– Все-таки много у тебя в душе мути, дорогой, – сказала она.
– Ничего, отстоится. Муть. Кошка там впереди, что ли? – буркнул он, сбавляя скорость.
– Слушай, да это крыса…
– Кого не выношу – мышей и крыс… – Ракитин, чуть приподнявшись на сиденье, резко крутнул руль в сторону, целясь серединой капота в черный комок и все отчетливее различая острую, хищную морду, озиравшуюся на свет фар. Крыса метнулась назад, и он круто заложил руль вправо, куда торопливо метнулось жирное тельце с вытянутым хлыстом омерзительно голого хвоста.
И – попал в иную реальность. Это он понял сразу: произошло нечто, изменившее все-все, и теперь не существовало никакой дороги, слов, проклятой крысы… Была непроглядная, почти космическая темнота и тишина, в которую с нудным шипением срывались какие-то невидимые, словно отсчитывающие секунды, капли. И мысли были такими же, как эти капли: спокойными и мерно обрывающимися в ничто.
Из того, уже бесповоротно прошлого, всплыло воспоминание: упругий хлопок…
Бригадир ударной бандитской группы Гоша, человек с извилистым шрамом на лице, благодаря которому носил кличку Скорцени, сидел рядом с водителем общакового «Форда», следующего за машиной лоха, и, изредка оборачиваясь в сторону трех компаньонов, теснящихся своими накачанными тушами на заднем сиденье, лениво повторял им план грядущих действий:
– Значит, ты, Леня, сразу выдергивай его на сушу и по рогам, по рогам… А ты, Гангрена, бабу придуши слегка, чтоб не голосила особо…
– Да чего ты учишь! – огрызались грамотные в своем ремесле бандиты. – На его «девятке» сегодня уедем, это как пить… Давай, начинай подрезать…
«Форд», двигающийся без габаритных огней, рванул вперед, ориентируясь на островок света от фар «девятки», но тут ведомая машина, ровно двигающаяся по односторонней улице, резко, будто огибая препятствие, ушла влево, заставив водителя «Форда» совершить таким внезапным маневром перемещение в противоположную сторону; затем «девятка» нырнула вправо, и «Форд», еле избегнув неминуемого серьезного столкновения, снова ушел вбок, попав в полосу кромешной тьмы…
– Фары! – заорал Скорцени, тыкая растопыренными пальцами в еле угадываемые во тьме клавиши и наконец точно попадая в искомую…
Свет рассек непроницаемое пространство, которое тут же заполнила оранжево-белая, грозно скалящаяся морда стоящего у обочины «КамАЗа»…
Это было последнее, что увидели в своей земной жизни пятеро несостоявшихся как люди сущностей, превратившихся в кровавое месиво, спрессованное перекореженным металлом и пластмассой.
РАКИТИН
Ракитин мотнул головой, стряхивая ошеломленность и слепоту; дошло: лобового стекла нет, приборы погасли, а то, что так убаюкивающе капало, – вероятно, тосол: из-под развороченного, вздыбившегося капота клубами валил пар:
– Люда… – позвал он в темноту.
– Сними клемму… – отозвалась она ровным, мертвым голосом.
Ракитин толкнул дверь – как-то беспомощно и косо вывалившуюся, обвиснув на петлях, в эту новую, неизвестную действительность, выскочил из машины и увидел: запыленная громада рефрижератора, не замеченная им в темноте, и отскочившие от ее задних колес «Жигули».
Удар пришелся в правую сторону, и кузов скрючило и завалило также направо. Теперь это был лом; только шипели тосол и кислота, лившиеся из разбитого аккумулятора и двигателя.
Он закрыл глаза, еще пытаясь обмануть себя, поверить, что, когда откроет их, очутится в квартире Семуш-кина, в мягком кресле, где попросту задремал…
Нет. Была ночная улица, рефрижератор, разбитая машина и беззвучно содрогавшийся в жестоком хохоте мир. Мир, который спятил.
Он вновь метнулся в машину, но за рулем увидел жену.
– Машину вела я. – Голос ее Срывался на какой-то трудный, глухой шепот. – А ты… успокойся. Мы живы, ясно? Это главное.
– Но как… ты… – бессвязно говорил он, оглядываясь на смутные силуэты собиравшихся откуда-то людей, слыша невнятные голоса, вскрики; затем позади вспыхнули фары, и асфальт, уходивший в черноту, заискрился голубыми всполохами.
Этот миг неизвестно как возникшей суеты вернул ему некоторое самообладание.
– Что с тобой? – задал он первый внятный вопрос.
– Думаю, обойдется… – Ее била дрожь, и она болезненно морщилась. – Ноги только… Встать – никак. Порезы… – Она стряхнула стекавшую с пальцев кровь на асфальт. – Зашьют, ничего. И запомни: я вела машину. Ты выпил… понимаешь?
– Бред, ахинея… – твердил он беззвучно, одними губами, затравленно всматриваясь в десяток равнодушно-любопытных лиц, окруживших его, и думая: откуда их столько – этих людей? После увидел остановившийся сзади автобус и понял: «Жигули» перегородили улицу, застопорив движение…
Тут фиолетово засверкали, крутясь, колпаки спецсигналов, толпа, оживленно судача, расступилась перед машинами «Скорой помощи» и ГАИ.
Ракитина кто-то взял под локоть, и очнулся он от судорогой передернувшего его запаха нашатыря в салоне милицейского микроавтобуса.
– Дежурный по городу, – втолковывал ему молоденький лейтенант. – Как себя чувствуете? Чья машина?
Ракитин молча отдал документы, глядя на ярко-желтую ленту, тянувшуюся из рулетки измеряющих расстояния милиционеров.
– Дверцу ему привяжи, дверцу! – кричал сержант в бушлате водителю «техпомощи», хлопотавшему возле изувеченного автомобиля. – Захлопывается? Ну, порядок тогда!
– А доверенность где? – спросил лейтенант.
– Машина на тестя, еще не оформили…
– Значит, отправится на штрафную площадку, – заключил лейтенант. – А вы поедете со мной, если здоровы. Или, пожалуйста, – «Скорая»…
– Я с женой, – сказал Ракитин.
– Да вы что, до сих пор в шоке? Ее ж увезли… – удивился лейтенант, безразлично провожая взглядом «техпомощь» с притороченными к ее кронштейну «Жигулями», скрежеща, удалявшимися прочь. – Поехали! – тронул за плечо шофера.
Далее в ГАИ Ракитин дул в трубку под строгими взглядами заспанных врачей, и хитрый прибор с бегающими оранжевыми цифрами показывал что-то, врачам необходимое.
– Легкая степень, – дружелюбно констатировал лейтенант, приглашая Ракитина в комнату дежурного. – Теперь садитесь и пишите: где гостили, сколько пили, откуда и куда ехали. Писать можете?
Было написано объяснение и подписан протокол; был звонок тестю, и лейтенант терпеливо разъяснял старику: дескать, ничего страшного, все живы – и настоятельно рекомендовал впредь вовремя оформлять доверенность.
– Все живы, – повторил он, обращаясь уже к Ракитину. – Ущерб вы нанесли исключительно себе, рефрижератор не пострадал… Так что дело завтра же передадим по месту вашего жительства, там с вами и доразберутся.
– У вас, что ли, жена в «травме»? – вопросил Ракитина вошедший в комнату милиционер – голосом, требующим повиновения.
– Что с ней?.. – У Александра екнуло сердце.
– Порезы, – ответил тот, закуривая. – Только зашили… Переломов нет. Ушибы. Трезвая, кстати.
– Повезло-о, – протяжно и весело рассудил лейтенант. – Я как увидел тележку – ну, думаю, два трупа без вопросов. При таком-то ударе… Задумайтесь! Может, знак судьбы?
– Может. Я свободен? – Ракитин шагнул к двери.
– Свободны. Да! – Лейтенант хитро сузил глаза: – Все вроде обошлось… Ну а честно: пересели ведь? А?
– Часто пересаживаются? – спросил Ракитин холодно.
– Один – пьян, другой – трезв… Сколько раз… Ладно, идите, – закончил лейтенант уже официальным тоном. – Спокойной ночи! Кстати, сразу же после вас на той же улице «Форд» с братвой в «КамАЗ» влетел… Сейчас их оттуда половником выковыривают…
– Улицы освещать надо! – неприязненно проронил Ракитин.
– Ездить надо внимательно! – раздраженно парировал милиционер.
Ракитин вышел из ГАИ, осмотрелся в надежде поймать такси.
Никого…
Взглянул на запястье. Часы были разбиты, механизм вывалился, и пустое дно корпуса насмешливо сияло полированной голой сталью.
Он сдернул часы с руки и бросил под ноги. Со злостью топнул по ним и – вскрикнул: в бедре что-то больно и противно щелкнуло…
Похромал дальше, сдирая ногтем засохшую кровь с разбитого, вспухшего лба. И вспомнил о распорядке дня понедельника: о службе, срочной дешифровке какого-то важного документа, заполученного у врагов…
Усмехнулся. Вернее, заставил себя усмехнуться.
Вошел в квартиру – пустую и как бы настороженно-отчужденную в этой своей пустоте. И – рухнул на кровать, замычав от досады и боли.
Долго лежал – недвижимый и отрешенный.
В комнате было холодно: сквозняком распахнуло форточку, и ночной морозец живо одолел сопротивление ему хлипких батарей, веявших еле заметным теплом.
Морщась от ломоты в бедре, встал, прошел в ванную, промыл ссадины, прижег их йодом, вычесал крупицы стекла из волос.
Разбирать постель не стал – сил не нашлось. Его сотрясала дрожь – не то от холода, стоявшего в квартире, не то от нервной перегрузки.
Накрылся дубленкой, заляпанной кровью, свернулся под ней калачиком; стуча зубами, уткнулся в холодную подушку и, согревая ее теплом своей щеки и виска, провалился в безрадостный сон.
ШУРЫГИН
Бандит, пытавшийся проникнуть в квартиру Ракитина, был вывезен на загородный объект, где, перед тем как отбыть в небытие, подвергся жесткому допросу с применением пентанола натрия – «сыворотки правды».
Результаты допроса оказались куцыми: уголовник поведал, что, согласно полученному заданию, из квартиры надлежало похитить две какие-то металлические пластины с радужным напылением. Вот и все, что удалось из него вытянуть, если, конечно, не принимать во внимание сопутствующую информацию, касавшуюся деятельности группировки, в которую он входил.
С криминальным элементом Шурыгин в последнее время принципиально не церемонился, сознавая, что бороться с мафией необходимо ее же методами. Доклады по начальству, составление рапортов и прочая бюрократическая возня в нынешних условиях представлялись ему занятиями пустыми и глупыми; теперь эффективность любого мероприятия решали доверительные приказы на словах и надежные сотрудники, также не утруждающиеся юридическими проволочками и излишними сомнениями по поводу законности своих действий.
Прошли благостные застойные времена, когда водворение диссидентов в психушку осуществлялось по решению коллегии КГБ! А порою – с санкции членов Политбюро!
Гуманитарная же болтовня о необходимости отмены смертной казни, усиления прокурорского надзора над каждым уголовным делом, реверансов в сторону адвокатуры вызывала у Шурыгина снисходительное скучное недоумение…
Ознакомившись с результатами негласного обыска квартиры Ракитина, в перечне предметов, способных представить тот или иной интерес, Шурыгин упоминания о каких-либо пластинах не обнаружил.
Связавшись с коллегами, ведавшими оргпреступ-ностью и имевшими в группировке надежную агентуру, он попросил выяснить, откуда, что называется, дует ветер, но никаких сведений на сей счет покуда не поступило.
Зато поступили сведения иные, повергшие генерала в немалое изумление: оказывается, в течение прошедшего дня за Ракитиным плотно шла бандитская наружка из уже иной группировки; причем вслепую, без включенных фар следуя за машиной объекта, уголовники на полном ходу врезались в грузовик, а далее их примеру последовал и сам Ракитин, начавший вдруг ни с того ни с сего выписывать на дороге какие-то безумные пируэты…
Контрразведчики, сидевшие на хвосте у бандитов, сумели проконтролировать действия приехавшей на место обеих аварий автоинспекции, равно как и развитие дальнейших событий, одно из которых Шурыгина насторожило: Ракитина поджидала у дома еще одна машина и, как только он, прибыв с экспертизы, зашел в подъезд, машина тотчас уехала, ведомая, конечно же, наружной службой ФСБ.
Машина прибыла за город, остановившись у коттеджа, принадлежавшего одному из преступных авторитетов, в ведении которого находились разбившиеся на «Форде» бандиты.
По пути следования машину, естественно, остановила для проверки документов ГАИ, что позволило выяснить личности водителя и пассажира. Водитель особого интереса не представлял – так, интеллигент-группировщик, фраерок на доверии, а вот пассажиром оказался гражданин США Пол Астатти, по национальности, указанной в паспорте, – итальянец.
Для получения объективных установочных данных на этого заграничного типчика Шурыгину пришлось лично связаться с руководством СВР, попросив разведчиков, выделенных ныне в отдельную епархию, оказать ему большое и срочное одолжение.
Итак, ситуация, скалывающаяся вокруг Ракитина, всерьез начинала генерала Шурыгина удручать своей запутанностью и возникновением словно бы из ниоткуда многочисленных фигурантов, осложняющих начатую разработку, носившую, в общем-то, характер стандартный…
Посовещавшись с Сарычевым, они решили не мудрить в главном мероприятии по разоблачению изменника: подсунуть подполковнику серьезную и правдоподобную дезу для зашифровки и проследить, куда тот, имея на руках столь горячую информацию, попытается ее – обжигающе срочную – сбросить… Куда, каким образом и – кому.
То есть ныне тянулся час за часом режим неотвратимого оперативного выжидания… Составлявший, собственно, всю суть разработки.
ГРАДОВ
Сон был привычен и реален, как давно прожитая и глубоко осознанная часть жизни, пусть тяжкая и страшная.
Из колодца, задвинутого плитой, где он был заточен за отступничество свое жрецами Великой Блудницы в ожидании суда, стражники подняли его наверх, скинув к зловонному дну плетеную лестницу.
Он выбрался под беззвездное небо своего мира, прорезанное фиолетовыми дробящимися вспышками зарниц, сверкавшими из обители Великого Демона, и осмотрел бесконечное нагромождение пирамид с усеченными вершинами – жилища своих бывших собратьев, в одном из которых еще недавно обитал сам.
Дорога к капищу далась ему нелегко: отступничество изменило само его тело, теперь оно было жалким и слабым, рубище свисало с плеч сморщенными лохмотьями, серая кожа покрылась белесыми пятнами и бурыми язвами, и он несколько раз падал на гранит мостовой, а стражи угрюмо стояли над ним, даже не пытаясь помочь ему встать, ибо теперь он являлся для них неприкасаемым, будучи уже куда никчемнее любого обычного раба, узника…
В капище, вкруг алтаря, под высочайшими сводами, освещенными лиловыми огнями светильников, в серо-голубых одеждах стояли жрецы Великой Блудницы, ожидавшие его, изменника.
– Приговор вынесен, – сказал верховный жрец, и темное лицо его тронула гримаса усмешки. – Ты, наверное, ожидал смерти? Нет… Мы не отдадим тебя столь легко Свету, к которому ты устремился. Ты захотел уподобиться людям? Сотворенным? Что же… Ты станешь одним из них, и изменить такое твое желание не в наших силах… Но ты уже чувствуешь свою новую плоть? Эту слизь… Она заставит испытать тебя много боли, и ты безмерно будешь страдать; ты припомнишь радостинаших оргий в тоске своего одиночества и проклянешь сам себя… Мы дадим тебе века и века для такой муки. Но – дадим и возможность искупления. Однако вдруг ты способен покаяться уже сейчас? Тогда мы накажем тебя заточением в Башне Луны, и правительницы, возможно, вскоре простят тебя… Выбирай!
– Нет, – прошептал он. – Отрекаюсь.
Гул возмущенного ропота прокатился по капищу; свет померк и – разверзлась пучина, изрыгнув его в темень неизвестности, что погасила сознание и саму мысль…
Приговор свершился.
Застонав, он пробудился, наполненный ужасом привидевшегося кошмара, преследующего его неотступно в течение долгих лет.
«Откуда эта жуть? – метнулся безответный вопрос. – Из прошлой жизни в каком-то демоническом мире? Из подспудных сумасшедших фантазий?..»
Он встал с постели, мало-помалу обретая реальность обыденности: серого квадрата окна, заполненного тусклым небом, знакомой мебели, книг…
Осадок сна истаивал в сознании, но его сменяло безотчетное чувство тревоги, постепенно переродившееся в догадку – логически ясную и отрезвленно-пронзительную, – как будто, войдя в квартиру и приметив беспорядок в вещах, он обнаружил бы вдруг, что его обокрали. Но вслед за догадкой пришел страх – именно страх… Вот им и понят этот удел смертных.