— Но это не бизнес, — ответил я.
— Если откровенно, — сказал коротышка, бесконечно медленно вставая изза стола и подходя к окну, — на месте мисс Бенедикты я бы ещё как следует подумал. Не возражаете, если я буду говорить без обиняков? Но она настаивала. Вы, мистер Чарлок, со своей стороны приобретаете все — и не теряете ничего. Это исключительно благородный жест, означающий, что она верит в вас, доверяет вам и, извините мою нескромность, любит вас. Вы получаете полное право распоряжаться всем её состоянием. Но, если желаете, мы можем порвать документ.
Он вернулся к столу, неуклюже переваливаясь, как пингвин. Я секунду помолчал, раздираемый противоречивыми чувствами.
— Мне подобный подход к нашим отношениям, нашему браку не очень нравится.
Да, понастоящему именно это вызывало мои сомнения. Адвокат печально улыбнулся.
— Ваша щепетильность делает вам честь. Прекрасно понимаю ваши чувства. С другой стороны, нет ничего особо необычного в том, чтобы составить брачный контракт. Многие так делают. Меня больше заботит её положение, нежели ваше. Все это, — он хлопнул документами себя по колену, — будет не так просто отменить, если возникнет такая необходимость. Она в какомто смысле отдаётся на вашу милость, а также на милость фирмы.
— Об этомто я и беспокоюсь, в этом нет никакой необходимости.
Но, в конце концов, поскольку все это просто её причуда… Я достал свою новую золотую ручку и подписал документ. Шэдболт медленно вздохнул и промокнул подпись.
— Вы счастливчик, — сказал он. — Вы счастливчик, молодой человек.
Теперь, когда она сидела рядом, взяв меня под руку своей тонкой рукой, казалось, что сказать так значило не сказать ничего. Её робкие, нежные голубые глаза, ставшие серыми в тени салона, смотрели в мои с такой обжигающей искренностью, что я устыдился, как вообще у меня могли возникнуть какието подозрения или сомнения относительно этих бумажных условностей.
— Что, Бенедикта?
Но, продолжая глядеть мне в глаза, она лишь покачала головой, прислушиваясь к собственным ощущениям — как человек, пытающийся определить, в каком зубе у него дырка. В этом состоянии эйфории мы наконец прибыли на Маунтстрит. Бэйнс распахнул двери и сбежал по ступенькам, чтобы встретить её; но она, не замечая его, прошествовала мимо него в холл с видом, можно было бы сказать, пренебрежительным, если бы не явная её погруженность в свои мысли.
Она бросила перчатки на столик, внимательно и надменно посмотрелась в зеркало. На боковом столике, рядом с серебряным подносом, на котором лежало несколько визитных карточек и магазинных счётов, стояла ваза с цветами.
— Я говорила тебе, что не люблю, когда в доме пахнет цветами, — ледяным тоном сказала она дворецкому. — Убери немедленно.
Дело в том, что цветы были от меня; но добряк Бэйнс, глянув на меня, решил смолчать и принять гнев хозяйки на себя:
— Слушаюсь, мадам.
Бенедикта с ослепительной улыбкой повернулась ко мне и сказала:
— А теперь обойдём дом, не против? Я счастлива вернуться сюда.
И мы пошли из комнаты в комнату, знакомясь с принадлежащими ей сокровищами — небольшой статуэткой Ниобеи, например, и замечательной галереей золотых голов древнегреческих и древнеримских богов, современное
Только когда мы стали подниматься на второй этаж, она спросила:
— Здесь больше никого нет?
— Разумеется. Я совершенно один.
Однако теперь она вела себя со странной осторожностью, пропускала меня вперёд перед каждой комнатой, чтобы я задёрнул шторы, и, улыбаясь, удовлетворенно кивала. Так мы и расхаживали по комнатам, устланным коврами, пока наконец не оказались в прекрасных спальнях, где я спал. Здесь она наконец позволила себе расслабиться, почувствовала себя свободной, игриво захлопала в ладоши у меня перед лицом, а я пытался их поймать. Итак, что или кто бы там ни был, мы оказались хитрей. Она расхаживала по комнатам, распахивала шкафы, подпрыгивала на постели, заглядывала в мои шкафы, забитые достойной восхищения одеждой. Потом резко прекратила резвиться и сказала:
— Боже мой, я устала и такая грязная. Надо принять ванну.
Я запер дверь и провёл её в одну из своих яркокрасных ванных комнат, пустил воду и бросил в неё несколько пригоршней разных ароматических солей; она не жеманясь быстро разделась, шагнула в ванну, и я вдруг вновь на миг увидел Бенедикту, входящую в чашу фонтана «Обильные воды» в далёкой Турции. Всю её озабоченность как рукой сняло. Я сидел рядом, касаясь пальцами её бледных плеч. После ванны она завернулась в огромный махровый халат и легла на кровать, вся розовая от горячей воды.
— Теперь рассказывай.
И я рассказал ей все о захватывающей жизни Чарлока в Лондоне, о его действиях, не в силах сдержать торжества и возбуждения, звучавших в моем голосе. Она слушала, кивая время от времени когда в знак одобренья, а когда просто клюя носом, готовая уснуть в любой момент. Рассказал о двух новых фабриках, построенных строенных под Слау для выпуска двух из моих «устройств»; об исследовательском отделе, созданном для испытания коекаких новых экспериментальных моделей. Совершенно фантастических моделей. Я не стал бы её винить, если бы ресницы у неё задрожали и веки сомкнулись.
— Как только Джулиан вернётся, я встречусь с ним и…
Но тут глаза у неё раскрылись, сонливость её прошла. Мгновение она с любопытством смотрела на меня, потом, зевая, погладила по голове — как мать, которая с большим сочувствием слушает своего малыша сына, взахлёб рассказывающего о вещах, которые он ещё не может понимать.
— Ах, Джулиан, — протянула она, и я подумал о пустом кресле в зале заседаний совета директоров, мраморном письменном приборе и девственно чистом пресспапье на столе перед ним.
— Он меня просто потрясает, — сказал я, — даже будучи сейчас в НьюЙорке; знаешь, он подсчитывает минуты, потраченные нами на каждое заседание, записывает и заставляет отрабатывать иногда в тот же день, сиди хоть до ночи. Он, должно быть, трудоголик. Даже когда его кресло пустует, его присутствие очень сильно чувствуется.
Зевая, она подошла к телефону, отперев по пути дверь; кухня отозвалась хриплым голосом Бэйнса. Она велела ему принести шампанское в ведёрке и сообщить в офис, что воспользуется своей ложей в опере.
— Ты не против? — мне через плечо. — Ведь это мой первый вечер в Лондоне после такого долгого отсутствия? Да, Бэйнс, и захвати «Таймc». Надо посмотреть, что идёт, — и машину, пожалуйста. — Патрицианская простота, одновременно властная и подкупающая.
Я взглянул на часы. Времени оставалось более чем достаточно. Она занялась своим бесконечным туалетом, скользнув через потайную дверь в свои увешанные зеркалами комнаты. Вскоре появился Бэйнс, принеся все эти трофеи светской жизни, и я рассеянно пролистал газету.
— Ага! — воскликнул я. — Явно новый мнемон от Карадока! Интересно, где он сейчас. — И я зачитал вслух: — «Британская семья, ведущая скромную жизнь в Хорнчерч, желает принять участие в типичной оргии на континенте. Посредников просим не беспокоиться».
— Спроси в офисе, они скажут, где он, — крикнула она, и на том же дыхании: — Ты знаешь, что они хотят устроить нам свадебное кругосветное путешествие? Только подумай, кругосветное.
— Кто эти «они»?
— Фирма. Джулиан. Все. — Я секунду размышлял над её словами. — Правда, замечательная идея? — Она посмотрела на меня.
— Да, — ответил я не слишком уверенно, и мой тон, видно, озадачил её, потому что она остановилась передо мной, продолжая причёсываться.
— Ведь правда замечательная? — настаивала она. Я закурил сигарету и ответил:
— Да, невероятно любезно с их стороны. Но, знаешь, я очень надеялся, что мы сбежим ото всех, будём сами по себе, как поженившиеся студенты. Я знаю дюжину местечек в Италии и Греции, где мы могли бы быть совершенно одни, где нас никто бы не нашёл — даже фирма. И потом, к чему вводить их в расходы? Подумай о расходах!
— Расходах? — спросила она с пугающим недоумением, странно посмотрев на меня. — Что это такое — «расходы»?
Я бы засмеялся, если бы её странное выражение так не поразило меня. Все стало ясно спустя некоторое время, когда после свадьбы я сделал пьянящее открытие, что мы не имеем определённого дохода, относительно которого могли бы подсчитывать свои расходы. Я хочу сказать, что не было ни предела, ни бюджета, ни резерва. Она просто тратила не задумываясь, как дышала. Любой из четырех банков, принадлежащих фирме, оплачивал её чеки; по запискам — небрежному росчерку на обороте почтовой открытки или листочке, выдранном из записной книжки, — деньги выплачивались Натаном, управляющим. Она никогда в глаза не видела счётов за содержание принадлежавших ей домов. Это способствовало той головокружительной лёгкости, с которой она относилась к деньгам. А поскольку по документу Шэдболта мы в равной степени могли распоряжаться нашим состоянием, я внезапно оказался в том же положении. У меня не было «личных» денег — хотя что, черт возьми, это значило? Да, конечно, поначалу это было восхитительно — не задумываться о том, что сколько стоит; но потом (я говорю о времени, когда разразилась катастрофа) я стал считать, что это обстоятельство было главным фактором, который способствовал возникновению у неё полного смешения понятий. Она могла купить браслет за десять тысяч фунтов — и забыть его в такси. Когда я стал тревожиться об её общем состоянии здоровья и понял, что мне не удастся встретиться с неуловимым Джулианом, я, помнится, направил ему пространный красноречивый меморандум, который после долгих перипетий в конце концов попал на стол Нэша. Я подчеркнул, что даже королева имеет бюджетный потолок, утверждаемый парламентом, тогда как Бенедикта — нет. Смешением понятий и расточительством она обязана полному незнанию того, для чего нужны деньги. Джулиан просто ответил на мой меморандум своим, аккуратно отпечатанным и с его неподражаемой подписью: «Её врачи и руководство фирмы провели консультацию. В настоящее время необходимости в какихлибо изменениях нет». Но сейчас я лишь видел на её лице выражение детского, трогательного недоумения, и мне захотелось поцеловать её. Что может быть милее, чем своенравие богатой женщины? О, это очаровательно. Думаю, сегодня я мог бы совершенно иначе ответить на этот риторический вопрос. Но Боже мой, у меня было восемь или больше лет, чтобы поразмыслить над ним, а также над другими, более таинственными вещами, — Чарлок, сидящий за массивным письменным столом в Мерлинхаус и чертящий каракули на пресспапье золотым пером, которое жило в тяжёлом агатовом письменном приборе. Рисующий цветными мелками на демонстрационной доске.
Она со вздохом повернула ко мне белые плечи:
— Застегни платье, пожалуйста.
И что бы между нами ни происходило, была она больна или здорова, я всегда выполнял её просьбу, наклоняясь, чтобы коснуться губами белой кожи. Итак, держась за руки, мы неторопливо спустились вниз, бросая друг на друга восхищённые взгляды на каждой площадке лестницы. Бэйнс уже упаковал в коричневый бумажный пакет мою доисторическую одежду: мешковатые серые брюки, твидовые пиджаки с кожаными накладками на локтях и прочее — типичное одеяние учёного мужа! Он почтительно спрашивает, что ему со всем этим делать. Я собрался было сказать, чтобы он отнёс все на ближайший благотворительный базар, но тут вмешалась Бенедикта и в решительной манере сказала:
— Сожги в печи, Бэйнс.
Бэйнс повиновался небесной воле, я тоже, хотя и открыл рот, словно собираясь возразить. Какое это имело значение? В одном из карманов он нашёл старую французскую вересковую трубку и отложил её. Я рад был вновь увидеть её, хотя она была порядком прожжена, но под холодным взглядом Бенедикты непонятным образом постеснялся предъявить на неё свои права. Я подумал о коробке ароматных сигар, лежащей в гостиной. Отныне губ Чарлока будут касаться единственно отборные кубинские «Джульетты». На каминной полке будет всегда ждать уже наполненный кожаный портсигар.
— Думаю, так будет лучше, вещи слишком поношенные, — малодушно ответил я Бэйнсу.
— Башмаки и штиблеты я отдал садовнику, — сказал Бэйнс. — Они ему по размеру.
Мы надели пальто и шарфы и проплыли в парадные двери к служебному «роллсройсу» — претенциозному символу нового Чарлока, — стоявшему на якоре, поджидая нас.
Память отказывается восстанавливать какиенибудь подробности того вечера — кроме нотного стана музыки Бузони; только под утро, лёжа без сил возле Бенедикты, я проснулся, как от толчка, и услышал, что она говорит во сне потурецки — на странном воркующем булькающем языке, на котором однажды говорила со своим соколом. Она лихорадочно металась в постели, будто пытаясь освободиться от пут какогото мучительного сновидения. Но утром мучительный призрак исчез вместе с лихорадочным состоянием, и она встала в прекрасном настроении. Я пешком прошёл полдороги до офиса через город, охваченный весенним брожением, под ещё чахлым солнцем, наслаждаясь зеленью парков и заиндевелой травой. Счастье переполняло меня — скромный учёный готов был трубить о своей радости, как слон. Джевонс, швейцар, в своей форменной зеленой шинели с надраенными медными пуговицами и в котелке, был, как всегда, на своём посту, притоптывая и поёживаясь на холодном свежем ветре. Его громадный зонт лежал возле директорского лифта. Он сердечно приветствовал меня в своей привычной шутливой манере и даже подмигнул заговорщицки, когда я проходил мимо со своим чёрным зонтом. Удивительно, до чего быстро зонт и повседневное уличное платье разрушают барьеры. А ещё котелок! Лифт величественно поднял меня на третий этаж, к тихому и уютному офису, из окон которого можно было увидеть вдалеке угол собора Св. Павла слева от невидимой линии реки. Мисс Ти уже принесла мою вализу, её содержимое было аккуратно разложено на металлическом подносе. Докладная записка о последнем заседании по поводу проекта новой лампы накаливания была уже здесь, снабженная комментариями отсутствовавшего Джулиана и подписанная его секретарём. Любопытно, как он умудрился это сделать, будучи в отъезде? Видимо, протоколы заседания были отосланы ему по телексу. «Реализации этого проекта я жду с особым нетерпением, — с удовольствием читал я его резолюцию, — поскольку он представляется мне самым необычным из всех, какие мы когдалибо осуществляли. Пожалуйста, внесите его в секретный список, пока производственный отдел не будет готов выпустить продукт на рынок. Единственное, что следует принять во внимание: предельная цена ртути, на которую стоит соглашаться, 150 фунтов стёрлингов за 75фунтовую флягу. В этой связи я, однако, надеюсь на хорошие известия с предстоящих переговоров в Москве о поставках ртути. Если мы сможем завладеть этим новым рынком и таким образом сбить с толку производителей хлора, ответственных за дефицит и высокую цену этого ингредиента, то будем на пути к блестящему успеху. Пожалуйста, поторопитесь с первыми пятьюстами опытными образцами ламп».
Я поднял трубку и заказал себе на одиннадцатичасовой перерыв землянику со сливками и стакан лучшего шерри. Корбин уже привык к заказам подобного рода: он немедленно отправит мальчишкупосыльного на поиски земляники. Потом вызвал Слау, чтобы узнать, как идут дела у технологического отдела с новой нитью накаливания и что показали первые испытания. Все шло хорошо — образцы успешно выдержали чудовищную нагрузку, — даже слишком хорошо, чтобы быть правдой, слишком быстро и гладко. Заседания на сегодня не предполагалось, бумажной работы тоже почти не было, так что я раскрыл газету и погрузился в приятные грёзы о Бенедикте и будущем, — грёзы, в которых мешались такие разные видения, что невозможно было составить цельной картины. По крайней мере, тогда.
Позже она позвонила, чтобы сказать, как соскучилась по мне. Соскучилась по мне! Я был покорён. Относительно Бенедикты: я обнаруживал, что ещё больше люблю её, когда открываю для себя, как мало её знаю; это обстоятельство сообщало ей какуюто загадочность — её странной замкнутой натуре, которая цвела в уединении, как благоуханная магнолия. Поэтому все в ней было для меня открытием. Если бы я чувствовал, что она преднамеренно чтото утаивает от меня, несомненно, было бы иначе; но её приступы замкнутости и паники совершённо не предполагали этого. Она просто возводила преграду, подобно тому как болезненночувствительные, даже, может быть, невротические натуры сознательно отгораживаются от переживаний слишком глубоких, чтобы их обсуждать открыто. Конечно, первое время определённые табу немного смущали меня — но с другой стороны, почему бы комуто не хотеть говорить о своём отце или о бывшем муже и тому подобном? Это было вполне оправданно; но безусловно, по мере того как мы лучше узнавали друг друга, эти преграды исчезали, открывая путь к новому взаимопониманию. (Земляника была водянистой, шерри посредственный, но я не обратил внимания. Я летел, вцепившись в хвост кометы.) И когда я вечером вернулся на Маунтстрит, ничуть не усомнился в подлинности радости и нетерпения, с которыми она распахнула дверь, опережая Бэйнса, сбежала по ступенькам и бросилась мне на шею, изголодавшись по моему объятию. И так, рука в руке, к жаркому огню, потрескивающему в камине, мерцающим бутылкам и графинам и долгому вечеру наедине.