
— Полагаю, это чисто турецкое изобретение. Епbrоchette. Никогда не пробовал. Вы употребляете мальчика, а мальчик в это время употребляет девочку. Считается, что при слаженных действиях это… О боже, зачем я вам все это рассказываю? Обычно я столь благоразумен!
Он тяжело вздохнул. Я видел, что ему очень не хочется возвращаться к респектабельной жизни в Афинах.