Элинор ничего не ответила. Она все еще не могла решить, начать свой рассказ немедленно или отложить его до тех пор, пока к Марианне не вернется прежнее здоровье и жизнерадостность. Некоторое время сестры шли вперед в полном молчании.
– Когда я желаю, чтобы его тайные мысли были не более тягостными, чем мои, – задумчиво сказала Марианна, – я не желаю ему ничего особенно хорошего. Этого вполне достаточно, чтобы он мучительно страдал.
– Ты сравниваешь свое поведение с его?
– Нет, только с тем, каким ему следовало быть. Я сравниваю свое поведение с твоим.
– Почему? Ведь мое положение было совсем другое.
– И все-таки сходства между ними можно отыскать довольно много, чего не скажешь о том, как мы обе себя вели. Элинор, милая, ты по своей доброте оправдываешь то, что никак не могла не осуждать рассудком. Болезнь заставила меня серьезно задуматься. У меня было достаточно времени и уединения для серьезных размышлений. Пойми, способность думать вернулась ко мне значительно раньше, чем разговаривать. Я только сейчас поняла, насколько непростительно опрометчивым, эгоистичным и нетерпимым по отношению к другим людям было мое поведение с той самой минуты, когда прошлой осенью мы познакомились с Уиллоби. Я увидела, что мои собственные чувства явились причиной будущих страданий, а неумение стойко переносить их едва не свело меня в могилу. Я отчетливо понимаю, что заболела только по своей вине, поскольку пренебрегала здоровьем с упрямством, которое даже тогда казалось мне не вполне извинительным. Если бы я умерла, это было бы самоубийством. Но о том, что я находилась в смертельной опасности, я узнала, только когда она осталась позади. Если честно, меня очень удивляет, как я смогла выздороветь после всего этого. Мне кажется, что само желание жить, чтобы искупить вину перед Господом и перед вами, должно было убить меня. Если бы я умерла, представляю, сколько горя принесла бы тебе, моей сестре, моему преданному и доброму другу. А ведь ты видела, какой последнее время я была себялюбивой, эгоистичной… я же видела и слышала только себя! Если бы я умерла, какой бы я осталась в твоей памяти? А мама? Разве ты смогла бы ее утешить? У меня не хватает слов, чтобы выразить, насколько я противна сама себе. Оглядываясь назад, я вижу только неисполненные долги, потакание своим прихотям. По-моему, я успела обидеть всех! За неизменную доброту миссис Дженнингс я платила черной неблагодарностью, я вела себя дерзко и нетерпимо с Мидлтонами, с Палмерами, с сестрами Стил и даже с людьми, которых едва знаю! Я не желала видеть их достоинств, а знаки внимания меня только раздражали. Даже Джону и Фанни, пусть они заслуживают и немного, я давала еще меньше! Но ты терпела от меня больше всех! Даже больше мамы! Никто, кроме меня, не знал, сколько печали таится в твоем сердце, но это никак не повлияло на мое поведение. Я даже не испытывала сострадания, которое, несомненно, пошло бы на пользу нам обеим. Подумать только, передо мной постоянно был твой пример, а что толку? Разве я думала о тебе? Разве стремилась тебе помочь? Обзавелась ли я твоим терпением? Или, может быть, пыталась облегчить твое бремя, взяв на себя часть обязанностей, налагаемых благовоспитанностью и элементарной человеческой благодарностью? Конечно нет! И даже когда я узнала о твоем несчастье, то все равно втайне не допускала, что кто-то, кроме меня, способен страдать. Я тосковала только о покинувшем и предавшем меня человеке, одновременно распиналась в безграничной к тебе любви и заставляла страдать вместе со мной.
На этом поток обращенных к себе упреков иссяк, и Элинор, торопясь утешить сестру, не поскупилась на похвалы, каких ее откровенность и искреннее раскаяние вполне заслуживали. Марианна нежно пожала сестре руку и ответила:
– Ты – мой добрый ангел! Но я все обдумала. Моим искуплением станет будущее. Если я сумею претворить в жизнь свой план, мой характер станет намного лучше, чувства подчинятся разуму и не станут больше подвергать мучительным пыткам меня и причинять беспокойство моим близким. Ты, мама и Маргарет отныне станете моим миром, вам будет отдана вся моя любовь. Больше у меня никогда не появится искушение расстаться с вами, с нашим домом, а если я и буду изредка появляться в обществе, то лишь для того, чтобы показать, что моя высокомерная гордыня укрощена, я стала умнее и добрее и вполне способна соблюдать общепринятые правила поведения с кротостью и терпимостью. Что же касается Уиллоби… Не стану давать пустых обещаний скоро… когда-нибудь забыть его. Это было бы заведомой неправдой. Память о нем останется со мной навсегда. Но лишней власти надо мной она не получит, а будет весьма ограничена религией, разумом, постоянными занятиями… – Она помолчала и добавила чуть слышно: – О, если бы я могла узнать, что таится в его сердце, все остальное было бы нетрудно!
Элинор, уже некоторое время напряженно думавшая, стоит ли ей поторопиться со своим рассказом, или все же уместно еще немного подождать, услышав эти слова, решила, что от размышлений в любом случае пользы нет, и тут же, не давая себе возможности передумать, начала свой рассказ.
Ей очень хотелось верить, что построила она свой рассказ искусно. Сначала она осторожно подготовила взволнованную слушательницу, затем изложила основные моменты, на которых Уиллоби строил свои оправдания, отметила его искреннее раскаяние и скрыла лишь изъявления пылкой любви. Марианна не проронила ни слова. Она все время смотрела под ноги, а ее трепет выдавали только побелевшие губы, которые дрожали даже больше, чем в первые дни после болезни. Она хотела задать сотни вопросов, но не осмеливалась произнести их вслух. Она с жадным вниманием ловила каждое слово, стискивала руку сестры, а по ее щекам безостановочно струились слезы.
Элинор боялась, что сестра утомится, и повела ее назад к дому. Догадываясь, какое любопытство сжигает Марианну, она всю дорогу говорила только об Уиллоби, об их беседе, подробно описывала, как он произносил отдельные фразы и как при этом выглядел, избегая только опасных подробностей. Лишь только они вошли в дом, Марианна благодарно поцеловала сестру, пробормотала сквозь слезы два слова – «расскажи маме» и отправилась в свою комнату. Элинор решила не мешать сестре побыть одной, однако необыкновенно обеспокоилась возможными последствиями разговора и твердо решила вернуться к этой теме вновь, даже если Марианна не проявит инициативу. Затем она медленно направилась в гостиную, чтобы исполнить просьбу сестры.
Глава 47
Миссис Дэшвуд даже обрадовалась возможности оправдать своего недавнего любимца. Уверившись, что часть вины с него можно снять, она почувствовала к нему жалость и вполне искренне пожелала счастья. Однако былое расположение не могло вернуться. Как ни крути, с Марианной он вел себя далеко не безукоризненно и сам отнюдь не являлся безупречной личностью. Ничто не могло изгладить из памяти матери воспоминания о том, сколько из-за него страдала ее дочь. Да и поступок с Элизой вряд ли можно было так легко оправдать. А потому Уиллоби не мог претендовать на прежнее место в ее сердце, а значит, и повредить интересам полковника Брэндона.
Если бы миссис Дэшвуд выслушала всю историю от самого Уиллоби, если бы она своими глазами видела его искаженное страданиями лицо, то несомненно поддалась бы его природному обаянию, а значит, проявила бы более глубокое сострадание. Но она услышала всю историю в изложении Элинор, которая не могла и не хотела вызвать у матери те же чувства, которые первоначально испытала сама. Лишь после долгих размышлений она вернула себе способность судить здраво и смотреть на поступки Уиллоби трезво. По этой причине Элинор старалась ограничиться изложением голых фактов, не искажая их, но и не стараясь приукрасить своим глубоким сочувствием.
Вечером они вновь собрались в гостиной втроем, и Марианна сама начала разговор об Уиллоби. Некоторое время она сидела молча, глубоко задумавшись, затем с видимым усилием заговорила. Ее голос был довольно спокойным, а тщательно скрываемое волнение выдавали лишь легкая краска на лице и участившееся дыхание.
– Я хочу заверить вас обеих, – чуть дрожащим голосом проговорила она, – что вижу события в правильном свете… как вам бы того хотелось.
Миссис Дэшвуд тут же вознамерилась перебить ее, успокоить, приласкать, но Элинор, желая узнать, какие выводы сделала сестра, знаками попросила мать не вмешиваться. А Марианна, запинаясь, продолжала:
– После того, что Элинор рассказала утром, мне стало намного легче. Я услышала именно то, что больше всего хотела услышать… – Ее голос на несколько секунд прервался, но она быстро овладела собой и продолжила: – Теперь я довольна и не хочу ничего менять. Все равно я никогда бы не смогла найти с ним счастье, узнав эту историю… А рано или поздно я все равно узнала бы ее. У меня не осталось бы доверия и уважения…
– Конечно! Я всегда это знала! – пылко воскликнула миссис Дэшвуд. – Невозможно быть счастливой с легкомысленным и эгоистичным повесой! И тем более с тем, кто так жестоко обошелся с самым дорогим из наших друзей, с самым лучшим человеком на земле! Моя Марианна никогда не могла бы найти счастье с подобным мужем! Ее чувствительная совесть испытала бы все мыслимые угрызения вместо него!
Марианна вздохнула и повторила:
– Я не хочу никаких перемен.
– Меня не может не радовать, – сказала Элинор, – что ты смотришь на случившееся весьма здраво. И наверняка видишь достаточно причин полагать, что твой брак с этим человеком обрек бы тебя на множество разочарований. Ты не нашла бы поддержки даже в любви, поскольку неверная любовь поддержать не может. Поженившись, вы остались бы навсегда бедны. Он сам говорил о своей расточительности, да и все его поведение свидетельствует о том, что возможность хотя бы в чем-то себя ограничить он даже не рассматривает. Его потребности в сочетании с твоей неопытностью и мизерным доходом очень скоро навлекли бы на вас неприятности, которые отнюдь не стали бы легче, оттого что прежде ты даже не подозревала об их существовании. Я хорошо тебя знаю и не сомневаюсь, что, разобравшись в ситуации, ты начала бы экономить на всем, что только возможно. Но думаю, что тебе было бы дозволено лишить удобств и удовольствий только себя. Твои старания все равно не поправили бы дела, безнадежно запутанные еще до вашего брака. А если бы ты попыталась хотя бы немного ограничить его развлечения, то, вероятнее всего, не только не сумела бы совладать с его эгоизмом, но одновременно утратила бы власть над его сердцем. Уверяю тебя, он бы очень быстро пожалел о браке, навлекшем на него трудности.
У Марианны задрожали губы, и она тихо повторила: «Эгоизм?» – словно хотела спросить: «Ты действительно считаешь его эгоистом?»
– Все его поведение, – сказала Элинор, решив быть твердой до конца, – с самого начала было до крайности эгоистичным. Он думал только о своем благе. Не что иное, как эгоизм, навело его на мысль поиграть с твоими чувствами в надежде получить удовольствие. Когда же в его сердце пробудилась взаимность, тот же эгоизм заставил его сначала откладывать со дня на день решительное объяснение, а потом и вовсе покинуть Бартон. Его поступки всегда определялись только одним: собственным благом.
– Наверное, это правда. О моем счастье он не заботился.
– Сейчас он несомненно и вполне искренне сожалеет о содеянном. А почему? Все очень просто. Он получил, что хотел, но обнаружил, что ему это не принесло радости. Он не нашел счастья. Его дела в полном порядке, он не страдает от нехватки средств и имеет время подумать, что женился на женщине, которую любил меньше, чем тебя. Но из этого вовсе не следует, что он бы обрел счастье, связав свою судьбу с тобой. Просто причины для расстройства у него тогда были бы другими. Он бы страдал из-за отсутствия денег. Сейчас он считает это обстоятельство ничего не значащими пустяками, но лишь потому, что безденежье ему не грозит. У него была бы жена, на которой не было бы повода жаловаться, но жили бы вы в бедности, и весьма вероятно, что вскоре он поставил бы выгоды от наличия хорошего дохода куда выше семейного счастья и доброго нрава жены.
– Я в этом не сомневаюсь, – сказала Марианна, – и ни о чем не жалею, кроме своей опрометчивости.
– Более правильно будет сказать, неосторожности твоей матери, мое бедное дитя, – перебила дочь миссис Дэшвуд. – Я одна во всем виновата.
Марианна не позволила ей продолжать и принялась уверять в вечной любви и преданности. Элинор очень радовал тот факт, что обе осознали свои ошибки, но вместе с тем она боялась, что столь бурное проявление чувств ослабит твердость сестры, поэтому она поспешила вернуться к прерванному эмоциональным всплеском разговору.
– Мне кажется, что из случившегося мы можем сделать один вывод, – сказала она. – Уиллоби был наказан за то, что посягнул на добродетель невинной девушки, я имею в виду Элизу Уильямс. Это преступление положило начало целой череде других, пусть и не таких серьезных. Оно же лежит в основе его теперешнего недовольства жизнью.
Марианна с готовностью согласилась, а миссис Дэшвуд воспользовалась моментом и подробно перечислила все достоинства полковника Брэндона, а также несчастья, которые ему пришлось пережить. Говорила она долго и с большим чувством, однако, судя по отсутствующему выражению лица Марианны, та почти ничего не услышала.
Как и опасалась Элинор, выздоровление Марианны немного замедлилось, и в следующие несколько дней ее состояние не изменилось к лучшему. Однако перемен к худшему тоже не наблюдалось. Она по-прежнему старалась казаться веселой и спокойной, поэтому Элинор отбросила тревогу и положилась на целительную силу времени, которое, как известно, способно излечить все.
Миссис Кэри привезла домой Маргарет, и семья, воссоединившись, снова повела тихую, уединенную жизнь. Пожалуй, нельзя сказать, что они полностью вернулись к своим обычным занятиям, но во всяком случае намеревались это сделать в самом ближайшем будущем.
Элинор с нетерпением ожидала известий об Эдварде. Она ничего не слышала о нем после отъезда из Лондона. Она не знала ни его планов, ни даже где он находился. Она обменялась несколькими письмами с братом, и в первом содержалась фраза: «Мы ничего не знаем об Эдварде, но, несомненно, его участь достойна всяческого сожаления. На эту запретную в нашем кругу тему мы не смеем наводить справки, однако полагаем, что он еще в Оксфорде». Ни в одном из последующих писем интересующее Элинор имя не упоминалось. Однако ей недолго пришлось страдать от отсутствия информации.
Как-то утром слуга отправился с поручениями в Эксетер. По возвращении он подробно отчитался о выполнении поручений, после чего добавил от себя:
– Вам известно, мадам, что мистер Феррарс женился?
Марианна вздрогнула и со страхом уставилась на Элинор. Увидев, что та побледнела как полотно, она залилась слезами. Миссис Дэшвуд тоже посмотрела на дочь и только тогда догадалась, что та давно и глубоко страдает. К тому же ее донельзя огорчили слезы Марианны, и она даже растерялась, не зная, к кому из девочек кинуться в первую очередь.
Слуга заметил только, что мисс Марианне дурно, и догадался позвать горничную, с помощью которой миссис Дэшвуд удалось увести дочь в гостиную. Как только Марианна немного успокоилась, мать поспешила вернуться к старшей дочери. Элинор все еще пребывала в сильном волнении, но уже успела овладеть собой и даже начала расспрашивать Томаса об источнике полученных им сведений. Миссис Дэшвуд немедленно занялась этим сама, и Элинор получила возможность слушать, не заставляя себя говорить.
– Откуда вы знаете, что мистер Феррарс женился?
– Так я же сам видел их, я хочу сказать, мистера Феррарса и его супругу, то есть бывшую мисс Стил. Их коляска остановилась как раз перед гостиницей «Новый Лондон», а я шел именно туда. Меня Салли из Бартон-Парка попросила передать весточку своему брату, он там служит форейтором. Когда я проходил мимо коляски, то случайно поднял голову и сразу же узнал мисс Стил. Я снял шляпу, тут и она меня признала, сама окликнула, поинтересовалась вашим здоровьем, расспросила о мисс Марианне, наказала мне передать поклоны и самые лучшие пожелания от нее и от мистера Феррарса. Она посетовала, что не может навестить вас, потому что им предстоит неблизкий путь, но пообещала, что когда они поедут назад, то уж непременно нанесут вам визит.